 |
У артиллеристов
|
|
|
|
Траншея, в которой находился передовой наблюдательный пункт артиллеристов, проходила через деревню. Она угадывалась по развалинам, по подвалам, занятым нашими солдатами, по каменным фундаментам домов и надворных построек, за которыми укрывались орудия прямой наводки, выдвинутые к переднему краю на случай танковой атаки противника.
Наблюдательный пункт разместился в подвале каменного дома, стоявшего когда-то на краю деревни. Рядом росла зеленая сосенка, чудом уцелевшая и этом сплошном развале. Кусок стены, торчащий из земли, давал возможность иногда посидеть и покурить на свежем воздухе, не боясь, что тебя настигнет пуля. Для надежности подвал был накрыт бревнами и засыпан слоем земли.
В подвале за столом, изучая схему расположения немецких батарей, сидел командир 156-го артиллерийского полка, мой старый знакомый гвардии подполковник Сергей Гаврилович Солодилов. Мы обменялись с ним крепким рукопожатием, оба обрадованные встречей.
Подполковник был уже не молод, носил пышную шевелюру и часто хмурился. Казалось, что в его сердце нет места для нежных человеческих чувств. Но это только казалось. Он как-то умело прятал улыбку в глубоких карих глазах. Подчиненные называли его между собой «батя». Так часто на фронте величали любимых командиров.
Сергей Гаврилович познакомил меня с обстановкой на своем участке. Огромная карта мелкого масштаба была так сильно разрисована цветными карандашами, что походила на картину из салона модернистов. Однако схема ориентиров на карте была очень интересной: обозначены и кустики и бугорок на снегу, три дерева, торчащая [141] из-под снега водопроводная труба, подбитый танк. Я вспомнил ориентиры летнего пейзажа и удивился.
|
|
|
— Разве не осталось ни одного домика, ни одной часовни, ни одного кладбищенского креста?
— А вот вылезь наружу и посмотри. Кругом чистые снежные поля — и только.
Легкий морозец после подвала казался особенно приятным. Под прозрачным голубым небом дышалось легко, радостнее билось сердце.
На переднем крае тихо. Где-то вдали, как запечный сверчок, стрекотал автомат. Я разглядел на сосенке фигуру наблюдателя с биноклем и поразился его смелости. Как он мог на глазах противника забраться туда? Правда, подход к дереву был прикрыт обломком каменной стены. Пригнувшись, я быстро добежал до сосны и осторожно выпрямился. Впереди — снежное поле да бугры нашей первой траншеи, а дальше передний край немецкой обороны. Пристально вглядываясь в необозримые снежные поля, я заметил несколько серых пятен на снегу: плохо замаскированные немецкие орудия. Кое-где вились тонкие струйки дыма над снежными буграми. Там, очевидно, офицерские блиндажи. На горизонте, в синеве морозного воздуха угадывались очертания лесной опушки. Там сосновый бор, и в нем, по данным нашей разведки, несколько самоходных пушек и танков. Увлекшись наблюдением, чуть побольше высунул голову из-за дерева, забыв на мгновение об опасности. На опушке леса блеснул огонек. «Пушка», — подумал я.
Неприятно нарастающий вой снаряда заставил меня вобрать голову в плечи. Где-то позади раздался взрыв. Снова короткий вой с посвистом. Звук больно резанул слух, снаряд пролетел совсем рядом с деревом. Взрыв еще ближе, осколки просвистели над головой. Я не слышал, как свистел другой снаряд, воздух рванулся из-под корней сосны. Сверху, прямо на мою голову, свалился наблюдатель и кошкой, в один скачок, прыгнул в траншею. Пришлось последовать его примеру. А кругом гремели взрывы. Один из снарядов все же настиг нас прямо у входа в подвал, на крыше взметнулось черное облако пыли, сверху посыпались обломки бревен. Обо что-то ударившись головой, я свалился в подвал и потерял сознание. [142]
|
|
|
Когда очнулся, было темно. Мерцали огоньки папирос. И спокойно гудел голос Сергея Гавриловича, который рассказывал о своем детстве, вспоминал сверстников.
— Яков, зажигай свечу! —крикнул подполковник ординарцу.
Бензиновая лампа, сооруженная из патрона скорострельной пушки, ярко осветила подвал. Несколько офицеров сидели вокруг столика, заставленного закусками. Привлекали внимание две бутылки белого вина и нарядная бутылка портвейна.
— Ого! Я, кажется, попал на пиршество.
— Наш «батя» сегодня вроде как новорожденный, — пошутил ординарец.
Разговор за столом не клеился. Все искоса поглядывали на задрапированный палаткой вход в землянку. Кто-то потянулся за папиросами через стол, задел рукавом сплющенный патрон — бензиновую лампу. Ординарец молча убрал ее со стола, достал откуда-то настоящую стеариновую свечу и зажег. С переменой освещения в подвале все изменилось: затемненные углы и стены как бы отодвинулись дальше, потолок поднялся выше, и разговор приобрел более мягкий, спокойный оттенок.
— Всю жизнь справлял я свой день рождения среди друзей. Вот так же. Только ныне мы вдали от родной земли. Выпьем же за нашу Родину, за отцов, за матерей, за наших детей, — сказал Солодилов, и мы чокнулись.
Тут каждый подумал о своих близких, любимых, вспомнил родные края. Но это была небольшая пауза, лирическое отступление от прозаических будней войны. Обстановка быстро вернула всех к действительности. Угомонившиеся было немцы вдруг повели огонь с еще большей силой. Казалось, снаряды падают на наш подвал.
— Вот вам и оркестр: контрабас с барабаном. Музыка Гитлера, прелюдия к опере «Обманутый Мюллер! », — шутил офицер разведки. — Это стреляет дивизион капитана Мюллера. Мы с ним давно знакомы.
— Поговорить спокойно не дают, черти. Может быть, их призвать к порядку? Послать парочку снарядов в ответ? — предложил кто-то.
— Зачем? Они салютуют в честь нашего юбиляра. Мы их стрелять заставили. Пусть жгут свои боеприпасы за наше здоровье, — сказал разведчик, лукаво улыбаясь. [143]
— А куда они бьют? — допытывался я, не понимая, в чем дело.
|
|
|
— Тут недалеко, по нашей батарее, — усмехаясь, отвечал Сергей Гаврилович. — Это Яша изобрел. На старом наблюдательном пункте оборудовал ложную огневую позицию. Блиндажик там хороший и прочный. Поставили пушку, постреляли немного, потом убрали. Немцы, конечно, засекли, думают, что пристреливается батарея, несколько раз били по тому месту. Теперь Яков иногда ставит в брошенный блиндажик огарок свечи. Даже мне свечей не дает, экономит. Говорит, для немцев не хватает. — Подполковник при этом довольно улыбнулся. — Пока свеча горит, немцы снаряды жгут. Сегодня Яша, наверное, второй огарок поставил: второй раз начали палить. Только прямое попадание в блиндаж может погасить свечу.
— И ни разу не попали? — удивился я.
— Попадают. Но блиндажик там крепкий. Снаряды ложатся кучно. Немцы стали нервными, на каждый наш чох выбрасывают сотни снарядов и часто напрасно. А мы экономим боеприпасы для решительного удара.
Мне показалось, что командир полка хотя и говорит, что надо заставить противника нервничать, а сам вовсе не был спокойным, да и сидящие за столом офицеры не проявляли особого энтузиазма: веселого на именинах было мало. Взрывы чередовались в строгой последовательности. Немецкие артиллеристы работали ритмично, как автоматы. Разведчик пытался оживить компанию, разлил по стаканчикам вино и предложил тост: «Смерть фашизму! ». Сергей Гаврилович сделал рукой вялый жест, и тост не состоялся. На столе стояла нетронутой бутылка портвейна с нарядной этикеткой, как бы для украшения. Я даже удивился, к чему такая декорация. Огарок свечи догорал. На стол снова водрузили бензиновую коптилку.
— Что-то сегодня фрицы долго стреляют. Ты какую свечу там поставил? — громко спросил подполковник.
— Бензиновую горелку, — ответил ординарец откуда-то из темноты. — На целую ночь хватит!
Солодилов недовольно поморщился. Чем-то не устраивала его эта назойливая немецкая канонада. Но немцы вдруг прекратили огонь. Именинник обрадовался. [144]
— Яша, мигом беги проверь, что случилось. Огарков больше не зажигать!..
|
|
|
«Странно, — думал я, — сами же организовали приманку для немецких артиллеристов, а теперь радуются, что те бросили стрелять».
Через некоторое время в дверях подвала появился ординарец и с ним бледная как полотно худая женщина с суровым лицом. Она стояла в дверях и смотрела на собравшихся офицеров испуганными глазами. Подполковник вскочил со стула и быстро подбежал к ней.
— Доктор, что с вами?
Он торопливо снял с нее шинель, шапку и усадил на свой стул. Женщина привычным жестом поправила растрепанные волосы, одернула гимнастерку и только после этого попыталась улыбнуться.
— Больше часа сидела на вашей старой батарее, пока не догадалась потушить эту проклятую коптилку. Думала, что без огня страшно будет, а потом поняла — бьют по огню, — устало говорила женщина.
— Как вас занесло туда?
— Хотела быстрей. Ведь сказали, что у вас раненый офицер из штаба армии. Меня послали помочь. Вот я и торопилась. Пошла прямой дорогой. А как начали стрелять, бегом в блиндаж. Там и сидела как дура.
— Офицер-то и ранен не был, а всего лишь контужен, — поспешил успокоить я гостью.
— Так и думала. Догадалась, что «батя» приглашает меня отметить день его рождения, — сказала она, кивнув в сторону подполковника. — Все же покажитесь, — добавила врач.
Она оживилась, лицо стало миловидным. У меня ничего не болело, кроме колена, и я отказывался от осмотра. Врач настояла. Пришлось снимать сапоги и показывать свои ноги.
Офицеры подтрунивали над женщиной. Каждый понимал, в какое тяжелое положение попала она, и смеялись только для того, чтобы успокоить ее хоть немного. Гостья теперь и сама иронически относилась к своим страхам, оживленно рассказывала о том, как ей в голову пришла мысль погасить бензиновую горелку и как после этого в темноте стало еще страшнее, хотя стрелять перестали. [145]
— Я совсем растерялась и не знала, куда мне идти. Если бы не пришел Яша, до сих пор ревела бы там, в блиндаже, — говорила она, уже улыбаясь.
Подполковник в раздумье покачивал головой и помалкивал.
Мы распрощались с ним уже на рассвете. Ночь серела, мороз совсем ослаб, но меня знобило. Голова кружилась не то от выпитого вина, не то от легкой контузии, и я полной грудью вдыхал свежий воздух. Пришлось завернуть в артиллерийский дивизион. С трудом втиснулся в тесную щель наблюдательного пункта командира дивизиона.
— Это и есть мое жилье, — сказал незнакомый капитан. — Не удивляйтесь: чем оно теснее, тем меньше вероятность его разрушения.
Осмотревшись, я в конце щели заметил стереотрубу, около которой сидел боец.
— Это дежурный наблюдатель, — объяснил командир, заметив мое удивление. — Он, наверно, уснул. Лишь пушка может разбудить его. Да и то только та, которая будет стрелять прямой наводкой.
|
|
|
Я все же растолкал бойца. Тот сполз с подставки, уступая мне место. Он решил, что я хочу наблюдать. Мы с трудом поменялись местами.
Приложившись к окулярам стереотрубы, я легко обнаружил передний край немецкой обороны. В утренней мгле можно было разглядеть, как над всеми снежными буграми вьются дымки, кое-где из-под снега вылетают искорки. Там тоже просыпаются. Вдалеке видны фигуры немцев, медленно идущих прямо по снегу. А вот совсем рядом из траншеи вылез солдат, набрал котелок снега и скрылся. Нет нужды выслеживать днем так упорно каждого солдата и бить по одному. Сейчас можно бы стрелять свободно, без промаха. Этими мыслями я поделился с капитаном.
— Сейчас, — стал объяснять мне капитан, — воюют наши наблюдатели. По движению немцев утром многое можно узнать: где наблюдательный пункт, где склады боеприпасов, где просто землянки. Все это наносится на схему обороны. Если хотите, посмотрите на эту вот бумагу.
Но меня интересовали не цели, а люди. На схеме [146] все ясно. А вот почему немцы пренебрегают опасностью?
— Почему? — переспросил капитан. — А вот послушайте, прочту вам перевод одного интересного документа. — Он порылся в полевой сумке, извлек несколько листиков исписанной бумаги и начал читать: «Солдаты противника обстреливают наш участок ружейно-пулеметным огнем, требуя и от нас ведения ответного огня. Их огонь мешает нам улучшать оборону. Противник беспрепятственно разгуливает днем и ночью на своем участке, как ему заблагорассудится. Почему? Наши солдаты инертны. Лишний выстрел по кустам и по людям не мешает. Надо нарушать покой противника. Командирам всех степеней расшевеливать солдат от их инертности и сделать их более активными в обороне. Солдаты меньше будут заняты посторонними мыслями».
— По-видимому, мысли солдатские не нравятся немецкому командиру, — комментировал капитан. — Это писал командир какой-то гренадерской части гитлеровцев. Сами немцы ответили на сложный для нас вопрос. Инертность, обреченность, безвольность — меткая характеристика состояния их войск.
|
|
|
