Роман–хроника 3 страница

 

* * *

 

Сладкопевцев, каким-то чудом выброшенный на камни, ухватил Дзержинского за воротник пальто, когда тот, взмахнув руками, исчез в дымной темноте воды, потащил к себе, оскользнулся, но удержался все же, не упал и, застонав от напряжения, поднял товарища к дереву, торчавшему страшно, как чудовище на врубелевской иллюстрации. Дзержинский обхватил мокрый ствол руками; сделал два быстрых рывка, как в гимназическом, далеком уже детстве, ощутил под ногами не пустоту, а камень, упал на берег рядом со Сладкопевцевым и зашелся кашлем, а потом ощутил теплоту во рту: тоненько, из самой далекой его глубины пошла кровь, ярко-красная, легочная.

Он заставил себя подняться с холодной земли, стащил тяжелое пальто, пиджак, рубашку и спросил:

– Спички у тебя намокли?

Сладкопевцев достал трясущейся рукой коробок; там было с десяток спичек. Он чиркнул одной – сине-желтое пламя занялось сразу же, и Дзержинский, увидав тепло, сказал:

– Погоди, надо ж сначала сучьев натаскать.

Костер занялся сразу – выстрелил белым пламенем. Дзержинский ощутил дымный жар.

– Ближе к огню, Миша, согреешься, – сказал Дзержинский, – ближе...

Сладкопевцев замер; вздохнув, покачал головой:

– Не надо... Вон, торопятся за нами.

Дзержинский резко обернулся: по сыпуче-песчаному берегу Лены, с большака, бросив телегу, спешили люди – к поваленной могучей древесине, убитой, верно, молнией, была привязана длинная лодка. Таких лодок вдоль по Лене было множество – специально для добровольных стражей «государева порядка», именовавшихся «караульной службой»...

... Лодка сунулась носом в песок того островка, на котором оказались беглецы. Первым на берег соскочил бородатый старик с бляхой на груди, где был выбит царский орел; следом за ним выпрыгнули еще двое, остановились, перетаптываясь: один барин сидел на камне, а второй, голый, бегал вокруг костра.

– Иди сюда! – крикнул Дзержинский старику с бляхой, по должности именуемому «надсмотрщиком за политическими ссыльными». – Не видишь, что ль, в беде мы?!

Старик, услыхав окрик, посмотрел на беглецов испытующе.

– Здесь лодка наша разбилась и вещи потонули, все деньги пропали, полсотни всего осталось, – пояснил Сладкопевцев, достав из кармана мокрую пятерку. – Я сын купца Новожилова, это приказчик мой – из немцев. Нас отвезите на берег, а сами вещи ищите и деньги со дна поднимите. За труды отблагодарю.

Дзержинский надел рубашку, еще влажную, пропахшую дымком, но теплую; натянул сапоги, накинул на плечи пиджак, а поверху набросил пальто, ставшее от жаркого костра тугим и негнущимся: брось – колом станет.

Дзержинский представил себе это ставшее колом пальто тем, иным, арестантским, которое зовут халатом, и такое же оно негнущееся, и так же хранит колокольную форму – даже после того, как обладатель его, продергавшись томительно долгие секунды в петле, замрет и станет медленно синеть лицом...

 

 

* * *

 

Первым о герое восстания 1863 года, легендарном защитнике Севастополя Ромуальде Траугутте, подполковнике русской армии, повешенном в Варшаве, Феликсу рассказывал отец. Мальчику тогда было четыре года, и мать поразилась, как сияли глаза сына, когда он слушал отца. Эдмунд Дзержинский умер рано, но мать, пани Елена, запомнив, как муж ее говорил с детьми, стала читать им те книги, которые более всего любил пан Эдмунд. Именно она рассказала уже десятилетнему Феликсу о Траугутте второй раз – мальчик любил старину, он чувствовал ее.

– Разве можно вешать героев? – спросил Феликс, выслушав рассказ матери про то, как Траугутт вместе с юным офицером графом Львом Толстым весь день первого мая возводил укрепления вокруг Севастополя под неприятельским постоянным огнем – палили ядра, остро пахло порохом и жженою серою, а потом штурмующие переместились так близко, что начали отстреливать русских офицеров из штуцеров, словно на забавной африканской охоте.

– Нельзя вешать героев, – ответила мать, и глаза ее повлажнели, – нельзя, мой мальчик. Но ведь нашего героя вешал царь. Нет выше памяти, чем память об убитых героях, – запомни это. А повесил царь вместе с нашим Траугуттом и русских офицеров, а защитил поляков громче всех Герцен. Зло, Феликс, не в крови человеческой, но в Духе его – как и Добро.

В Вильно, в гимназии, начав агитировать в кружках, Дзержинский, чтобы раз и навсегда отбить возможные упреки в том, что он «возмущает» рабочих, пользуясь темнотою их, рассказывал им про Траугутта, кавалера орденов за оборону Севастополя, дворянина и землевладельца, отринувшего имущественное, сиречь свое, во имя общего, польского, – что, подчеркивал Дзержинский, тридцать лет назад было правильным, но сейчас, коли повторять горячечные лозунги Пилсудского о величии польской нации, об ее особости, сугубо неверно; свобода Польше может прийти только как результат борьбы всех трудящихся империи во главе с русскими пролетариями против самодержавия и капитала; ежели поодиночке – как курей перебьют, ребенку ясно.

Когда в Вильно он получил задание напечатать первую прокламацию на гектографе, долго думал – чему посвятить ее?

Сначала Дзержинский было решил написать о Костюшко и Мицкевиче, о днях революции 1831 года, когда наместник Константин позорно бежал из Варшавы, но потом решил, что это следует рассказать кружковцам, которые истории не учили, значит, прошлого, как, впрочем, и настоящего, были лишены; рассказ может и должен быть эмоциональным, волевым, не втиснутым в рамки тугого, неподвижного конспекта. Прокламация, считал Дзержинский, которому тогда едва-едва сровнялось семнадцать, обязана быть подобной бомбе – взрывоопасной, точной и краткой по форме.

Дзержинский исписал несколько тетрадок; рвал, жег, не нравилось – много слов, эмоций, рассуждений; фактов – мало. Тогда он решил иначе: соединить устный рассказ о недавнем, казалось бы – всего тридцать пять лет прошло, восстании 1863 года с прокламацией о том, как расправились с героями.

Достав дело Траугутта, он сделал выжимку и написал прокламацию-факт насколько мог красиво, по-польски и по-русски, а потом размножил в ста экземплярах.

... Дзержинский раздавал на тайных рабочих собраниях свою прокламацию, которая рассказывала об умении жертвовать личным во имя общего. С годами он научился писать резче и экономней: его последующие прокламации были подобны бомбам – накально взрывали аудиторию.

Зачитав сухие строчки смертного приговора, вынесенного царем полякам и русским, боровшимся за свободу Польши, – этот документ он включил в первую свою прокламацию, Дзержинский обычно заканчивал:

– Когда Ромуальда Траугутта, русских и польских друзей вели на казнь, он шел спокойно, а возле виселицы сбросил свой тяжелый арестантский халат, и тот стал колом, словно сохранив очертания человеческого тела, высокий дух которого был неведом грубой материи. Траугутт взошел на эшафот и сказал убежденно: «Да здравствует великая Польша! » Однако в этом ныне мы не должны соглашаться с ним: пусть государственным величием упиваются те паразиты, которые ныне сосут рабочую кровь, чтобы на горячей и уставшей крови вашей войти в историю, подобно Цезарю, Наполеону или Иоанну Грозному, – владыки мечтают о бессмертии, которое представляется им томами исторических трактатов, посвященных их особам. Мы будем сражаться под иным лозунгом. Мы будем – если доведется – идти на смерть со словами: «Да здравствует свобода всех трудящихся, да здравствует вечный союз польских и русских рабочих, пусть вечным будет их братство! »

... Когда об этой его прокламации, читанной в рабочих кружках, узнали деятели ППС, Польской Социалистической партии, Дзержинского подвергли остракизму: «Мальчишка, он посмел поднять руку на великую национальную святыню! Русские намеренно разжижают нашу кровь смешанными браками, русские занимают все ведущие должности в Королевстве, русские прибрали к рукам все крупнейшие банки и заводы, русские лезут в наше искусство, живопись, театр, а Дзержинский, видите ли, поднимает голос против лозунга Траугутта о Великой Польше».

Дзержинский обрадовался: «папуасы» – так называл он верхушку ППС подставились.

– Смотрите, какая выходит у товарищей социалистов мешанина, – говорил он на следующем занятии кружка рабочих-кожевенников. – Они ратуют за чистоту польской крови, обвиняя царя в том, что тот намеренно поощряет смешанные браки. Какая чушь! Разве управляема любовь?! Банки и заводы. Это – иной вопрос, ответить на который легче легкого моим вопросом: что, на той фабрике, которая принадлежит поляку, вам, рабочим польской крови, больше платят? Меньше! Оттого что польский буржуй опасается, как бы русские буржуи не заподозрили его в полячестве! А уж что касаемо русского искусства, которое, извольте ли видеть, лезет, то я хотел бы спросить товарищей из ППС: как может сейчас польский, американский, немецкий, украинский пролетарий жить и бороться, не зная книг русских писателей Чехова, Толстого, Некрасова, Горького?! Как можно бороться, не прикоснувшись к революционным – по своей сути – полотнам Репина, Крамского, Саврасова?! Ущемленность самолюбия, свойственная несостоявшимся талантам, особенно опасна, если она ищет выход в массы, нажимая при этом на момент национальный.

Как можно победить, отделяя поляков от русских революционеров, которые первыми поднялись на бой с царизмом и которые являют собою ныне самую последовательную и могучую силу во всемирном революционном процессе?! Мне стыдно за неблагодарность и непорядочную – сказал бы я – забывчивость товарищей социалистов! Мною, например, движет чувство благодарности к нашим русским братьям за то, что именно они так последовательно борются против царского шовинизма, за то, чтобы ваш народ имел право говорить, писать и думать по-польски, чтобы наши актеры могли играть в своих театрах, а художники выставляться в наших картинных галереях!

 

 

 

ЗАПИСКА

Начальника отделения по охранению порядка

и общественной безопасности в г. Варшаве

№ 1775 г. Варшава

О преступной деятельности «социал. Демократической партии»

Читал июня 18 дня 1902 года.

Доложить г-ну Лопухину.

Генерал-майор А. Пажитнов

Его превосходительству господину директору департамента полиции.

Совершенно секретно

После производства арестов в среде социал-демократической партии, ночью с 18 на 19-е ноября прошлого, 1901 года, когда взят был почти полный состав варшавского рабочего комитета (оставшийся на свободе после ареста дворянина Ф. Дзержинского), деятельность означенной тайной организации была совершенно парализована. С течением времени, однако, ускользнувшие от ареста остатки личного состава сказанного рабочего комитета стали понемногу осваиваться с новою обстановкою, сблизились друг с другом, составили из себя новый комитет и снова стали группировать по кружкам разрозненных арестами приверженцев партии. Из поступающих в Охранное отделение агентурных сведений видно, что в настоящее время в варшавском рабочем комитете социал-демократической организации состоят: рабочий Винценты Матушевский, по прозвищу «Бомба», неизвестный рабочий Мацей, неизвестный рабочий «Вюр» или «Вир», сапожник Теофиль Багинский по прозвищу «Белый», портной «Бледный» и какая-то дама-интеллигентка, заменившая отсутствующего студента здешнего Университета Шмуля Эттингера, известного в революционных кружках рабочих под кличкою «Дальского», который был связан с дворянином С. Трусевичем (Залевским), заменившим после ареста Ф. Дзержинского. В помянутой интеллигентке, судя по некоторым указаниям агентуры, возможно предположить модистку Софью Тшедецку.

Указания агентуры сходятся на том, что новому комитету во что бы то ни стало хочется показать свою способность поднять упавший дух членов партии, установить связи с русскими революционерами и оживить социал-демократическую пропаганду, как это было во времена Дзержинского, который всегда подчеркивал необходимость «русско-польского рабочего братства». Как я доносил запискою от 15 сего марта за №1625, предположено было издать печатные воззвания по поводу притеснения рабочих – как польских, так и русских. Ныне предположение это уже осуществлено, так как среди рабочих появились воззвания об эксплуатации работающих на фабрике Файнкинда в Варшаве. Плохое техническое исполнение означенных прокламаций, их краткое и не особенно литературное содержание подтверждают сведения агентуры о несовершенстве устроенного станка для печатания и об участии в этом деле одних только рабочих.

Независимо от изложенных агентурных данных, представилось возможным получить подтверждение известных уже Вашему Превосходительству сведений о преступной деятельности Станислава Трусевича, а именно: Трусевич, принявший для нелегальных сношений клички «Залевский» и «Астроном» (под последней кличкой работал в Крае дворянин Феликс Дзержинский, сосланный в Восточную Сибирь), был руководителем комитета, в состав коего входили «Покржива», «Пробощ», «Смелый» и «Святой» (арестованный пекарь Кубальский). Собрания, с участием Трусевича, происходили в квартире «Авантуры», оказавшегося ныне каменщиком Мечиславом Лежинским.

Названный дворянин Станислав Трусевич, как это теперь установлено, играл выдающуюся роль в социал-демократической партии и имел в революционной среде значительные связи. Он поддерживал постоянный контакт как с Р. Люксембург, Ю. Мархлевским, А. Барским (Варшавским), находящимися в Берлине, так и с Ф. Дзержинским и всей его цепью кружков, пустившей столь зловредные корни.

Однако ныне, в связи с заарестованием Ф. Дзержинского и ликвидацией комитета С. Трусевича, положение в Королевстве изменилось.

Донося об изложенном Вашему Превосходительству, имею честь присовокупить, что ввиду усиленной пропаганды об устройстве русскими и польскими рабочими демонстрации в день предстоящего 1-го Мая, описанные здесь комитеты предположено ликвидировать недели за две до наступления 1-го Мая, но при том только непременном условии, если к тому времени будет точно выяснено, что такая ликвидация не принесет вреда для дальнейшей розыскной деятельности агентуры.

Подполковник А. Глобачев.

 

Резолюция Директора Департамента полиции:

 

Умно написано. Видно руку. Все б хорошо, если только Дзержинский в Сибири был, а не в бегах! Продолжайте работу по ликвидации социал-демократических комитетов. Примите меры к аресту Дзержинского.

Лопухин.

21 июня 1902 г.

 

Так Глобачеву и вернул в Варшаву – расписанным. Глобачев спрятал рапорт от чужих глаз, вызвал заместителя своего Шевякова и сказал:

– Дзержинского мне достаньте.

 

* * *

 

В Якутии было раннее утро, а в Варшаве день уже кончался, и зажигались огни на Старом Мясте.

Винценты Матушевский медленно прихлопнул крышку часов, сунул их в карман пиджака и задумчиво сказал своим спутникам – Софье Тшедецкой, Станиславе Кулицкой и Мацею Грыбасу, типографу, профессионалу от революции:

– Если Юзеф получил наш паспорт и деньги на проезд, значит, уже в пути.

Станислава постучала костяшками пальцев о дерево. Заметив это, Мацей Грыбас положил свою большую, сухую ладонь на руку девушки:

– Не волнуйся. Получил. Я сердцем чувствую.

Обернувшись, Винценты сказал половому:

– Четыре чая и рогаликов, будьте любезны.

– Господи, – вздохнула Софья, – только б получил...

– Не вздумай при нем произнести слово «господи», – улыбнулся Грыбас, – он не жалует ксендзов и может посчитать тебя скрытой клерикалкой – с его-то бескомпромиссной открытостью.

– А мне говорили, что он в юности хотел стать ксендзом...

– Пилсудский тоже хочет стать социалистом, – ответил Винценты.

– Нет, а правда, Юзеф хотел быть ксендзом? – продолжала спрашивать Софья.

– Правда. А когда понял, что возлюбленная, тоже гимназистка, равнодушна к нему, решил стреляться.

Матушевский покачал головой:

– Любовь к работе революционеров неприложима.

– Винценты, – сказала девушка, – если вы когда-нибудь скажете подобное моим подругам по кружку, вам перестанут верить.

– Да?

– Да, – убежденно ответила Софья. – Навсегда.

– Почему? – спросил Грыбас.

– Потому что революция – это любовь.

– Якуб очень смеялся, – сказал Винценты, вспомнив свою последнюю встречу с Окуцким, – когда я сказал ему, что ты организовала кружок из модисток.

Красивое, ломкое лицо Софьи Тшедецкой ожесточилось: бывает особая грань духовного состояния, когда человек меняется в долю мгновения.

– Видимо, в Якубе не изжиты до конца черты врожденной буржуазности, медленно сказала Тшедецкая, – и мне очень горько слышать, как спокойно ты передал мне о его смехе: если модистка – то, значит, всенепременно публичная девка?!

– Софья, можно и нужно сердиться на Якуба, – шепнул Грыбас, – только, пожалуйста, не так громко: Окуцкий – плохо пошутивший друг, а здесь могут сидеть хорошо шутящие враги.

Матушевский приблизился к Тшедецкой:

– Софья, давай вернемся к делу: ты уверена в своей квартире? Если Юзеф здесь задержится – он будет в полной безопасности? Взвесь все «за» и «против».

... На сцену маленького ресторанчика вышел томный певец в канотье и при «бабочке», повязанной словно бант у гимназистки, заговорщически подмигнул собравшимся и запел о том, что парижская мода пришла в Польшу и что это очень хорошо, потому как дружба с французами началась не сейчас и не случайно...

 

 

 

– Намекают певцы, намекают, – сказал поручик Глазов, – на Бонапарта намекают, на то, что с ним вместе шли против нас. Глазов спросил агента, посетившего ресторанчик:

– Более ничего занятного?

– Нет, ваше благородие, – ответил агент, – больше никаких выпадов против власти мною замечено не было.

– Ну и слава богу. Оформите записочку по форме: так ее к делу не приобщишь – подумают еще, что на папифаксе... Три рубля держите. Благодарю за службу.

... Прищурливо проводив агентову сутуло-благодарственную спину, Глазов отодвинул салфетку со стишками: на него с плохо отпечатанного фотографического картона смотрели четверо: Матушевский, Грыбас, Тшедецкая и Кулицкая.

Глазов медленно поднялся, запер за агентом дверь и скрипуче отворил громадный сейф: маленьких в тайной полиции не держали.

Достав несколько канцелярских папок, корешки которых были заботливою рукою раскрашены в разные цвета, Глазов огладил их таким жестом, каким антиквары снимают невидимые взору пылинки с драгоценнейшей майсенской скульптурки: легкими, сильными пальцами пробежал по корешкам, остановился заученно на ярко-красной – здесь у него были собраны материалы, в Департаменте полиции никому не известные, ни единой живой душе.

«Дуборылы, неучи, – горестно размышлял о коллегах Глазов, – идут в охрану не по вдохновенному зову долга, но оттого лишь, что платят больше, погоны воистину серебряные! Им отдать то, к чему приложено столько труда, знания, души?! Разжуют и выплюнут, дело испортят, а тебя и не помянут, будто не было, все на себя запишут».

Здесь, в папке с ярко-красным корешком, у него, занимающегося СДКПиЛ, Социал-демократией Королевства Польского и Литвы, – были собраны данные на «застрельщиков партии» – Розу Люксембург, Феликса Дзержинского, Лео Иогихеса (Тышку), Адольфа Варшавского (Барского), Юлиана Мархлевского. Причем собирал он данные эти не от «подметок», как презрительно именовали в полиции провокаторов, а путем осторожным, долгим, – тем, которого Глазов тоже никому не открывал: ждал минуты, чтобы самому выделиться.

Год назад родилась у него идея: поскольку социал-демократы «рассобачились» с ППС, обвинив лидеров польских социалистов – Пилсудского, Иодко и Василевского – в национализме, принявшем в последнее время форму одержимую, ницшеанскую, Глазов, наблюдая за дискуссиями между разными направлениями оппозиции трону в Женеве, Берлине и Кракове, решил подвинуть своих людей к лидерам враждующих групп, причем «подвигал» он их в те именно моменты, когда проходили диспуты или разбирались вопросы в Международном Социалистическом Бюро, то есть в моменты накальные: человек не очень-то следит за словом полон еще эмоциями борьбы.

Именно тогда он узнал от Василевского – точнее говоря, от своих людей, вхожих к Василевскому, – что патриарх русской социал-демократии Плеханов поначалу поддерживал ППС, а Люксембург, Мархлевского и Тышку бранил.

Именно тогда – через тех, с кем беседовал Пилсудский не таясь, – узнал он многое о Розе Люксембург и Феликсе Дзержинском, а узнав, записал в эту свою о ярко-красным корешком – папку следующее:

 

Истинно серьезными личностями СДКПиЛ следует считать Розу Люксембург, Юлиана Мархлевского и Феликса Дзержинского не в силу даже того положения, которое они занимают в руководстве партии, но потому, с каким стоицизмом переносили и переносят лишения, связанные с разрывом с той средою, где были рождены и взрощены. Еврейка Люксембург, например, судя по перехваченным агентом «Осою» письмам, а также по тем, кои прошли перлюстрацию, немедленно рвет отношения с теми единокровцами, которые вычленяют еврейский вопрос из практики борьбы «рабочего класса» России против «тирании самодержавия». То же происходит с Дзержинским и Мархлевским, причем первый был воспитан в дворянской семье. Однако и он, и Мархлевский объявляют «врагами польского пролетариата» тех, кто смеет «отделять поляков от борьбы русского народа против», как они выражаются, «тупого ига самодержавия». Именно эта позиция объединила их против Василевского, Пилсудского и Иодко, кои считают, что задачи поляков категорически расходятся с целями российского пролетариата.

Из трех перечисленных выше теоретиком партии следует считать Розу Люксембург, ведущим пропагандистом – Юлиана Мархлевского, а Феликса Дзержинского надобно отнести к тому типу революционеров, которые не могут лишь только писать и полемизировать; его стихия – действие: он – организатор, «собиратель» партии, ибо к нему льнут люди, с коими он входит в контакт, и остаются ему верны – вплоть до угрозы расстрелом.

Моральное право на то, чтобы быть руководителями партии, они, в глазах ее членов, завоевали тем, что сызначала отринули национальное во имя всеобщего: понятно, что их деятельность находит немедленный отклик в бедной рабочей среде и между широко образованными интеллигентами, не ищущими оправдания своему неуспеху (успехам оправдания не ищут, ими упиваются) в том, что «затирают русские», коль речь идет о поляке, или, наоборот, «поляки мстят», когда рассматривается конкретный случай с русским журналистом или художником, сотрудничающим в Королевстве. Студенчество было под влиянием ППС, ибо дети представителей того социального слоя, кои попадают в университет, лишены классовой цензовости, имеют определенные средства и, как правило, представляют среднюю буржуазию, врачей, учительство. Эти поляки, понятно, падки на национальную пропаганду ППС: «во всем виноваты русские, с ними никакого союза в борьбе за свободу быть не может».

Из «троицы», коюю помянул я выше, лишь Роза (Розалия) Самойлова Люксембург является дипломированным доктором права – скрывшись от арестов начала девяностых годов, когда был ликвидирован «Второй Пролетариат» и все оставшиеся последователи Людвика Варыньского отправлены в Шлиссельбург и Сибирь, она смогла получить образование в Цюрихе.

Но и во время обучения в университете она не прекращала революционную работу, начатую под руководством и при ближайшем сотрудничестве с «пролетариатчиком» Каспшаком (по имеющимся агентурным данным он сейчас находится в Лодзи). Именно в 1893–1898 годы она, поддерживая через Мацея Грыбаса связи с Королевством, выросла в фигуру, достойную для серьезного показательного процесса, ибо статьи ея против Российской Империи дышали зловредным революционным ядом.

Люксембург была первой, кто организовал выход газеты «Справы работничей», органа польской социал-демократии. Этот интернационалистский по своему духу листок вызвал по отношению к Люксембург открытую ненависть головки ППС, которая не допустила ее на Цюрихский Конгресс II Интернационала. Тогда еще Департамент полиции не проводил работы среди руководства ППС, однако обвинение, выдвинутое Пилсудским против Р. Люксембург в «политической нечестности», в «возможном ее сотрудничестве с охранкою», могло бы украсить послужные листки иных наших чиновников.

Следует обратить внимание на то, что порок, полученный в детстве, – легкая хромота, при внешнем обаянии и уме, не мог не наложить отпечаток на бурную натуру правопреступницы: агентура (источник, однако, не проверен) доносит, что Люксембург в детстве грозила почти полная неподвижность, однако девица нашла в себе силу преодолеть грозившую ей пожизненную калечность огромным напряжением воли.

Для продолжения своей преступной антиправительственной деятельности, проживая в Швейцарии, российская подданная Розалия Люксембург, рожденная в Замосце, на границе Королевства с Украиною, вошла в фиктивный брак с прусским подданным Любеком, являясь фактическою женою революционера Лео Иогихеса, так же российского подданного, который, по проверенным сведениям агентуры, говорит и пишет по-русски, а на польский язык его статьи переводит Розалия Люксембург. (Это было сообщено мною через агентуру Иосифу Пилсудскому, что дало свои плоды: Иогихес обвинен ППС в «российском шпионстве». )

Переместившись в Берлин и Познань, уже как прусская подданная, Розалия Люксембург сдружилась с видным социал-демократом Каутским, а также с Карлом Либкнехтом и начала кампанию за «свободу и равенство» поляков так называемого «прусского захвата». Это сделало ее имя известным в рядах прусской социал-демократии, а также русской и французской.

Своею полемическою борьбою против некоего германского социалиста Бернштейна, Люксембург вышла на одно из первых мест в мировой социал-демократии, обвинив Бернштейна в «ревизии идей Маркса». Выступив на Штутгартском съезде Соц-Дем. партии Германии, она сказала: «Мне еще надо получить погоны в германском рабочем движении, однако я сделаю это на левом фланге, где идет бой с врагами, а не на правом, где противнику решили уступать во всем. В этой борьбе, – продолжала Люксембург, – движение для меня ничто; для нас всех важна конечная цель». Выступая против Бернштейна, она заявила впоследствии, что ежели «речь у нас (т. е. у с. -д. ) идет об отправных принципах, то существует только единственная свобода: свобода принадлежать к партии или не принадлежать к ней». (Именно это роднит Люксембург с позицией Ульянова (Ленина), и следует, вероятно, ждать дальнейшего сближения вышеупомянутых революционеров. По непроверенным сведениям, они ездили в Швабинг для личного знакомства, однако подтвердить это до сих пор возможным не предоставилось. Агентура, однако, считает, что их встреча явилась следствием одинаковой позиции против французского социалиста Мильерана, который вошел в правительство, где министром был также генерал Галифе, прекративший беспорядки в Париже, во время так называемой «коммуны», когда банда безответственных грабителей несколько месяцев удерживала власть в городе. Ульянов и Люксембург разразились против Мильерана гневными филиппиками. )

Феликс Дзержинский, воссоздавший польскую социал-демократию после первого побега из ссылки, работал над критикой ППС, исходя из теоретических установок Плеханова, Люксембург и Ульянова (Ленина). Дзержинский завязал непосредственный контакт с Люксембург уже в 1900 году, который прерван был вторым арестом означенного преступника. Однако, поскольку он официально воссоздал СДКПиЛ, Люксембург отправилась на Конгресс Интернационала как делегатка СДКПиЛ, но ППС опровергло ее членство (польские революционеры прибыли единою делегациею). Один из руководителей ППС намекнул, что у нее фамилия не польская и что в землях «прусского захвата» вопрос «национальности» надобно разбирать особо. Другой лидер ППС И. Дашиньский называл «Красную Розу» «сволочью». Однако следует считать состоявшимся фактом, что Люксембург и на этом конгрессе, забаллотированная ППС, стала фигурой наиболее заметной, фигурой, с которой серьезные деятели мировой социал-демократии готовы вести переговоры по всем вопросам польского революционного движения, являющегося по ее словам «неразрывной» частью русского движения.

 

(У Глазова – в отличие от директора Департамента полиции Лопухина – всего одна ошибка была: Люксембург по отчеству была Эдуардовной, а не Самойловной. )

... Откинувшись на спинку неудобного скрипучего кресла, Глазов папочку закрыл и снова глянул на фотографию Матушевского, Грыбаса, Тшедецкой и Кулицкой. На них, как и на Якуба Окуцкого, Юзефа Красного, Адольфа Барского, пятнадцатилетнего агитатора Эдварда Прухняка, на всех, словом, ведущих социал-демократов Королевства Польского и Литвы, была заведена другая папочка, цветом тоже красная, но не столь яркая, как предыдущая.

Сводя воедино сведения, полученные из Санкт-Петербургского охранного отделения, о бегстве Дзержинского с тем, что здешнее подполье зашевелилось, Глазов немедленно связал три нити в одну: Роза Люксембург в Берлине; соратники Дзержинского, проявляющие особую за последние дни активность, – здесь; и, наконец, двадцатипятилетний организатор партии, затерянный где-то в дороге, но неминуемо, неизбежно ожидаемый в Варшаве товарищами, – клубок грозный, но интересный, коль развяжется...

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: