Религиозность» эсеровского террора и образ «героя» в мемуарной и художественной литературе

 

Часто утверждается, что русская интеллигенция глубоко религиозна в своем духовном облике, несмотря на то что в громадном большинстве она - атеистична. Черты «религиозности» находят, например, в фанатизме и догматизме революционных социалистов, в их вере в грядущий рай на земле, известном аскетизме в личной жизни, братских отношениях с товарищами. Религиозный язык заимствован самими революционерами для выражения секулярных, социалистических идей.

Для многих революционеров усвоение религиозного языка, можно полагать, было чисто метафорическим словоупотреблением, легитимизирующим политическую оппозиционность ореолом святости и нравственности. Но с точки зрения настоящей религии христианский язык социалистов представлял собой богохульство. В известном сборнике статей о русской интеллигенции, «Вехи», написанном после революции 1905 года, многие авторы критиковали интеллигенцию за ее лжерелигиозность, сравнивали и сопоставляли эту лжерелигиозность с настоящим христианством. Петр Струве писал, например, что «интеллигенция обладала формой религиозности без ее содержания», что в указаниях о «религиозности» интеллигенции «религия понимается совершенно формально и безыдейно».

Главная разница между «настоящей» религией христианина и лжерелигией интеллигента-революционера, с точки зрения авторов «Вех», состояла в том, что для христианина Царство Божие существует на небесах, в то время как для революционера Царство Божие надо создать на земле. Интеллигент-атеист объяснял существование зла неустройством общества и предлагал преодоление этого неустройства путем социальных реформ и политической перестройки. Авторы «Вех», однако, считали, что настоящее преобразование общества произойдет только тогда, когда каждая личность переживет внутреннее, духовное преобразование.

Возникает вопрос, почему же атеистичная интеллигенция использовала язык и идеи христианской религии? Из авторов «Вех» самый полный ответ на это дает Сергей Булгаков в своей статье «Героизм и подвижничество». Булгаков отмечает, что некоторые из самых основных идей социалистической интеллигенции были заимствованы у христианства - например, идеи о равенстве и братстве, равноценности людей, достоинстве человеческой личности. По его мнению, черты религиозности в духовном облике интеллигенции присутствовали всегда. Эти черты формировались несколькими способами: «…с одной стороны - правительственными преследованиями, создававшими в ней самочувствие мученичества и исповедничества, с другой - насильственной оторванностью от жизни, развивавшей мечтательность, иногда прекраснодушие, утопизм, вообще недостаточное чувство действительности».

Если объяснить, почему идеи и идеалы социализма часто выражались религиозным языком, не так уж трудно, то понять, почему в России религиозный язык употреблялся даже террористами, несколько труднее.Как мы увидим ниже, религиозность, по крайней мере, у некоторых террористов, выражалась в понятиях мученичества, подвига, добровольного самопожертвования через смерть на эшафоте.

Стоит отметить, что авторы «Вех», видели в терроризме крайних групп интеллигенции логическое последствие «человекобожества», веры в то, что «все позволено». С.Н. Булгаков признавал, что до революции 1905 г. «еще легко было смешивать страдающего и преследуемого интеллигента, несущего на плечах героическую борьбу с бюрократическим абсолютизмом, с христианским мучеником», и что «между мучениками первохристианства и революции» было внешнее сходство. Но он считал, что все явления «максимализма средств» - террора и экспроприаторства - во время революции показали опасность идеи «самообожения». Сопоставляя «интеллигентский героизм» с «христианским подвижничеством», он заключал, что «при некотором внешнем сходстве между ними не существует никакого внутреннего сродства, никакого хотя бы подпочвенного соприкосновения». Христианское подвижничество, по мнению Булгакова, выражало идею Богочеловека, в то время как интеллигентский героизм выражал еретическую идею человекобога.

В качестве, яркого примера «религиозного террориста» стоит выделить Ивана Каляева, которого Альберт Камю и подобных ему эсеров-террористов, называл «разборчивые убийцы».Каляев несколько раз арестовывался и ссылался. Он играл важную роль в убийстве министра внутренних дел В. К. фон Плеве в С.-Петербурге 15 июля 1904 г. и в одиночку убил великого князя Сергея Александровича бомбой в Москве 4 февраля 1905 г. Каляев был арестован на месте взрыва, его судили, и 10 мая он был повешен в крепости Шлиссельбург.

Так был ли Каляев «религиозным» человеком? Б.В. Савинков в своих мемуарах приводит следующий случай, что в день «казни» Плеве он увидел Каляева стоящего с бомбой около Покровской церкви, Каляев снял фуражку и перекрестился. Все свидетельства едины в том, что перед казнью Каляев отказался от исполнения церковных обрядов: он согласился на посещение священника, но видел в нем только частное лицо. Савинков в своих «Воспоминаниях» писал, что Каляев ответил священнику, «что хотя он человек верующий, но обрядов не признает». В современной эсеровской печати писали: «Пришедшего к нему духовника он попросил уйти, заявив, что у него своя религия, внутренняя, что совесть его спокойна, что он убежден, что не сделал ничего дурного».

Можно предположить, что Каляев не был верующим православным христианином, хотя известна его «молитва»:

 

«Христос, Христос! Слепит нас жизни мгла.

Ты нам открыл все небо, ночь рассеяв,

Но храм опять во власти фарисеев.

Мессии нет - Иудам нет числа…

Мы жить хотим! Над нами ночь висит.

О, неужель вновь нужно искупленье,

И только крест нам возвестит спасенье?..

Христос, Христос!..

Но все кругом молчит».

 

Однако в его отношении к революционному делу было много религиозного, в переносном смысле слова. Савинков сравнивает веру Каляева в террор с верой религиозной. Еще до казни Каляева Савинков написал о нем: «Заветы Народной Воли стали для него религией и религии этой он служил с тех пор со всей верой и со всей страстью, на какую только была способна его <„.> революционная натура».

Для Каляева террор как революционное средство оправдывался тем, что сам террорист-убийца пожертвовал собой. Каляев сказал Сазонову, что ему страстно хотелось бы погибнуть на месте покушения, но что было бы еще лучше умереть на эшафоте. При подготовке покушения на Плеве Каляев предлагал броситься под ноги лошадям, везущим карету министра. После убийства великого князя он написал товарищам из тюрьмы: «Против всех моих забот, я остался 4-го февраля жив», - и дальше: С тех пор, как я попал за решетку, у меня не было ни одной минуты желания как-нибудь сохранить жизнь... Я считаю свою смерть последним протестом против мира крови и слез и могу только сожалеть о том, что у меня есть только одна жизнь, которую я бросаю, как вызов самодержавию». Известно, что после убийства великого князя, когда Каляев уже находился в Шлиссельбурге, к нему приходила супруга Сергея Александровича, великая княгина Елизавета Федоровна, которая собиралась писать «прошение о помиловании», но Иван Платонович отказался. В своем рассказе о свидании с великой княгиней Каляев ни слова не сказал о том, что она предлагала заступиться за него. Он написал только, что она сказала ему: «...Я хотела бы только, чтобы вы знали, что великий князь простил вам, что я буду молиться за вас». Потом она добавила, что она будет молиться за Каляева и просила его взять от нее «на память» иконку. Каляев принял иконку. Он объяснил: «Это был для меня символ признания с ее стороны моей победы, символ ее благодарности судьбе за сохранение ее жизни и покаяния ее совести за преступление великого князя».

Как человек, призванный к самопожертвованию, террорист, по мнению Каляева, должен быть чист в своей личной жизни. Боевая организация - святилище, в которое надо входить с «разутыми ногами». Для него БО была и чем-то вроде братства. Сазонов пишет: «Отражением тех отношений, которые будут существовать между людьми в идеальном обществе, для Поэта были его отношения к товарищам по делу. В них Поэт вносил всю теплоту, всю тонкость понимания, все изящество своей натуры...».

На основании таких высказываний Альбер Камю считал, что Каляев и подобные ему эсеры-террористы принадлежат к высокому типу «бунтарей» - к «разборчивым убийцам». Они - по мнению Камю - были людьми принципиальными, готовыми платить своей собственной жизнью за убийство другого человека. Они пожертвовали собой во имя будущего счастья человечества, и их взаимоотношения друг с другом в революционной организации выражали понятия рыцарства и братства.

Но была и другая причина, почему Камю считал Каляева одним из «разборчивых», совестливых убийц. Он избегал лишних жертв, и в особенности отказывался убивать детей. Именно поэтому покушение на великого князя Сергея Александровича 2 февраля 1905 г. не состоялось, Каляев увидел в карете детей и супругу князя.

Образ Ивана Каляева лег в основу повести о терроризме «Конь бледный». Где один из главных героев боевик Ваня. Ваня не верит в то, что его собственная смерть будет искуплением за совершенное им убийство. Он сознает, что убийство - это тяжкий грех, но он надеется на прощение от Бога. Итак, Ваня, как настоящий христианин, употребляет религиозный язык в буквальном смысле, в то время как Каляев употребляет его только в переносном смысле.

Как мы уже заметили, во многих отношениях христианство очень подходит как источник образов для оправдания и апофеоза терроризма. Террорист-эсер считает себя мучеником, добровольно жертвующими самого себя ради спасения человечества (или, по крайней мере, «народа»). Как христианский мученик-святой, он совершает подвиг. Как мученик - и в подражание Христу - он добровольно умирает на эшафоте.

В радикальной и эсеровской литературе, неотъемлемой частью стал «образ Героя». «Образ героя» в литературе появился в период народовольческого террора. Центральным персонажем поэтической и прозаической литературы «Подпольной России» являлся герой-революционер с определенным, постоянным набором качеств и функций в тексте. Накануне и в годы первой русской революции герой все чаще предстает непросто профессиональным революционером, который самоотверженно выполняет свой долг пред народом, но террористом жертвующим собственной жизнью ради революционного идеала. Именно жертва оправдывала террор в глазах читателей, и она же возвышала образ до уровня трагического персонажа. Приоритет в создании героя мифологического подполья как героя-страдальца принадлежит Степняку-Кравчинскому. Персонажи его документальных очерков и герои романа «Андрей Кожухов» «подкупают» прежде всего, готовностью к жертвам. «Засулич вовсе не была террористкой. Она была ангелом мести, жертвой, которая отдавала себя на заклание…». Вера Засулич, которая, по словам Кравчинского, «вовсе не была террористкой», но жертвой, действительно думала о себе именно так. В своих «Воспоминаниях» он писала, что к «стану погибающих» ее влек, прежде всего «терновый венок». Мысль о жертве как цели человеческого существования пришла к ней из книг. Засулич отмечала, что до Степняка, до его изображения героя, таких героев в литературе не существовало. По ее мнению, Степняк показал, что настоящий герой Подпольной России есть «революционный дух» в человеческом облике. Откликнувшись, таким образом, на творчество Степняка, Засулич не только стала объектом литературной мифологизации, но и идеальным читателем.

После Степняка художественное изображение революционера как человека, жертвующего своей жизнью на благо народа, стало каноном.

Одним из ярких представителей радикальных литераторов является Николай Морозов. Он предложил свою формулу жертвенности: «Трудно жить и бороться за волю, / Но легко за нее умирать». Эти слова позднее широко тиражировались партийными литераторами. «Умирать за свободу я рад…» - восклицал один из поэтов.

То же самое чувствовал, упомянутый нами ранее Иван Каляев, которого коллеги по БО прозвали «поэт». Поэт-террорист писал стихи о смысле собственной жертвы:

 

«Что мы можем дать народу,

Кроме умных, скучных книг,

Чтоб помочь найти свободу?

Только жизни нашей миг…»

 

Если Каляев писал перед казнью стихи, то его товарищ по работе Зинаида Коноплянникова поэтом себя не считала. И все же пусть по-разному, но перед смертью они говорили об одном и том же: «Прости, мой народ! Я так мало могла тебе дать - только одну свою жизнь». Стоит отметить, что последние слова Коноплянниковой не были до конца ее словами, хоть и были искренними. За ее словами стоял утвердившийся в литературе Подпольной России канон, позволявший даже такие широкие обобщения: «Привет, народ страдальцев и героев». Герой любил этот народ и отдавал за него жизнь. Литературно-мифологический канон признавал только такую любовь.

Существование канонического героя, «правильных» биографий, чувств и сюжетов крайне облегчало литературные дебюты молодежи. Идеальные герои жертвовали собой чуть ли не с младенческого возраста, а их юность проходила «вся в опасностях, сказочных приключениях по тюрьмам, в ссылке и побегах».

В годы первой русской революции казалось, что террорист стал самым модным литературным персонажем. Даже в обычной приключенческой повести о запрятанном кладе должен действовать террорист. Писатель мог не утруждать себя созданием характера героя-террориста, одно только наличие этого героя в тексте вызывало у читателя представление об идеальном Герое радикальной мифологии. В тоже время, несмотря на унификацию и обезличивание героя, он вызывал в сознании читателей образ конкретного террориста. Например, Иван Каляев, как прототип художественного героя появлялся у Б.В. Савинкова, А. Ремизова, А. Грина.

Можно утверждать, что у героя-революционера были гендерные характеристики: наряду с революционером-мужчиной в литературно-мифологическом пространстве существовали и женщины. Чаще всего это были юные, хрупкие девушки, созданные для светлой и чистой жизни, но принесшие себя в жертву революции.

В мемуарной литературе «образ» героя складывался за счет написания «правильных» биографий. Фрагменты этих биографий использовались в прокламациях, листовках эсеров, для агитации и пропаганды террористических методов борьбы. Определенные фрагменты таких «биографий» попадали в воспоминания и статьи товарищей по партии. В «Воспоминаниях» Б.В. Савинкова, героями выступали Е. Сазонов, И. Каляев. У Гершуни «героем» стал он сам. «Героями» стали Балмашев, все тот же Каляев и др.В воспоминаниях многих эсеров некоторые их товарищи становились примера для подражания, например Гершуни: «Перед нами должен был появиться человек, заложивший в самое глухое время реакции краеугольные камни ПСР... Вся жизнь его казалась сказкой, романтической поэмой. И большинство съезда, приветствуя Гершуни как легендарного героя».

«Образ» героя неразрывно связан с «религиозностью» террора. Молодой герой, не успевший пожить, приносит себя в жертву. Он жертвует не только жизнь, но и правом любить, создавать семью, особенно характерно в женском варианте «героя» - образе юных девушек. Герои любят народ и ради него жертвуют собой, герой страдает, он свят, он мученик («терновый венец», «страдальческий венец»). Герой - это стержень всей радикальной литературы, он является главным оправданием радикализма, террорист - является самой противоречивой фигурой. С одной стороны он выступает как герой-жертва, что снимает моральную дилемму о насилии, которая поднималась в творчестве З.Н. Гиппиус и Д.Н. Мережковского. Но в тот же момент, его действия могли признаваться преступными. Именно жертва, святость этой жертвы, а также принятие «тернового венца», делавшего героя-террориста мучеником объединяет эти два понятия «образ героя» и «религиозность террора». О террористах писали повести, стихи, происходила романтизация насилия. Герой литературы Подпольной России был одновременно и идеалом и оправданием российского радикализма и следовательно террора. Конечно, для террористов религиозный язык служил легитимизирующим приемом для их деятельности. И может быть, такое оправдание было тем важнее для них, что легитимность самого царизма обеспечивалась религией, то есть православной церковью. Образ царя сохранял свой сакральный характер до начала XX века и метафорическая сакрализация террориста была зеркальным отражением сакрализации монарха.

 

⇐ Предыдущая12345678Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: