Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Роман–хроника 4 страница




Сейчас «товарищей» брать рано. Брать надо в тот момент, когда появится Дзержинский. Если же Дзержинский наладит отсюда контакт с Розой Люксембург, которую ныне поддерживают депутат прусского рейхстага Август Бебель и Карл Либкнехт, – следует ждать скандала, и скандал этот будет громким.

«Впрочем, не будет, – словно бы возражая себе, подумал Глазов. – Ужас заключается в том, что не будет скандала. Незнают! Мало знания в Департаменте! Истинную угрозу не видят, очевидных болячек страшатся. Коли удастся мне взять Дзержинского с друзьями – тогда, может, рискнуть к Лопухину, а? Первый истинный интеллигент в директорах Департамента полиции. Или слишком велик риск? Он ведь и Зубатова поддерживает, и Рачковского с Гартингом, а сие – полюса в политическом сыске, истинные полюса, и не оттого, что первый – дома трудится, а последние – за границей».

Так ничего и не решивши, Глазов хрустко потянулся, папочки спрятал в сейф и только тогда ощутил тяжелую боль в затылке – видимо, погода будет ломаться, слишком уж жарко в Варшаве...

Он собрался уже уходить, но дверь его кабинетика отворилась без стука; на пороге стоял подполковник Шевяков, заместитель начальника Варшавского охранного отделения. Был подполковник рослым, словно бы литым; в лице его чувствовалась постоянная озабоченность, редко сменявшаяся быстрой улыбкой, которая делала лицо простецким – сразу выдавала корни. Видимо зная это, улыбался он редко, а если шел на завтрак к кому из сильных, то непременно брал из филерского реквизита профессорское, в золоченой оправе, пенсне.

– Что у вас, Глеб Витальевич, – спросил Шевяков отрывисто, – все спокойно?

– Все спокойно, Владимир Иванович, совершенно спокойно.

Шевяков дверь прикрыл, прошелся по кабинетику, заложив руки за спину, хрустнул суставами, скрыл зевоту, присел на подоконник, вдохнул всей грудью июньский, в липовой кипени, воздух, глянул на огни ночной Варшавы и сказал;

– Тоска у нас с вами, а не жизнь.

Глазов достал папироску, медленно размял ее, искрошив табак в пепельницу так, что казалось, весь он высыплется, закурил; медленно, со вкусом затянулся и ответил:

– Так ведь это прекрасно, что тоска, Владимир Иванович. По нашему ведомству тоска означает благоденствие в государстве.

– Умны вы, Глеб Витальевич, спору-то нет, а иногда, простите, как соплей вымазанный рассуждаете.

Глазов вскинул голову: так подполковник говорил впервые, и что-то в нем было особое – открытое, что ли, вывернутое. Раньше он старался за фразою следить, прятал мещанское изначалие, всячески подчеркивая значимость свою и весомость, а сейчас вдруг стал самим собою – таким, как интеллигентный Глазов всегда его чувствовал.

– Это хорошо, что не обижаетесь на меня, – продолжал между тем Шевяков, не оборачиваясь от окна, чувствуя спиной изучающе-напряженный взгляд коллеги. – Я б не начал этого собеседования, не присмотрись к вам пристально.

– Я это ощущал.

– С нашими-то филерами и болван ощутит.

– Понять только не могу, зачем вы горничную мою заагентурили? Она ж дура дурой.

– Это вам так кажется, потому что вы сквозь нее, так сказать, смотрите, а мне она, как отцу родному, душу изливает на ваше презрительное небреженье. Чтоб утвердиться в человеке, надо про него сызначала плохое узнать: через это хорошее ясней смотрится. Так вот, верю я вам, Глеб Витальевич, а посему нуждаюсь в вашей помощи. – Тут только Шевяков резко обернулся, и Глазов скрыл улыбку – больно уж провинциально играл подполковник, как с арестованным студентиком, право...

– Слушаю, Владимир Иванович.

– Да вы улыбнитесь, улыбнитесь, – сказал Шевяков и снова скрыл ленивую зевоту. – Я ж чую, как вы серьезность храните, а в душе надо мною посмеиваетесь. Разве нет? Смейтесь, смейтесь, Глеб Витальевич, смейтеся – я на умных беззлобный. Когда вам, кстати, надо долг ротмистру Граббе возвращать?

Глазов папироску затушил в пепельнице, тщательно затушил и ответил негромко:

– Я ж не задаю вопроса, Владимир Иванович, когда вы впервые попросили агента «Мститель» расписаться в получении двадцати пяти рублей, а вручили ему только десять.

– Так я отвечу, коли спросили. Год назад попросил. И у других прошу. И клюю, как курочка, так сказать, по зернышку. И сам себе – гадостен! Но меня «Мститель» покроет, а с вас Граббе намерен послезавтра публично в клубе потребовать двести рублей к отдаче, иначе грозится ославить бесчестным жуликом и сквалыгою.

– Какое вы имеете к этому отношение, господин подполковник? – спросил Глазов тихо, с угрозою в голосе.

– Прямое, – ответил Шевяков. – Я, так сказать, деньги вам принес, коих у вас нет и к послезавтрему не будет, никак не будет. Честно не будет, во всяком случае.

– Вы хотите ссудить меня до очередной выплаты?

– Это как разговор пойдет. И не ерепеньтесь, не надо. Ей-богу, я к вам с открытой душой, и предложение мое, буде оно вас не устроит, так предложением и останется.

– Я слушаю, Владимир Иванович.

– Так-то лучше. А то сразу – «господин подполковник». Предложение мое вот к чему сводится, Глеб Витальевич. Я б даже иначе подступился, не в лоб. Вы ведь в Охранном отделении служите семь лет, а за это время только Владимира получили и одну звездочку в погон. За семь-то лет! Дела нам нужны, Глеб Витальевич, дела. Губерния мы приграничная, с иногородцами, иноверцами и прочей швалью. К нам – как к Москве и Петербургу пригляд. А у нас все тихо и спокойно, благость у нас и верноподданность. А если б мы с вами типографийку какую открыли? Сюда звезда, – Шевяков ткнул рукой на погон, – сюда, – он тронул грудь, – орден, так сказать.

Глазов достал новую папироску, снова долго крошил табак, а потом задумчиво ответил:

– Ну звезда, ну орден... Наплодим мы нашей провокацией подполье, не сможем за всем усмотреть – прогонят взашей, скажут: «Не умели работать, распустили социалистов». Тогда – что?

– Так не скажут, коли с умом дело поставить. Не скажут, поверьте. Тот полковник, который сидит в Петербурге, тоже в генералы хочет. Вы – в штабсы, я – в полковники. Генерал – в товарищи министра, я – в начальники Департамента, вы – главою Варшавской охраны. Не надо своею лишь особою жить, Глеб Витальевич. Вол и баран к общности тянутся, вместе хотят, один за другим идут. Мне одному не потянуть – я правду вам открываю. Я серьезного партийного интеллигента не уломаю на работу, а вы сможете. Но ведь коли б я не умел кучера Граббе уговаривать – разве б узнали вы, какой вам стыд уготован на послезавтра?

– И все-таки я не до конца понял вашу задумку, Владимир Иванович. Суть ее заключается в чем? В том, чтобы нам с вами поставить пару-тройку подпольных типографий через провокаторов, потом типографии эти прихлопнуть и за отличную работу получить повышение? Я в глаза редко смотрю долго-то – нет смысла, плохая это игра; но если уж смотрю, то вижу: вы не все мне открыли, отнюдь не все.

Шевяков удовлетворенно потер руки:

– Хорошо копаете, с ковенских времен выросли – Меттерних, да и только. Я ждал, спросите ли? Не спросили бы – много, так сказать, сомнений во мне бы породили. Я, Глеб Витальевич, хочу охватить.

– То есть?

– Все вы прекрасно понимаете, зачем вопросы-то задавать? Охватить можно, коли свое, если знаешь истоки, людей, структуру, новые идеи, коли умеешь в них разобраться и вовремя подкинуть то, что отвернет, когда потребно, внесет рознь, посеет, так сказать, вражду, страх, недоверие.

– Заразиться не боитесь?

– Чем?

– Как – чем? Крамолой. Вам придется погрузиться, чтобы изнутри руководить, а это опасно, Владимир Иванович, идейки-то ведь цепляют...

– Они тех цепляют, у кого банк, тысячи десятин или фабрика в городе. Меня не зацепят, мне надежда только одна – на то, что имею, а еще более – на то, что могу, так сказать, заиметь. Охватив, я смогу прихлопнуть то, что этой моей надежде поперек стоит.

– Рискованное дело, Владимир Иванович, сугубо рискованное. А коли не прихлопнете? Слово тем страшно, что, будучи произнесенным, не исчезает. Маркс тем страшен, что он постоянно писал, долбил в точку, повторял одно и то же, как вы это изымете из голов миллионов? Коли б вы вашу идею одновременно с реформами проводили, ежели б вы были подстрахованы сверху, новым рабочим законодательством, иным отношением к мужику, университетскою перестройкою. тогда, понятное дело, задумка ваша хороша. А ведь реформой не пахнет, Владимир Иванович, не пахнет! Велено: удерживать что есть, никаких новшеств.

– Глеб Витальевич, вы про реформу – не надо, не нашего это ума дело. А вот толком расходовать наш рептильный фонд на газеты – этому еще нам учиться и учиться! Коли человеку пять лет повторять, что он свинья, – захрюкает! Ежели вдолбить ему, что счастлив он, что большего счастья нет на земле, чем то, которое ему отпущено, – поверит! Это, так сказать, одно направление удара. А второе, главное – прихлопнуть вовремя, с уликами, на деле, зная заранее: кого брать и где.

– Слово сказанное – не исчезает, – снова повторил Глазов. – Исчезнет, коли на одно их – будет сто слов в наших газетах.

– Кто нашим газетам верит, Владимир Иванович?

– Отсюда, снизу, – раздражаясь, а потому становясь более откровенным, ответил Шевяков, – конечно, мало чего можно сделать в общеимперском, так сказать, плане. А из Санкт-Петербурга – можно!

– Как туда попасть?

– При помощи дел! Много вы дел за последние годы помните? Много открыли организаций? То одного берут, то другого, а организация социал-демократов существует! И будет существовать, доколе не охватим! Дай мы два-три громких дела – позовут в столицу, это уж мне поверьте, там есть кому поддержать! Но сначала нужны дела, построенные на новой идее! Ну, как согласны?

Глазов сунул деньги подполковника – купюры старые, трухлявые, как заигранные карты, – в карман:

– Расписку писать или слову поверите?

Шевяков дождался, пока Глазов застегнул пуговицу на френче, и ответил:

– Расписку вы мне на двести рублей выпишите, Глеб Витальевич, это деньги не из секретного фонда. Я их на «Мстителе» и «Графе» год экономил.

Подполковник рассчитал так: ежели Глазов пуговицу на кармане застегнул неудобно будет взрослому человеку, да еще из господского сословия, торговаться, как купчишке безродному. Тот, кто из мещан, обостренно чувствует барство, не любит его, хоть к нему сам стремится, понимая в глубине души, что никогда спокойной этой холености ему не достигнуть.

– Где ж вы собираетесь мою расписочку хранить? Дело заведете? «Мною заагентурен поручик охраны Глазов»? Во имя кого? Здесь чужим интересом пахнет, Владимир Иванович, – прищурливо закончил Глазов, но к карману все же не потянулся.

 

 

 

– Да, – говорил возница, посмеиваясь в прокуренные усы, – и вижу я, как вон за той корягою стоят трое: худые, аж щеки провальные, бородами к глазам пообросли, а таиться в лесу не могут. Дурень не поймет – беглые политики. Я что жа, я глазом не повел, будто и не зрел их, песню с пьянью затянул и лошадку кнутовищем погладил...

– А отчего решил, что политики? – спросил Сладкопевцев. – Может, грабители?

– И-и-и, барин, – рассмеялся возница, – рази грабитель станет за корягой таиться? Он – поперек тракту и в руке нож – куда денешься? Бери чего хошь, только детей сиротами не оставляй.

– Ну, запел ты песню, – продолжал Сладкопевцев, – а дальше что?

– Как чего? К становому, понятное дело. Так и так, говорю, они за корягою стоят.

– Так вон их здесь сколько, коряг-то? – заметил Дзержинский.

– А мы все тутошние переходы знаем, барин, – ответил возница. – Нам друг дружке не к чему размусыливать, какой коряг и где: я кнутовищем-то поведу, становой сразу бердача в охапь – и пожарил верхами. Глянь – ведут политиков через два часа. Мне – алтын и водки полбутыли. Да... А раз, помню, за мостом русалку видал...

Дзержинский и Сладкопевцев переглянулись.

– Еду я, значится, с моста, на берегу лежит баба, а у ней заместо ног хвост, как у быка длиннющий, а на кончике в жгут закрученный. Морда – на загляденье, и брови вразлет, тяжелые брови, глаза волокливые, с причудиною, руки полные такие, мякенькие. Ладно... Остановил я лошадку и говорю ей, что-де, мол, ползи ко мне, хлебушком накормлю, молока дам. У ей голос медовой, волоса длиннющие, она мне и отвечает: «Я ползти посуху не могу, ты ко мне подойди, на руки подымь и к себе в сено занеси, тогда я согласная»...

Возница зашелся мелким смехом, но вдруг словно б поперхнулся: лес внезапно кончился мелкой порубкою, и сразу же увиделось впереди село, а на тракте коленопреклоненно стояли мужики: впереди, упершись руками в пыльную, мягкую землю – староста, за ним – старики в белых длинных посконных рубахах. Чуть поодаль стояли бабы с детишками на руках: тихие все изажатые. Молодые мужики сидели на пеньках, курили и смотрели не на старосту – на бричку, в которой ехали Дзержинский со Сладкопевцевым.

– Гаврилыч, – крикнули вдруг изумленно из толпы, – то ж не пристав!

Староста вскинул голову, медленно поднялся, его шатнуло. Возница остановил лошадь. Староста подошел к беглецам и спросил, приблизив сивушное, дремучее лицо к морде лошади:

– Кто такие?

– Пшел! – крикнул Сладкопевцев.

Староста сноровисто схватил коня за узду, сплюнул длинно и сказал, не оборачиваясь:

– Мужики, а ну сюдой!

В мгновение бричка оказалась окруженной тесной и душной, в пьяном перегаре, толпою.

– Документ покажьте, – сказал староста, обвиснув на конской морде. Покажьте документ, господа хорошие...

– Я сын купца Новожилова, болван! – сказал Сладкопевцев. – Я за мамонтовой костью еду! Пшел прочь!

– А может, ты беглый? – спросил староста и еще больше обвис на конской морде. – Может, политик? Покажь документ.

Дзержинский заметил, как Сладкопевцев потянулся к кнуту. Дзержинский прижал его руку к сену, больно прижал и негромко обратился к старосте:

– Сейчас я составлю письмо генерал-губернатору, моему другу Льву Никаноровичу, про то, как вы обижаете господина Новожилова. Мужики, вас в свидетели беру, каждый подпишется! Давайте бумагу, ваше высокоблагородие, обратился он к Сладкопевцеву, – и карандаш.

И, не обращая внимания на старосту, который снова лицом запьянел и морду лошади чуть отпустил, он начал быстро писать что-то, сам не понимая что; главное, казалось ему, писать надо быстро и чтоб строки были ровные.

Понимая, что останови он руку хоть на мгновение, и начатая игра может обернуться провалом, гибелью, Дзержинский продолжал стремительно водить карандашом по бумаге, ибо, открывшись и покорно отдав себя в руки пьяного старосты, он лишался возможности говорить правду не десяткам, а тысячам таким же, как эти, безграмотным, забитым, униженным, одурманенным вином людям.

«Спасение – не цель, а средство продолжать борьбу», – сформулировал наконец Дзержинский то, что было в нем, что искало выхода.

Мужики между тем задвигались, начали тихо переговариваться, переводя взгляды со старосты на барина, который писал жалобу куда как быстрей, чем писарь в волости.

– Так вот, – начал Дзержинский, подняв глаза на Сладкопевцева, – я прочитаю, ваше высокоблагородие, жалобу. «Милостивый государь генерал-губернатор! Июня восемнадцатого дня года 1902 мужики на тракте, на 478 версте, посмели остановить меня, как беглого арестанта, и, будучи пьяными, подвергли ошельмованию. Прошу выслать ревизию, для того... »

Кто-то из мужиков крикнул:

– Едет уж ревизия!

– Староста деньги пропил, на колени стал-то потому, что пристава ждал, ваше благородь! Вы уж не прогневьтесь!

Дзержинский вскинул голову, нахмурился:

– Кто кричал?! Иди сюда, первым крестик поставь – в свидетели!

... Мужики побежали сразу – нельзя было понять, кто первым. Бабы с детишками стояли так же безмолвно, застыв, не в силах, видно, двинуться: страх в них был с материнским молоком впитан, триста лет такое молоко сосали.

– Ваш благородь, – обвалился староста на колени, – не губите!

– Пшел! – Сладкопевцев тронул плечо возницы. – Гони!

Отъехав с версту, Сладкопевцев тихо сказал Дзержинскому:

– Мы б скорей ушли, если б ты не «высокоблагородием» меня величал, а «превосходительством».

Дзержинский покачал головой:

– Наоборот. Если б я величал тебя так, нас бы задержали. «Превосходительство» для них неизвестно и неведомо, оно где-то там живет, куда семь верст до небес и все лесом. Мне б тебя просто «благородием» – тогда бы скорей подействовало. «Высокоблагородие» сразу дерется, а я кнут не позволил взять – не гоже это, особенно тебе.

– Почему «особенно мне»?

Дзержинский приблизился к уху Сладкопевцева:

– Товарищ эсер, ты же делаешь ставку на крестьянство! Разве «ставку» можно кнутом бить?!

 

* * *

 

В Варшавское охранное отделение,

Подполковнику Глобачеву.

Как сообщило Охранное отделение Москвы, получившее уведомление корпуса жандармов Его Императорского Величества, из Вилюйска Якутской губернии сбежал ссыльный поселенец Феликс Эдмундов Дзержинский. По наведенным сведениям, не далее как в мае сего года означенный Дзержинский принимал участие в возмутительной демонстрации арестантов Александровской пересыльной тюрьмы. Соблаговолите отправить на мое имя фотографические портреты означенного Дзержинского самого последнего периода. В случае, если поиски сего опасного преступника Империи не увенчаются успехом, необходимо фотографические карточки переправить заведывающему агентурою в Берлине г. Гартингу для продолжения розыска и установления филерской слежки за границею.

Подполковник 3аварзин.

* * *

 

В Иркутск Дзержинский и Сладкопевцев приехали ночью. Вокзал был забит народом: сотни крестьянок с детьми на руках сидели вдоль стен, на кафельном полу; мужики спали, подложив под себя армянки. Среди тесного, грязного, плачущего, храпящего, стенающего людского множества неторопливо прохаживались городовые: Россия переселялась от голодных неурожаев на восточные земли.

– Ужас какой, – сказал Сладкопевцев. – И в то же время я поймал себя на страшной мысли: я рад этому, Феликс.

– Как можно радоваться чужому горю?

– Это резерв. Чем больше горя эти несчастные примут, тем скорее они откликнутся на акты нашей борьбы.

– «Чем хуже, тем лучше»? Это же от иезуитов...

– Хочешь делать революцию в белых перчатках? Боишься вида страданий? Крови?

– Не надо подсчитывать, кто из нас больше повидал страданий и крови. Это не по-мужски. А революцию надо делать без перчаток – акушерки принимают младенца чистыми руками: жизнь чувствует жизнь.

Они вышли на привокзальную площадь. Извозчик стоял под фонарем, на другой стороне проезда. Городовой, что прохаживался у дверей вокзала, несколько раз мазанул похмельным взглядом двух бритоголовых, в черном.

Сладкопевцев кашлянул: один паспорт на двоих – второй надо еще получить у товарища, здесь, в Иркутске.

– Эй! – крикнул Дзержинский и почувствовал, как вздрогнул от неожиданности Сладкопевцев. – Городовой! Ну-ка кликни того дурака, быстро! Спит на козлах, сукин сын!

Городовой, повинуясь холодному барскому голосу, подхватил шашку и затрусил к извозчику.

– Достань пятиалтын, – тихо сказал Дзержинский. – Дай лениво.

– Последний.

– У товарища получим на дорогу.

– А извозчик? Ему что?

– Скажем, чтоб ждал, – вынесем.

 

* * *

 

... Крабовский жил во флигеле. Дзержинский постучал костяшками пальцев в окно. Никто не ответил.

– Ты убежден, что он ждет? – спросил Сладкопевцев.

– Да, – ответил Дзержинский и постучал еще раз. В глубине комнаты вспыхнула спичка. Потухла. Вспыхнула еще одна, потом свет стал устойчивым, постоянным – зажгли лампу.

– Кто? – спросил Крабовский сипло.

– Это я.

– Кто?!

– «Переплетчик».

Щеколда грохочуще упала на пол, лязгнул замок, дверь отворилась, и на Дзержинского пахнуло сивушным перегаром, перестоявшейся квашеной капустой и пылью.

– Входи, – сказал Крабовский. – Ты не один?

– Во-первых, здравствуй, – сказал Дзержинский, – я ж тебя два года не видал...

– А что «во-вторых»? – Крабовский обернулся и, потерев грязными пальцами волосатую грудь, поставил лампу на засаленный кухонный стол. – Выпить хотите с дороги?

Не дожидаясь ответа, он достал с полки бутыль, вытащил из-под скамьи кастрюлю с вареным картофелем и поставил три стакана.

– Спать придется на полу, – сказал он. – Одеял нет.

Дзержинский присел на край скамейки, кивнул Сладкопевцеву, чтобы тот устраивался.

– Нас ждет извозчик, – сказал Дзержинский. – Тебе прислали для меня денег?

– Я взял из них пятнадцать рублей. Не взыщи. Я ждал тебя неделю назад. Вот, – он ткнул пальцем в бутыль, – это последний рубль из тех пятнадцати, которые я взял.

– А паспорт?

– Паспорт? С паспортом хуже. Я продал новый паспорт, Переплетчик. Нет, нет, верному человеку, не думай. За тридцать сребреников, – Крабовский усмехнулся странно и разлил водку по стаканам.

– Сколько у тебя осталось? – спросил Дзержинский.

– На дорогу должно хватить...

– Что случилось, Казимеж?

Крабовский ударил гранью своего стакана по стаканам Дзержинского и Сладкопевцева и опрокинул водку в широко открытый, алчущий рот. Шумно задышал, вытер губы рукавом рваного халата, ушел в комнату и вернулся оттуда с конвертом в руке.

– Не обессудь, Переплетчик. Здесь – все, что осталось.

Не скрыв брезгливости на лице, Дзержинский отодвинул стакан с сивухой, открыл конверт, достал ассигнации, протянул синенькую Сладкопевцеву, хотел было попросить, чтобы тот отдал извозчику, но потом передумал, сказав:

– Мы сейчас уйдем. Что произошло, Казимеж?

– Что произошло? – переспросил Крабовский, наливая себе водку. – Ничего странного, а тем более страшного. Я устал – вот и все. Мне надоело. Я не верю больше. Я написал прошение о помиловании. Достаточно?

– Вполне.

– И тебе тоже надоест. Ты тоже устанешь ждать годы. Мне пятьдесят, и я четвертый раз в ссылке. Я посмотрю, как ты будешь чувствовать себя в пятьдесят, когда жизнь прошла, ничего нет, а ты окружен пьяным сбродом, и тьма обступает тебя, тьма! А жизнь не повторишь! Я не знал ни любви, ни отцовства, ни ласки. Эк какой смелый в двадцать пять лет! Доживи до сорока – хотя бы! Я посмотрю, каков ты будешь в сорок. Я в церковь хожу – понял?! Там тепло! Там не страшно! Революция... Ты ее видел в глаза? Мы живем иллюзией! Столетия должны пройти, прежде чем революция станет возможной. Здесь, здесь, в этой глухой тмутаракани! Все пьют: фабричный – в открытую, купец – с шиком, губернатор – втемную. Все пьют, как один. Ни во что не верят: день прошел – и ладно. Я устал быть стеклянным, Переплетчик, я устал, понимаешь? А там? В Женеве? Спорят, болтают, теорию изобретают. Здесь бы пожили...

– Они все здесь свое пожили, – сухо ответил Дзержинский. – Я спрашиваю тебя в последний раз, Казимеж, что произошло? Я могу помочь тебе? Я готов помочь.

Крабовский обернулся к Сладкопевцеву:

– Вы извините, я вашего спутника уведу на пять минут.

– У меня нет секретов от товарища, – сказал Дзержинский. – Я верю ему.

– Я тоже верю твоему спутнику. Но я еще и жалею его. Выйдем на пять минут, Переплетчик. Если захочешь потом сказать и ему – скажешь...

– Я подожду, – откликнулся Сладкопевцев. – Иди, Феликс.

Крабовский закрыл за собою дверь маленькой спаленки, отодрал половицу, вытащил из тайника пакет, развернул его, достал несколько листков бумаги.

– Прочти это, – сказал он. – Тогда ты все поймешь про меня. Прочти.

Дзержинский придвинулся к лампе:

 

Ваше императорское величество!

Я хорошо знаю то настроение, которое господствовало среди русских социалистов за время от 1873 до 1877 г. Молодежь шла в народ, с надеждой развить в народе, путем словесной пропаганды и личного примера, социалистические воззрения и привычки. Если она и допускала в идее насилие, то только в будущем, когда большинство народа проникнет социалистическими воззрениями, пожелает изменения форм общежития, согласно с этими воззрениями, и, встретив в том отношении противодействие со стороны правительства и привилегированных классов, принуждено будет вступить с ними в открытую борьбу. Некоторые впадали даже в нелепую крайность, признавая, что политическая свобода в России скорее повредила бы делу экономического освобождения народа, чем помогла бы, так как, по их мнению, при свободных политических учреждениях у нас развился бы класс буржуазии, с которой народу бороться труднее, нежели с системой бюрократического правления.

Революция вызывается целым рядом исторических причин общей совокупности хода исторических событий, между которыми сознательная деятельность революционной партии является лишь одним из факторов, имеющих большее или меньшее значение, смотря по силам партии. Поэтому и у нас социально-революционная партия, при полной свободе своей пропагандной деятельности в народе, вызвать революцию или восстания никоим образом не могла бы. Все, что она могла бы сделать, при своих усилиях, это – внести большую сознательность и организованность в народное движение, сделать его более глубоким и менее кровопролитным, удерживая восставшую массу от частых насилий, словом, партия может лишь до известной степени направить движение, а не вызвать его. И мне кажется, что смотря даже с точки зрения привилегированных классов и правительства, раз народное восстание неизбежно, то гораздо лучше, если во главе его явится сознательно направленная революционная интеллигенция, так как без умственного и нравственного влияния революционной интеллигенции на восстание оно может проявиться лишь в той же дикой, стихийной и беспощадной форме, в какой оно проявилось в восемнадцатом веке.

Итак, с какой бы точки зрения ни посмотреть на преследования социалистов, эти преследования принесли всем один лишь неисчислимый вред. Поэтому первое практическое заключение для русских государственных людей, желающих блага родине, может быть только следующее: нужно навсегда оставить систему преследования за пропаганду социалистических идей, нужно вообще дать стране свободу слова и печати.

Возможны лишь два средства выхода из настоящего положения: или поголовное истребление всех террористов, или свобода, которая является лучшим средством против насилия. Но истребить всех террористов немыслимо, потому что ряды их постоянно пополнялись свежими силами, готовыми на всякое самопожертвование для целей партии. Остается лишь путь свободы. История показывает, что самые крайние по своим идеям партии, прибегавшие к насилию и убийству, когда их преследовали, делались вполне мирными и даже более умеренными в своих задачах, когда им дозволяли свободу исповедывания и распространения своих идей. Очень часто даже преследование какой-нибудь идеи не подавляет ее, а содействует ее распространению. Я убежден, что если бы всем лицам нашего образованного общества было предоставлено высказать свободно свои мнения, то большинство ответов вполне сходились бы с высказанной мною мыслью.

Ваше величество можете сделать все для блага России. Опираясь на народные интересы и желания, ваше величество можете свершить величайшие политические и экономические изменения, которые навсегда обеспечат свободу и благосостояние народа. Одна воля вашего величества может сделать то, что в других государствах может быть достигнуто лишь путем страстной борьбы, насилий и крови. Против царя – социального реформатора – немыслима никакая крамола. Царь, силой своей власти осуществляющий в действительности народные желания и интересы, имел бы в революционерах не врагов, а друзей. И социальная партия, вместо работы разрушительной, сделавшейся ненужной, принялась бы тогда за работу мирную, созидательную на ниве своего родного народа.

Николай Иванов Кибальчич. 1881 года, 2 апреля.

* * *

 

... На вокзале, купив билеты, они сразу же вошли в буфет первого класса; туда городовых не допускали. Спросив чаю, сели в углу, под пальмой, спинами к окну.

– Какой ужас, – тихо сказал Сладкопевцев. – Кто он, этот Крабовский?

Дзержинский молчал.

– Ты его давно знал?

– Да.

– Он много раз был в тюрьме?

– Четыре. Это не оправдание, – поморщился Дзержинский. – Революционер знает, на что идет.

– Семья есть?

– Кажется, тетушка... Или бабка, не помню, – жестко усмехнулся. – Очень хорошо она свинину готовила на рождество – свежего копчения, почти без сала, с укропом и тмином...

– Не говори о еде. Нам предстоит голодать неделю... Как теперь быть с паспортом? – Он достал из кармана серую книжицу, протянул Дзержинскому. – Хоть липовый, но все же...

– Оставь себе, Миша.

– Это же твой.

– Какая разница? Один на двоих... Вроде папы с сыном.

– Какой ужас, – повторил Сладкопевцев.

– К вопросу о необходимости железной дисциплины, – заметил Дзержинский. А ты говоришь, мы – догматики.

– Это не вопрос дисциплины.

– А что это?

– Нравственное падение.

– Нравственное падение невозможно для человека, добровольно принявшего на себя бремя дисциплины. Самоограничение – во имя других, страдание – во имя других. Когда свершится революция, главным для нас будет сохранить нравственные критерии времен нашей борьбы. Если потомки победителей станут упиваться победой и забудут о страданиях – нас проклянут, не их.

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...