 |
Бойцы вспоминают минувшие дни 2 страница
|
|
|
|
— Что же дальше, Алеша?
— А дальше мне повезло, Зина. Очень повезло. Прапорщик получил какое-то назначение и ушел от нас. В ближайшую маршевую роту я не попал. Добыл программу испытаний на вольноопределяющегося второго разряда, две недели сиднем просидел над учебниками, [19] выдержал экзамен при Второй Петроградской гимназии и стал юнкером школы прапорщиков...
— Подождите, Алеша, подождите, — и брови хмурятся у Зины. — Значит, вы стали офицером, вы поехали на фронт только потому, что хотели стать командиром? Чтобы никто не мог над вами издеваться, а вы бы могли? Так?
— Нет, не так. Совсем не так, — растерянно отвечаю я. — То есть и это было, конечно: я не хотел, чтобы меня били. Но, честное слово, Зина, я никогда, ни разу не ударил солдата. И не ударю... И еще, Зина. В ту ночь, в казарме, я понял, что прапорщик Богомазов в чем-то был прав: стыдно думать о музыке и дудеть в трубу, когда идет такая война.
— Ну вот, теперь мне все ясно! Все! — радостно вырывается у Зины.
— Что ясно?
— Все, что было вчера в вагоне.
— Не понимаю.
— У вас в сердце, Алеша, живут два человека. Один — сухой служака. Он выгнал солдат из вагона. Другой — настоящий. Он вернул солдат. И второй сильнее первого. И это очень хорошо.
— Не знаю, сколько человек живет в моем сердце, — набравшись храбрости, отвечаю я, — но в том, что было вчера в вагоне, виноваты вы, Зина.
— Я? Но при чем тут я?
— А вот при чем.
И, словно прыгая с обрыва в воду, я говорю ей, как увидел ее глаза, ждущие моего решения, как осудили они меня за то, что прогнал солдат, и как похвалили, когда я вернул их...
— Ой! — испуганно вскрикивает Зина.
С грохотом и лязгом за окном несется встречный поезд. Зина откидывается назад, я обхватываю ее рукой, ее волосы касаются моего лица, я чувствую их запах, и мне хочется, чтобы этот встречный поезд шел долго-долго, до самой Москвы...
|
|
|
— Нет, ваш прапорщик Богомазов был гадкий человек, — говорит Зина. — Но это, вероятно, потому, что он был в тылу. Нет, на фронте он был бы не таким, этот прапорщик Богомазов.
— На фронте тоже немало цепных собак, Зина. [20]
И я рассказываю о нашем командире бригады, генерал-майоре Тараховском. Первый раз увидишь его — залюбуешься: стройный, мускулистый, сидит как влитой на своем английском скакуне. А познакомишься поближе — мерзость. Ходит со стеком и бьет этим стеком солдат по лицу, младших офицеров по спине. За что? Да ни за что. Просто покажется ему, что плохо отдал честь, что не застегнут на все пуговицы. И этого достаточно.
Или, скажем, наш капитан Яновский. Пьяница, горлодер. Ни одного дня не может прожить без зуботычин.
— А настоящие люди есть? Настоящие? — нетерпеливо допытывается Зина.
— Ну, конечно, есть, Зина.
И теперь я уже рассказываю о гранатометчике, подпоручике Денисове. Он всегда какой-то спокойный, уверенный в себе — словно все ему в жизни понятно и ясно. Солдаты его любят. А офицеры... Офицеры по-разному к нему относятся. Одни уважают, другие побаиваются. Уважал даже капитан Яновский, хотя, я знаю, он недолюбливает его. Понимаете, Зина, сила у Денисова какая-то внутренняя... Словом, хороший он человек. Наш.
— Наш? Что это значит, Алеша?
— Не знаю. Объяснить не могу... Вот Яновский не наш, а Денисов наш.
— Вы с ним говорили? С Денисовым?
— Конечно, говорил. Когда на фронте бывало затишье, ночи напролет в землянке в шашки дулись.
— Нет! О большом, о главном говорили? Ну, хотя бы, победим мы или не победим? За что воюем? Что будет с нами?
— Не приходилось... Ведь это только сейчас все говорят, спорят, гадают. А тогда все было ясно: приказано идти в атаку — иди, не приказано — сиди.
|
|
|
— А вы сами, Алеша, знаете?.. Вот вы недавно сказали, что мы должны победить.
— Должны, Зина. На войне по-разному бывает: сегодня — неудача, завтра — победа.
— А если сделать так, как большевики говорят? Всем мир предложить. Справедливый мир.
— Хорошо. Конечно, хорошо, Зина. Но как это сделать? Как?.. [21]
В Москву, на Павелецкий вокзал, приезжаем утром.
На привокзальной площади пыль, суета и шум. Вереница легковых извозчиков и ломовых подвод. Снуют мальчишки, предлагают пачки папирос — «Иру», «Яву». Густая, разношерстная толпа пассажиров. И много военных.
Бросается в глаза, что солдаты редко, очень редко отдают честь офицерам, а офицеры делают вид, что так и следует. И я поступаю так же, как они.
Нет, не потому, что рядом со мной Зина и мне не хочется при ней поднимать скандал. А вот почему — не знаю.
Может быть, свыкся с этим? Или эта сторона нашей армейской жизни пуста и мелка по сравнению с тем большим и важным, о чем говорила со мной Зина?
Не знаю. Некогда думать...
Садимся в извозчичью пролетку. Наши чемоданы в ногах у старика возницы.
Он оказывается очень словоохотливым, этот старый московский извозчик. Хлестнув своего дряхленького конька ременным кнутом и сдвинув назад выцветшую шляпу, тотчас же вступает в разговор.
— Значит, на Брестский вокзал желаете? Понятно: на фронт путь держите. А позвольте спросить, господин офицер, до каких пор будет вот этакое бесправительственное положение? Царь от нас отказался, другого вроде не обозначается, а у власти шатание и никакой твердости.
— Погоди, старина, соберется Учредительное собрание, и все встанет на свое место, — отвечаю я, чувствуя, что говорю не свои слова, а повторяю подслушанное в вагоне.
— Годить-то невмоготу, господин хороший. Да и дождемся ли чего толкового — это еще на воде вилами писано. А пока надо бы хуже, да нельзя. Корму лошаденке не достать, семейство без хлеба сидит.
Сивый мерин шагом взбирается в гору на Красную площадь. Слева — громада кремлевских стен, справа — витые купола Василия Блаженного, резные каменные крыльца, и на них вывеска, аляповато измалеванная на жести: «Пейте коньяк Шустова». [22]
Неожиданно где-то рядом раздается знакомая солдатская песня.
Взвейтесь, соколы, орлами,
Полно горе горевать!
То ли дело под шатрами
В поле лагерем стоять...
|
|
|
С Варварки в сторону Спасских ворот выходят солдаты. Идут вразброд, лениво, устало.
— Вот они — «соколы», — показывая кнутовищем на солдат, ухмыляется извозчик. — У начальства ружьев настоящих не хватает, так поделали деревянные.
Выезжаем на Тверскую.
Еще утро, а эта главная московская улица уже полна суеты. Громыхая по булыжнику железными шинами, движется обоз ломовых с тюками, кипами, ящиками. Извозчики, чмокая, дергая вожжами, подбадривают кнутами усталых лошадей. Стоят длинные очереди москвичей у хлебных лавок. Проносится парный щегольской выезд, в коляске усатый седой полковник с молодой дамой под кружевным зонтиком. Навстречу тихо движется вереница двуколок с красным крестом на зеленых брезентовых полотнищах.
— Когда же замирение выйдет, господин офицер? — тихо спрашивает извозчик, внимательно следя глазами за медленно проезжающими двуколками. — Ведь заждался народ. Ох, как заждался.
— Разобьем немцев — и будет замирение, — отвечаю я.
— Разобьем? — переспрашивает возница, и в голосе его еле скрытое раздражение. — Значит, еще тысячи молодых в землю закопать? Так на кой мне, старику, такая победа, когда все мои сыны до последнего в землю лягут? Да и будет ли она, эта победа? Небось видели, ваше благородие, деревянные ружьишки? С ними не то что от немца — от шавки не отобьешься. Нет, о победе помолчать следует. Поговорили — и будет...
Снова тарахтят по булыжнику железные ободья ломовиков, покрикивают извозчики, гомонят женщины в хлебных очередях, и новые вереницы двуколок с красными крестами едут по Тверской.
Наконец сворачиваем влево, в низину, где, прижавшись к железнодорожным путям и товарным складам, стоит полукруглое здание Брестского вокзала. [23]
Неожиданно наперерез нам идет грузовик. В его кузове тесно друг к другу стоят какие-то штатские, очевидно, рабочие. В руках винтовки, на рукавах красные повязки.
— Кто это, дедушка? —удивленно спрашивает Зина.
— Красная большевистская гвардия рабочих и крестьян, дамочка, — и старик с гордостью смотрит вслед автомобилю. — Им до всего есть дело, этим красногвардейцам. И везде они — хозяева: на заводе, на улице, дома, в лавке. Знают, чего хотят. Им перво-наперво замирение подай, хлеб, землю и волю подай. И не тогда, когда рак свистнет, а сей момент. Понятно вам, дамочка?
|
|
|
— Понятно, дедушка, — тихо отвечает Зина, ласково смотря на возницу.
— Ну вот, слава создателю, и приехали, — говорит извозчик и, кряхтя, слезает с облучка. — Вижу, сердце у тебя до людской нужды доходчивое, девушка, — сняв картуз, склоняет седую голову возница. — Дай бог тебе здоровья, доченька... И вам того же, ваше благородие, — сухо, для проформы, бросает он в мою сторону, хотя я только что заплатил ему по крайней мере вдвое больше, чем он мог мечтать.
Взобравшись на облучок и чмокнув на лошадь, извозчик медленно отъезжает к стоянке.
— Как все сложно, Алеша. Как сложно, — задумчиво говорит Зина, смотря вслед старому вознице.
* * *
Получить билеты на Брестском вокзале оказалось хлопотнее, чем в Саратове. Однако мы с Зиной успели до посадки в поезд раздобыть верхние плацкартные места второго класса до Минска и, терпеливо выстояв в очереди, с аппетитом съесть в вокзальном буфете постные московские щи и пшенную кашу без масла, закусив моим, совсем уже черствым, госпитальным хлебом.
В наше купе первым входит офицер с объемистым кожаным чемоданом. Он рекомендуется штабс-капитаном Шмидтом, галантно уступает Зине свое нижнее место и тут же не без гордости докладывает, что состоит на службе в минской канцелярии дежурного генерала.
Вслед за штабс-капитаном входит и четвертый пассажир. Вернее, вначале появляется его поклажа — бесконечные свертки, чемоданы и два больших ящика, заполнившие [24] все купе. А за поклажей — владелец: пожилой полный мужчина в добротно сшитом сером костюме.
— Сандомирский Иосиф Семенович, коммерсант, — утирая пот с лица и еле протискиваясь среди груды своих вещей, доводит до нашего сведения новый пассажир.
— А не кажется ли вам, гражданин коммерсант, что вы ошиблись адресом, решив, будто попали в товарный вагон? — резко обрывает его штабс-капитан. — Притащили свои бебехи и думаете, что мы все стерпим. Нет, почтеннейший, прошло то время, когда нам, русским, на голову садилась всякая шваль. Прошло... Проводник! Проводник!
— Не извольте беспокоиться, господин офицер. Сейчас все будет в порядке. Сейчас, — суетится Сандомирский.
Действительно, через пять минут с помощью проводника и носильщиков ящики куда-то исчезают, пакеты и свертки засунуты под полки, и только громадный чемодан штабс-капитана торжественно громоздится среди купе.
|
|
|
— Мерзкая черта у этой нации — нахальство! — не унимается штабс-капитан. — Ну, да всему приходит конец... Скажите, гражданин Сандомирский, кто такой Ленин? Откуда родом? Какой нации?
Коммерсант бормочет что-то невразумительное.
— Ленин — волжанин. Родом из Симбирска, — чуть порозовев от волнения, тихо, но твердо бросает Зина.
— Слышал и эту версию. Слышал. Но, увы, это лживая большевистская версия... Простите, не имею чести знать вашего имени и отчества... Зинаида Афанасьевна. Очень приятно... Кстати, вам известны последние петроградские события? Нет? О, в таком случае вам повезло, господа: я видел все собственными глазами.
Штабс-капитан удобно усаживается у окна, просит Зину разрешить закурить и начинает:
— Итак, в первых числах июля — значит, всего лишь несколько дней назад — взбунтовались солдаты, рабочие, пресловутая Красная гвардия. Вы себе представляете, господа: весь Невский, весь наш блестящий Невский, залит этой вооруженной до зубов бандой. На плакатах лозунг: «Вся власть Советам! » А это в переводе на простой [25] русский язык значит: анархия, разбой, развал фронта. И вдохновитель всего этого — Ленин... Вот так обстоят дела, Зинаида Афанасьевна.
— Продолжайте, господин штабс-капитан, — сухо откликается Зина, но я вижу, как она вся напряглась, словно для прыжка.
— Скажу откровенно, господа, меня оторопь взяла: ведь до сих пор мы всегда лялькались с этим сбродом. Но, слава богу, на этот раз все кончилось так, как надо. Главнокомандующий Петроградского военного округа генерал Половцев приказывает открыть по банде пулеметный огонь. Казаки в конном строю с шашками наголо врезаются в толпу. И банда бежит, оставляя на мостовой убитых и раненых. Да иначе и быть не могло: изменник — всегда трус.
— Вы всех демонстрантов считаете изменниками, штабс-капитан? — спрашивает Зина, и голос ее дрожит от волнения.
— Да, Зинаида Афанасьевна. Вольными или невольными, но изменниками. А большевики, Ленин подстрекают их на эти безобразия. Однако этим дело не кончилось, господа. По приказу генерала Половцева воинские части громят редакции «Правды» и «Окопной правды». И, что самое главное, отдают приказ об аресте Ленина.
— Ленин арестован? — вырывается у Зины.
— К сожалению, нет. Но мне передавал адъютант главнокомандующего, что генерал Половцев приказал своим лучшим агентам доставить Ленина «в целом виде или в разобранном».
— Что это значит?
— Это значит, — улыбается офицер, — что арестованные очень часто пытаются бежать, и тогда конвойные в них стреляют.
— Вы хотите убить Ленина? Как это гадко! — горячо вырывается у Зины.
— Ну зачем же такое громкое слово — убить! Просто его или пристрелят при попытке к бегству, или повесят по приговору суда. Так что все будет в строгих рамках законности. И должен вас порадовать, господа: мы на пороге больших и радостных событий. Я не имею права разглашать государственную тайну, но, уверяю вас, мы [26] скоро, очень скоро заставим воевать эту бунтующую солдатню...
— А не кажется ли вам, господин штабс-капитан, — раздраженно перебиваю я, — что мы, офицеры, не имеем никаких оснований так презрительно отзываться о наших солдатах, которые на своих плечах несут всю тяжесть войны?
— Дело не в словах, поручик. Дело в том, что мы заставим их воевать.
— А сами останетесь на том же тепленьком и безопасном месте в штабной канцелярии? — раскрасневшись от возмущения, бросает Зина. — Не так ли штабс-капитан?
Офицер резко поворачивается к Зине. В его прищуренных глазах злоба, но он сдерживает себя и медленно, выбирая слова, говорит:
— Я мужчина и не позволю себе грубо ответить женщине, даже оскорбившей русского офицера. Но разрешите задать вам вопрос, Зинаида Афанасьевна: вы только сочувствующая большевикам или уже большевичка?
— Нет, штабс-капитан, я не большевичка, — так же раздельно, отчеканивая каждое слово, говорит Зина. — Я простая русская девушка, которая хочет, чтобы война скорее кончилась и чтобы голодные и бедные получили хлеб и землю. Вот и все... Алеша, я выйду в коридор — в купе душно...
Мы снова стоим у открытого окна, и Зина, крепко сжимая мою руку, горячо шепчет:
— Он лжет, Алеша! Мой отец знает семью Ульяновых — у нас давнишние общие знакомые. И хотя мой отец не большевик, совсем не большевик, но папа говорит, что это очень хорошая, очень честная русская семья. И можно не соглашаться с Лениным, но не уважать его нельзя... А они хотят убить Ленина. Какой ужас!.. Скажите, Алеша, ведь армия не позволит этого, защитит его? Скажите, Алеша, — не позволит?
— Нет, Зина, не позволит, — неожиданно для самого себя, но уверенно отвечаю я.
— Знала, что так ответите. Знала, Алеша, — радостно шепчет Зина. [27]
Когда поезд медленно шел вдоль платформы станции Орша, я увидел стоявшего в группе солдат офицера с чемоданом в руке.
Неужели мой однополчанин, подпоручик Денисов?
На ходу выскакиваю из вагона.
— Митя! Какими судьбами?
— Жив! Жив Алешка! Молодчина! — радостно сияет глазами Денисов. — А я, откровенно говоря, думал, что уже больше не играть нам с тобой в шашки: ведь ни одной строки за три месяца... В полк? Ну, значит, вместе.
— А ты откуда? Тоже царапнули?..
— Нет. В Питере был. Делегатом от конференции большевиков Западного фронта.
— Погоди, Митя. На конференции большевиков?.. Да ты-то тут причем?.. Или...
— Вот именно, — улыбается Денисов. — И таращить глаза нечего: за три месяца, пока тебя штопали, много воды утекло. Ты наш полк не узнаешь.
Вокзальный колокол гулко отбивает два удара.
— Митя, пойдем ко мне. Расскажи о наших. Ведь я ничего не знаю... Ты где устроился?
— Да вот тут, рядышком. В третьем классе. С делегатами, —и он кивает головой на группу солдат, стоящих на платформе. Среди них я замечаю младшего унтер-офицера моей роты Калашникова.
— Калашников? И он тоже? — удивленно вырывается у меня.
— Ну, Калашников старый большевик. Еще при тебе им был, — улыбается Денисов. — А я молодой.
— Как же я не знал?
— В ту пору об этом объявлять перед фронтом не могли. Да и сейчас кричать не следует: войной на нас пошли генералы...
Колокол бьет три раза.
— Ну, Алексей, я своих предупрежу — и к тебе...
Мы с Денисовым сидим в купе. Сандомирский сошел на какой-то промежуточной станции, штабс-капитан после нашего разговора демонстративно перебрался в соседнее купе, а Зина забралась на верхнюю полку и мирно спит.
Денисов рассказывает, как летом Керенский затеял большое наступление, чтобы поправить свое шаткое положение [28] и выслужиться перед союзниками. Наступление провалилось: операция была плохо разработана, не хватало снарядов, а главное, солдатам опостылела война.
— Но что же дальше, Митя?
— Ты о войне спрашиваешь? Довольно кровь проливать за чужой карман. Сейчас другое важно: прогнать взашей всех этих «временных». А когда власть перейдет к нам, мы предложим всем мир — справедливый и честный, мир без всяких аннексий и контрибуций, без победителей и побежденных. Ну, а если и это не поможет и они пойдут на нас войной — будем драться. Как черти драться! Потому что будем знать, за что деремся и что защищаем... А пока, Алексей, надо быть начеку, в оба глаза смотреть.
И Денисов рассказывает, как была разгромлена в Питере мирная демонстрация, как подняли головы генералы, начав поход против народа, против рабочих, крестьян, солдат, против большевиков.
— Да, нам придется с тобой, Алексей, глядеть в оба глаза, — повторяет Денисов.
— Ты говоришь, Митя, так, словно я тоже большевик.
— Нет, ты не большевик, Алексей. Пока не большевик. Но, понимаешь, время сейчас такое, что жизнь обойти бочком не удастся, в тараканьей щели за шашками не отсидишься. Придется тебе выбирать — с ними или с нами. Так вот, мне и кажется, что с ними тебе не по пути. Значит, к нам придешь. Верно я говорю?
— Вроде бы верно, Митя. Но мне надо разобраться, оглядеться.
— Правильно. Приедешь в полк и оглядишься. Только поторапливайся, Алексей: время сейчас быстро летит... Да, чтобы не забыть. О нашем с тобой разговоре не очень-то распространяйся: нашего брата, большевика, начальство сегодня не больно жалует, а завтра и к стенке может поставить. Ведь, шутка сказать, на самого Ленина замахнулись.
— Митя, скажи, кто он, этот Ленин? Разное о нем говорят.
— Ленин, — задумчиво говорит Денисов, и глаза его теплеют. — Разве расскажешь о нем в двух словах? Одно могу сказать: не было и нет на свете второго такого, как Ленин. А что клевещут, грязью стараются замарать, [29] так это понятно: боится и ненавидит его вся эта богатая свора, убить хочет... Нет, не отдадим товарища Ленина! Грудью встанем, сами умрем, а Ленин жив будет!.. Ну, к своим пора. Еще в полку наговоримся. Будь здоров.
— Подождите, подпоручик! —неожиданно раздается сверху голос Зины, и она легко прыгает к нам. — Позвольте вам руку пожать.
— Мне? За что? — удивленно спрашивает Денисов, но протягивает руку и отвечает Зине таким же крепким рукопожатием.
— За все, что говорили. И за Ленина. За то, что не отдадите его, — и Зина, вспыхнув, быстро выходит в коридор.
— Кто это, Алексей?
— Сестра милосердия. Попутчица, — отвечаю я, почему-то смущенно отводя глаза.
— К нам в полк?
— Нет, в Маневичи. В госпиталь.
— А-а... Ну, будь здоров.
* * *
Было пасмурно и душно, когда наш поезд пришел в Маневичи. На горизонте висела темно-лиловая грозовая туча. Порывистый ветер шумел в деревьях, гнал столбы пыли по площади перед вокзалом.
Мы прощались с Зиной: она уезжала в свой госпиталь, я — в полк.
Отойдя в сторонку, мы молча стояли, не зная, что сказать друг другу. На сердце было тоскливо, и так обидно, что поезд все-таки пришел в Маневичи, а не застрял где-то в пути на сутки, на неделю, на месяц.
— Руднева! — раздается звонкий голос сестры милосердия, зовущей Зину к санитарной повозке.
Зина на мгновение доверчиво прижимается ко мне и шепчет:
— Алеша, милый, не забывай. Мне будет так одиноко без тебя, — и глаза у Зины большие, влажные, ласковые.
Мне хочется обнять ее, поцеловать эти глаза, сказать какие-то большие, хорошие слова, но я только крепко жму ее руку и бормочу что-то невнятное, глупое.
Подхватив свой чемодан, Зина бежит по платформе. Потом останавливается, машет мне рукой и исчезает за [30] углом облупившегося приземистого вокзального здания.
Я еду в полк молчаливый, сумрачный и злой на себя за то, что так нелепо попрощался с Зиной. И в то же время на сердце радостно и чуть жутко от нового, еще неизведанного, большого чувства, от этого горячего «ты», впервые вырвавшегося у Зины.
Денисов — мы едем с ним на случайно подвернувшейся пролетке — вначале пытается заговорить со мной, но потом, очевидно поняв мое состояние, улыбается и смолкает.
В штабе полка застаю только дежурного подпоручика Левандовского: полковник Трампедах несколько дней назад отозван в штаб фронта к генералу Корнилову, а теперешний командир полка подполковник Покровский вместе с начальником штаба выехал на командный пункт.
— Отправляйтесь пока в свою роту, поручик, а там и командир подъедет, — советует мне Левандовский.
Солдаты встречают меня как-то настороженно, словно присматриваются ко мне, словно хотят понять, каким вернулся их ротный после трехмесячной отлучки. Но потом снова откровенно и просто говорят со мной. И страшное узнаю я из их скупого, сбивчивого рассказа.
В июне наш полк был брошен в наступление. Командование моей 5-й ротой принял подпоручик Максимов.
После хорошо проведенной артиллерийской подготовки — приказ к атаке. Максимов, как всегда, первым выскакивает на бруствер. Рота остается в окопах.
Максимов выхватывает револьвер и в упор стреляет в рядового Сидоренко.
— За мной! — кричит подпоручик.
Рота нехотя поднимается и тут же попадает под плотный перекрестный огонь: очевидно, наша разведка проворонила.
Примерно через час, потеряв добрую половину своего состава, рота, истекая кровью, уползает обратно в свои окопы.
А совсем недавно, несколько дней назад — новое наступление. И опять неудача. И опять ненужные потери.
На этот раз ранен и подпоручик Максимов. Рана легкая. Эвакуироваться отказался. Сейчас в полковом перевязочном пункте... [31]
Жутко становится от этого рассказа. Никак не могу поверить, что речь идет о моей 5-й роте, слава которой гремела в полку.
— Как же так, братцы? — невольно вырывается у меня.
Солдаты молчат, хмуро смотрят в землю.
— Опостылело все, — раздается наконец из задних рядов глухой голос рядового Липатова. — Хватит. По домам пора.
И впервые почти за три года моей офицерской службы я не знаю, что ответить солдатам.
Может быть, он прав, Липатов?..
Иду на перевязочный пункт. Хочется повидать Максимова: он наверняка поможет мне понять, что стряслось с ротой.
Максимова трудно узнать. Всегда подтянутый, веселый, уверенный в себе, он будто сломлен чем-то. Небритые щеки ввалились. Глубоко запавшие глаза блестят лихорадочным блеском. Голос дрожит. Только рукопожатие его, как всегда, короткое и сильное.
— Рад, что приехал, Алексей. Очень рад. Иначе не знал бы, что делать... Ты был в роте? Значит, все знаешь... Нет, ни черта ты не знаешь! А ну-ка пойдем в сторонку, поговорим.
Уходим за кусты. Садимся на ствол поваленной сосны. И снова все та же отрывистая нервная речь.
— Я застрелил Сидоренко. Ты думаешь, мне легко? Ведь ты знаешь: я ни разу пальцем не тронул солдата. А тут — убил. Но как я должен был поступить? Скажи — как?.. Приказ к атаке. А рота лежит. Словно пристыла к земле. Что мне делать? Мне — командиру? Как поднять? Только так. И я убил солдата, но поднял роту. Потому что это мой святой долг — поднять. И, как ни тяжело, я сделаю это второй раз, если будет нужно. Сделаю! Иначе, на кой черт нужен слюнтяй-офицер, который потерял власть над своими солдатами?..
Максимов встает, подходит к дереву, пытается сорвать лист с высокой ветки и морщится от боли.
— Что, рана? Не зажила?
— Пустяки, царапина. Будь все нормально, я бы не ушел из строя, остался бы в роте... Дело не в том, что я ранен. Дело в том, кто меня ранил.
— Что ты хочешь сказать, Михаил? [32]
— Меня ранила русская пуля, выпущенная из русской винтовки русским солдатом. В меня стреляли свои, сзади, в спину, Алексей.
— Кто?
— Разве это важно: Петров, Смирнов, Иванов? Важно — свой. А за что? За то, что я выполнял воинский долг и требовал, чтобы его выполняли другие. И ты теперь понимаешь, Алексей, что мне страшно вернуться в строй? Нет, не потому, что боюсь смерти. Чепуха! Десятки раз я смотрел ей в глаза и ни разу не струсил. Но быть убитым своим солдатом за то, что верен воинской присяге, — вот это страшно. Очень страшно.
Максимов смолкает, что-то чертя на песке сломленной веткой. Потом снова горячо говорит:
— А ведь я верю в нашего солдата. Верю в него и горжусь им. Так как же он мог поддаться вот этой заразе, этой чуме, этой гнили, что принесли к нам шпаки, агитаторы, большевики? И как мы, офицеры, проморгали эту заразу, не уберегли от нее солдат?
— Пора кончать войну, Михаил...
— Кончать войну? — резко обрывает меня Максимов. — У каждой войны есть только два возможных конца: победа или поражение. Как же я могу сознательно пойти на поражение, когда верю, когда знаю, что наш солдат может победить? Нет, этого я не могу. Не могу!
— Но где же выход, Михаил?
— Выход?.. Сейчас поговаривают, будто там, наверху, наконец одумались и готовы лечить армию. Я понимаю, это будет трудно: зараза глубоко въелась. Может быть, придется прибегнуть к операции. Но я готов пойти на любую операцию, лишь бы спасти честь армии, честь России.
— А если...
— А если это не поможет... Тогда — пулю в лоб.
— Михаил!
— Знаю, знаю, что ты скажешь: малодушие, трусость. Я тоже так считал. Но разве можно жить, когда понял, что ты никчемен, что ты не смог сделать того, что приказывает тебе воинская присяга? Когда ты, офицер, не смог уберечь армию и Россию от гибели, от позора?.. Нет, не будем спорить, Алексей. Все решено. А сейчас оставь меня. Голова болит... Да не смотри ты на [33] меня так, словно мне жить осталось минуты. Поверь, до тех пор, пока у меня будет хоть капля надежды, что мы сможем продолжать войну, я буду жить. А сейчас я надеюсь, Алексей. Надеюсь...
* * *
Полк, потерявший добрую половину своего состава, хмурый, обтрепанный, обовшивевший, когда-то славный 228-й пехотный Задонский полк, гремя котелками и кружками, выходил в резерв. Остановились в полутора десятках километров от передовой, на опушке старого соснового леса, в добротных, по-хозяйски сделанных землянках, отбитых у немцев.
Лес взбирался на высокий холм, на склонах холма уступами раскинулось солдатское жилье, и снизу наш полковой бивак как на ладони.
Пять суток люди отсыпаются, банятся, меняют белье, подкармливаются. И много ли человеку нужно? Уже забыты все прежние невзгоды, вернулись улыбки на лица, появились гармошки в ротах и весельчаки-танцоры пустились вприсядку.
Но по вечерам, когда каждый оставался со своими думами, наваливалась тоска. Хотелось поговорить с кем-то мудрым и отзывчивым, решить все тот же наболевший тревожный вопрос: «До каких же пор? »
Казалось, силища большая, а решимости не хватает. Казалось, гору свернуть можно, а не знаешь, с какого боку подойти, и нет первого, кто бы начал. Все чего-то ждут. На вид безразличная ко всему солдатская масса живет своей особой жизнью. Каждый что-то таит в себе, но что — пожалуй, и сам отчетливо не понимает, однако пытается понять.
Солдаты не чураются меня и, как прежде, охотно читают полученные ими письма.
Обычно эти письма начинаются бесчисленными поклонами, а потом в скупых недомолвках встает тяжелая горькая жизнь и все тот же неотвязный вопрос: до коих пор?
«... А еще кланяется тебе твой брательник Яков Никифорыч, — читает письмо от жены ефрейтор Горелкин. — Он вернулся с фронта без ноги. А Федор Теренькин, твой дружок, убит до смерти. Сеяли мы исполу с соседом Минькой Жулябой, да помогал мне австрияк [34] пленный, у нас живет. Не знаю, дотянем до новины или нет. Когда же ты, соколик, возвернешься?.. »
— Да-а, австрияк поможет, — раздается голос, но никто не откликается на шутку, ни одной улыбки на сумрачных лицах.
«... А еще ожидают изменения власти, — продолжает читать Горелкин, — говорят про Ленина, что он за рабоче-крестьянскую власть, а кто он — нам неведомо... »
— Вот, слышь, про Ленина и там гуторят. Видно, и впрямь он нашу сторону держит. И войну прикончить хочет. Только выдюжит ли?
|
|
|
