Роман–хроника 7 страница
– Я говорю правду. – Если вы говорите мне правду, возможны два исхода, Елена Казимировна. Первый: мы установим, что вас к нам подослали «товарищи», но сие – вряд ли, слишком вы открыто лжете. Второй: вы ничего не знаете о революционерах и пришли нас шантажировать, ибо в той среде, которую вы изъявляете желание освещать, очень быстро обнаружат человека, которому, по вашим словам, «надоела нищета», и перестанут такому человеку верить. Зачем вы тогда нам? Ради какой корысти? Итак, я повторяю свой вопрос... Гуровская перебила его нервно: – У меня есть друг. Он голодает. – А вы? В каких условиях живете? Где? На какие средства? – Отец умер. Я учусь в Берлине. Мама высылает мне крохи, чтобы я могла снять мансарду и не умереть с голода. – Вы учитесь медицине? – Да. – Ваш друг – поэт? – Да... Хотя больше, кажется мне, публицист. Откуда вы знаете об этом? – Он сейчас в Варшаве? – не отвечая Гуровской, продолжал Глазов. – Да. – Его имя? – Я назвала вам себя – этого достаточно. – Владимир Ноттен его зовут, разве нет? – тихо сказал Глазов. – Да, – так же тихо ответила Гуровская, ощутив внезапно безразличную усталость. – Я что-то читал... Погодите, это он недавно опубликовал в «Утре» рассказ о маленьком мальчике-сироте, о его страдании у чужих и о самоубийстве? – Да. «Господи, – с ужасом вдруг пронеслось в голове Гуровской, – зачем я начала все это?! Они же сомнут меня и уничтожат! Не смогу я ни Влодеку помочь, ни себе, ни нашим – это же все бред какой-то! Надо встать и уйти, сейчас же уйти! » Впившись глазами в лицо женщины, словно ощущая все, что происходило сейчас с нею, Глазов тихо сказал – будто выдохнул: – Мы подружимся с вами, Елена Казимировна, подружимся...
В дверь постучали. – Я занят, – негромко сказал Глазов, но дверь все же открылась, и в кабинетик проскользнул Шевяков. – Не помешаю, Глеб Витальевич? – спросил он и учтиво поклонился Гуровской. – Коли пришли – садитесь, – поморщился Глазов. – Это мой помощник, пояснил он Елене Казимировне снисходительно, – Владимир Иванович его зовут, милый и добрый человек. – Спасибо за аттестацию, – кротко улыбнулся Шевяков. – Так вот, Елена Казимировна, я, чтоб не затягивать беседу, – вы потом с Глебом Витальевичем все мелочи-то обсудите, – хочу о главном... Вы – к нам, мы – к вам, сразу, как говорится, друг к дружке. Ноттену мы поможем, обяза... Гуровская перебила его: – У вас принято подслушивать? – Нет, нет, это у нас запрещено категорически, – нахмурился Шевяков. – Это – категорически! Имя Владимира Карловича Ноттена мне известно не первый месяц – нервен, как всякий талант, нервен; что одному скажет, что другому, а ведь к нам все сходится, к нам, Елена Казимировна. Вы только ему, спаси господь, не вздумайте чего-либо открыть – потеряете навеки. Наоборот, как это у товарищей эсеров: «В борьбе обретешь ты право свое! » Вы продолжайте быть его единомышленником, иначе горько ему станет, горько до полнейшей безысходности. И чтобы легче обоим было, а особенно, Елена Казимировна, вам, мы поможем поставить на вашей квартире подпольную типографию. – Какую типографию? – удивилась Гуровская. – Я ничего не понимаю... Я могу помогать в ином: я сдружилась в Берлине с Розой Люксембург, с Тышкой, Барским; Дзержинского по Варшаве знала... – Это мы прочитали, – продолжал Шевяков, словно бы не слыша Гуровской. Вы про это обстоятельнее, так сказать, изложите и адреса напишите. Дзержинских завтра навестите. А сейчас давайте про типографию подумаем. Согласитесь оборудовать хорошую типографию, где можно печатать горькие рассказы Ноттена, которые цензорский комитет не утверждает? Или – поостережетесь?
– Я ничего не понимаю, – повторила Гуровская, но в ее вопросе было искреннее желание понять, и Шевяков ощутил это быстрее Глазова, и Глазов поразился тому, как мужлан быстро и легко загнал в угол интеллигентную девицу, с которой он бы наверняка возился не один час, прежде чем решился на такое открытое и ясное, и ощутил не просто к Шевякову ненависть – за то, прошлое, но и зависть профессионала... Когда Гуровская ушла, Глазов заметил Шевякову: – Красиво сработали, слов нет, только зря связями Дзержинского пренебрегли – я б поспрошал куда как подробнее: искать ведь его нам... – Чего искать-то? – ухмыльнулся Шевяков. – Он если не к брату или сестрице, так на типографию сам подлетит, словно бабочка, так сказать, на огонь. У родичей – Гуровская поджидает, а в типографии – Ноттен рассказики штампует, куда ж ему, лапушке, деться?
* * *
Милостивый государь Николай Кондратьевич! Фотографии, присланные во вверенное мне отделение, долженствующие изображать портреты бежавших ссыльных поселенцев Дзержинского и Сладкопевцева, не могут быть использованы в розыскной работе, поскольку качество их (желтизна, потеки, размытость) лишает возможности запомнить основные, характеристические черты и, наоборот, могут привести к досадным недоразумениям, когда преступники проходили безнаказанно, а уважаемых господ задерживали и подвергали обыску (см. циркулярное письмо №9429). Сблаговолите дать указание, Николай Кондратьевич, соответствующему делопроизводству, отправить расширенный словесный портрет, ибо в присланном о Дзержинском сказано лишь то, что он «с мягкими усами и вызывающей наружностью», в то время как циркуляр, разосланный после его предыдущего побега, указывал на родинку с левой стороны подбородка. Тот ли это Дзержинский или какой новый, в разосланном циркуляре не указано. В ожидании дальнейших распоряжений, Вашего Высокоблагородия покорнейший слуга поручик Д. Повертаев.
Гудок был пронзительный и до того жалостливый, что Дзержинский проснулся. Сладкопевцев стоял возле окна, высунувшись по пояс. Пахло углем, гарью и жженой травою. – Что случилось? – спросил Дзержинский.
– Не знаю. Жандармы бегали. – Много? – Человек десять. Это Орша. Мы вместо пятнадцати минут стоим сорок. Я давно не сплю. – Почему меня не разбудил? – А какой смысл? Денег нет, бежать некуда – это не Сибирь. – Тише. – Они храпят. Слышишь, как заливаются? Дзержинский спустился со своей полки, оделся, отворил дверь (по-тюремному – осторожно) и проскользнул в коридор. Проводники стояли на платформе, курили в кулак, молча смотрели в голову состава, иногда поднимаясь на носки. – Кого поймали? – спросил Дзержинский. Проводники вздрогнули: Дзержинский подошел неслышно, стоял в темноте дверного проема, не освещенный трепыхающимся светом фонаря. – Не извольте тревожиться, ваш сиясь. Скоро поедем. – А что случилось? – Да вы отдыхайте, отдыхайте... Второй проводник, тот, что поменьше ростом, посуше в плечах, зло поморщился: – Бузу затеяли артельные, что насыпь новую сыпят. Рвань поганая, мужичье темное... Дзержинский спрыгнул на перрон, вдохнул прогорклый вокзальный воздух. – Скоро разгонят, – продолжал угодничать маленький проводник. – Если б днем, стрелять можно, а так опасаются пассажиров тревожить. Уговаривают. Дзержинский поежился зябко, спросил, где буфет. Маленький проводник предложил сбегать, но пассажир отрицательно покачал головой: – Я люблю ночные буфеты. Без меня не уедете? – Никак нет, ваш сиясь, – ответил маленький и, легко вспрыгнув наверх, достал красную слюду, укрепил ее на фонаре и пояснил: – Не извольте тревожиться, мы сигнал укрепили, значит, для вас три раза гудочек будет или я добегу. – Хорошо. Дзержинский по привычке хотел было огладить усы, но руку даже не поднял, контролировал себя отменно: будучи связанными с охранкой, проводники международного состава сразу б могли приметить, что пассажир не привык к своей бритой, актерской внешности. Он пошел вдоль перрона в голову состава, туда, где метались быстрые тени и чем ближе, тем явственнее слышались приглушенные голоса многих людей, шарканье подошв и тихие, но свирепые выкрики жандармских команд.
Чем ближе шел к голове состава Дзержинский, тем явственнее он слышал, как кто-то, видно молодой еще, повторял надрывно: – Мы добром просим, добром просим мы! Мы просим подобру – детей кормить не можем, у нас хлеба нет, мы просим добром хозяев! Мы по-доброму бьем челом! Правду я говорю, люди? Толпа отвечала неразборчиво – тяжким общим выдохом. «На Руси так всегда было, – подумал Дзержинский, – кто-то один, кому вверяли свои надежды, требовал, другие – ждали молча. Впрочем, когда требовал Кромвель, британцы тоже хранили тишину». – Правее тесни, тесни правее! – слышался хриплый, тихий переговор. «Жандармы, – понял Дзержинский. – Не хотят «тревожить» пассажиров стрельбой, мерзавцы, просто теснят народ, силой теснят, чтобы освободить путь». – Пропустите поезд, который раз говорю! Потом соберемся кругом и все по-нашему, по-православному решим. Верно я говорю, господин офицер? – Верно, господин управляющий, верно! Правее берите, ребята, правее! командовал офицер. – Господи, чего ж бьешь-та меня? За что? Я ж миром хлеба прошу, я ж в ноженьки кланяюсь от люда артельного. Ой, руку-то не верти, не верти! Двое жандармов вырвали из толпы того, видно, кто кричал жалостливо, молил о хлебе. Его потащили мимо Дзержинского, низко опустив ему голову, заломив руки за спину так, что тело человека сделалось похожим на птичье – такое же худое, беззащитное, и руки, как крылья, – вверх. – Господи, не вертитя так! – Парень поднял лицо свое, по которому текла кровь, столкнулся взглядом с зелеными длинными глазами Дзержинского, которые сейчас потемнели, замерли. – Барин, чего ж молчишь?! Заступися, барин, я ж миром! Подобру я, барин! Парня затолкали в комнатенку жандармерии, и оттуда донесся длинный, страшный вопль, а потом настала тишина – такая ощутимая, что все исчезло вокруг. – К Зубатову жалобу понесу, ироды! – зарыдал парень, и слышны были тугие удары сапог по его телу. – Найду на вас в Москве управу, у Зубатова найду!
* * *
... Начальник Московской охранки полковник Сергей Васильевич Зубатов карьеру сделал для российского политического сыска в определенной мере по той поре типическую. Сначала он ушел с головой в революцию, близок был к народовольческому террору, трибун был и тактик. Но чем дальше, тем беспросветнее ему становилось и муторнее, потому что, обладая умом сноровистым, ловкостью воистину отчаянной и при этом аналитической жилкой в неторопливом – поначалу, перед решением – мышлении, Зубатов все явственнее отдавал себе отчет в том, что путь народовольческого «передела» это путь в никуда, в утопию, которая кровава и безнадежна. Некий незримый водораздел, положенный капиталистической Европой, жившей по законам «рацио», отбрасывал Россию во тьму, азиатчину, дикость привычно, столетиями угнетаемых, которые сразу же отдавали палачам тех, кто приходил к ним со словом правды. Дворянство, близкое к трону, ездившее в Париж приобщаться, не хотело, не могло и не умело пустить дух европейского «рацио» в Россию, полагая, что это разложит устои, раскачает в конечном счете то основание, на котором покоилась Империя триста лет, да и народ «рацио» не примет: иным кроем кроены, иными традициями мужик-кормилец жил, жив и жить будет.
Альтернатива народовольчеству в середине восьмидесятых годов – особенно для тех, кто был силен в практике, любил жизнь и хотел жить, – открывалась одна лишь: самодержавие. Марксизм был еще незнаком России, не изучен и не примеряй на русские условия. Поэтому Зубатов, ощущая все большее и большее бессилие сделать то, что он хотел сделать, бросился в другую крайность: он пришел в Охранное отделение Москвы, сам пришел, не попался, и предложил услуги. Через десять лет, после ряда «ликвидаций», когда были разгромлены все звенья «Народной воли» и «Черного передела» в России и за границею, он был назначен – из агентов – в начальники Московского охранного отделения. Конечно же, так просто из агентов в начальники охранных отделений не проходят. Конечно же, к нему присматривались разные силы в российском обществе: и те, которые считали, что «этот обе стороны медали знает, этот сможет не пустить», и те, которые рассуждали иначе, полагая, что изменник никогда не вернется назад, к проданным, и новому хозяину станет служить с большим рвением – мосты сожжены; были, впрочем, и третьи, самые, пожалуй, дальновидные, позволявшие себе предполагать развитие западного «рацио», которое перешагнет границы Империи, а за этим последует ломка многих экономических канонов, ранее России не известных: здесь-то и понадобится Зубатов, который сможет регулировать дозы, – это куда как трудней, чем расстрелять демонстрантов или повесить террориста, это процесс всеобщий, общенациональный, здесь ошибиться нельзя ни на гран – потом не удержишь: толпа – она и есть толпа. Зубатова рассматривали, анализировали, раскладывали по косточкам власть имущие. Но никто из них не знал о том, как майской ночью под Москвою, в дремучем Серебряном бору, что шумел грозной тайгою над рекой в двадцати верстах от Белокаменной, Зубатов отложил книги Плеханова и Ленина и долго сидел за столом, обхватив большую голову маленькими сильными пальцами, не в силах двинуться, ощущая усталость в теле и безнадежность в душе своей звенящую, тихую, одинокую. Он понял тогда, что не дождался. Еще бы лет пять пострадать ему, не приходить в охранку, и получил бы он ориентир, которого так ждал от теоретиков-народовольцев. Будучи человеком по природе сильным, он заставил себя назавтра сесть за Ленина и Плеханова с пером, составил конспектик и решил, что с этим новым, которое было ему ранее незнаемо, сладостно и оттого особенно опасно, бороться должно своим новым, жандармским. И был организован им «Союз взаимного вспомоществования рабочих в механическом производстве» (впрочем, слово «союз» пришлось заменить на «общество»: в северной столице слово «союз» усмотрели слишком уж крамольным, западным, враждебным духу самодержавия, в то время как «общество» более близко к понятию «общины»: это свое, это когда все вместе, но над этим «вместе» – государь и церковь, да и полиции легче присматривать, коли «общество»). Создание такого «общества фабрично-заводских рабочих» на какое-то время успокоило его; прошлое стало забываться, но однажды, когда агентура выкрала из бумаг старого народовольца Михаила Гоца черновичок статьи, передала его лично начальнику Московской охранки для прочтения, липкий и тяжкий ужас родился в нем сызнова. И было отчего. Михаил Гоц писал:
Через одного из своих знакомых я получил приглашение примкнуть к кружку молодежи, занимавшемуся изучением политической экономии и собиравшемуся на квартире исключенного из одной московской гимназии Сергея Зубатова. В назначенное время я направился к нему. Зубатов был юноша с энергичным интеллигентным лицом. На умный, открытый лоб красиво спускались каштановые волосы, он говорил мягким вкрадчивым голосом и производил бы очень хорошее впечатление, если бы не угреватое лицо, на котором было выражение какой-то преждевременной зрелости. Впрочем, в дни первого знакомства я на это не обратил никакого внимания и был очень рад новому приятелю, а также знакомству с его невестой А. Н. Михиной, заведовавшей библиотекой, куда собиралась масса молодежи и где впоследствии Зубатов свил главное гнездо провокации. Не обратил я также внимания и на провиденциальную близость квартиры Зубатова от охранного отделения. Мы встречались с Зубатовым очень часто, но чем дальше длилось наше знакомство, тем все более выступали наружу не черты сближения, а черты расхождения. Я не могу себе отдать отчета, что именно нас разъединяло: это не были ни теоретические, ни политические разногласия, но что-то в нравственном облике Зубатова не влекло к нему. Это глухо накоплявшееся разъединение нашло себе внезапный выход в остром столкновении, происшедшем совершенно случайно и поссорившем нас на несколько лет. Как-то Зубатов прочел мне свое произведение, в котором он излагал собственную теорию нравственности. Все в этой теории основывалось на выработке сильной воли, для чего требовалось совершенно сознательно совершить целый ряд гадостей, о которых в печати даже и говорить неудобно. Совершать эти гадости человек должен был, вполне понимая их значение, но заставляя себя идти против усвоенных нравственных понятий и этим упражняя свою «волю». Когда он прочел мне свое творение, у нас началась страшно сильная перепалка, во время которой я, весь проникнутый нравственным учением Лаврова и Михайловского, не стесняясь наговорил ему массу резкостей. Повторяю, этот взрыв, вероятно, не был бы так остр, если бы что-то неуловимое в Зубатове не подготовляло разрыва с ним. Точно определить, когда именно Зубатов стал провокатором, я не мог бы, но мне кажется, что этот момент его жизни должен относиться к концу 1884 или началу 1885 года. Это было вообще ужасное время. «Народная воля», истекшая кровью, шла к своему окончательному разложению, но это еще не вошло в сознание действующих революционеров. Им казалось, что все дело только в новой концентрации сил при старых организационных принципах и тактических приемах. Однако сил становилось все меньше и меньше, а наряду с громадными провалами 1884 года страшную разрушительную работу совершала получившая начало от «дегаевщины» деморализация в революционных рядах. В одной Москве за 1884–85 годы насчитывалось несколько крупных провокаторов (Беллино-Бжозовский, Меньшиков, Беневоленский). Я думаю, это время захватило и Зубатова. Первой крупной выдачей, которая с несомненностью может быть приписана Зубатову, был арест весною 1886 года целого ряда революционеров, бывших довольно близкими знакомыми Зубатова, стоявших вне народовольческой организации, но поддерживавших с нею отдельные сношения. Это были: Соломон Пик и Софья Гуревич, убитые во время известной якутской истории 1889 года, А. Болотина, сосланная по тому же делу на каторгу, Эдельман, утопившийся в Верхоянске, и многие другие. Если это был первый дебют Зубатова на шпионском поприще, он мог быть вполне доволен. Осенью 1886 года Зубатов, вероятно, почувствовал недостаток связей в революционном мире, вызванный весеннею выдачею, и решил возобновить старое знакомство. Однажды, когда я проходил по Страстному бульвару, он подошел ко мне с широко протянутой рукой и сказал: «Будет нам помнить наши старые детские ссоры, у меня есть к вам дело, зайдите ко мне в библиотеку». «Дело» Зубатова оказалось предложением устроить нелегальную библиотеку из легальных, но изъятых из обращения книг, находившихся в библиотеке Михиной. Я обещал поговорить с товарищами, но последние отсоветовали мне начинать это дело, как не стоящее того, чтобы тратить на него квартиру. Я передал это решение Зубатову, который, видимо, был очень недоволен им. После этого у меня состоялось с ним еще одно-два свидания, во время которых отношения наши все как-то не склеивались и даже происходили некоторые серьезные неловкости. Так, во время разговора Зубатов как бы мимоходом забрасывал такие удочки: «Знаете, недавно я видался с Морицем Саксонским»... – «Кто это такой? » – «Да ведь вы его знаете – Мориц Лазаревич! » – «Нет, не знаю». – «Да как не знаете? И Соломонова не знаете? » – «Нет, не знаю». – «А он мне говорил, что он вас знает». – «Ну, меня многие знают, кого я не знаю! » И в таком роде несколько раз. Повторяю, что не подозрение в политической благонадежности Зубатова руководило мною, а просто обычный прием конспирации не говорить о лицах, о которых не надо говорить по делу. Однако эти неловкости объяснялись Зубатовым, вероятно, совершенно иначе, и он решил отделаться от меня. Это было ему тем удобнее, что за это время он близко сошелся с вышеупомянутым Соломоновым, состоявшим членом нашей группы. Вскоре (в октябре восемьдесят шестого года) арестовали меня. Когда сейчас же после ареста я имел продолжительный разговор с начальником охраны Бердяевым, разговор, впрочем, односторонний,, так как Бердяев много болтал, а я ограничивался короткими репликами, из слов Бердяева я убедился, что около нас где-то имелся провокатор, очевидно стоявший вне организаций, так как знал только слишком внешние подробности. Но мысль моя была очень далека от Зубатова... После нашего ареста дела Зубатова пошли очень успешно. Через Соломонова он стал довольно близко к остатку тогдашней народовольческой организации: сумел выудить таких крупных для того времени нелегальных, как Богораз, Виктор Данилов, Коган.. Использовавши совершенно Соломонова и опасаясь, что дальнейшие сношения с ним могут слишком явно обрисовать источник постоянных арестов, Зубатов отдал в руки полиции и Соломонова, но предварительно он счел нужным разыграть целую комедию. Он назначил Соломонову свидание в каком-то глухом месте, кажется,, на кладбище, заявив ему, что должен уехать по какому-то очень, опасному поручению, трогательно распростился с ним и даже пожелал счастливого пути. Когда Соломонов вернулся домой, там его ждала уже полиция.... Слухи о том, что Зубатов – провокатор, появились уже в начале 1887 года. По крайней мере, мне были переданы в начале этого года в тюрьму очень определенные указания, исходившие от слишком серьезного человека, чтобы можно было этому не верить. Однако когда мы передавали об этом на волю, молодежь отвечала нам, что мы – сумасшедшие, если можем верить такому слуху. Кажется, что Зубатов еще до 1889 года продолжал свою провокаторскую деятельность и только тогда официально выступил в качестве помощника начальника охранки.
Зубатов черновик Гоца сжег; агентов, доставших эти бумаги, загнал, как посвященных, в Якутию на вечное поселение, приписав им «казнокрадство и двурушничество»; приказал усилить контроль за ввозом революционной литературы; провел несколько успешных ликвидаций, но ничто не приносило ему успокоения слово пострашнее динамита: там шнур прогорел, бабахнуло – и конец! А здесь жди и жди, каждый миг жди... Именно тогда Зубатов снова повернул на девяносто градусов – отыскал священника Георгия Гапона, побеседовав с ним, подсказал, куда целить в будущем, себя затемнил, дав понять: «Я не так прост, как кажется, я не обычный жандарм, я свою линию веду». Такие же беседы провел с бундовкой Вильбушевич и одесским бундовским анархистом Шаевичем. Лгать приходилось всем: директору Департамента Лопухину, министру Плеве, а более всего – себе самому.
* * *
... Выслушав сообщение о беспорядках, поднятых артельными в Оршанском депо, и об остановке поезда, следовавшего в Берлин (иначе б не сообщили), Зубатов вызвал к себе помощника и, досадуя на происшедшее, сказал: – Ротмистр, как же там, в Орше, а?! – Сергей Васильевич, я уже отправил туда поручика Леонтовича. – Да при чем тут Леонтович?! Что он может, этот Леонтович?! Он может с агентурою в кабаках водку жрать! А здесь надобно говорить с хозяевами, объяснять им, что нельзя зазря сердить людей. Пообещали бы, право слово... Что от них – убудет? – Сергей Васильевич, я это выяснил «по юзу»: они обещали. Добром обещали. – Значит, плохо обещали. Неубедительно. Ротмистр позволил себе улыбнуться: – Артельные слишком убедительно просили. Зубатов рассерженно бросил перо на стол, проследив глазом – не капнут ли чернила на красное сукно. Не капнуло, обошлось, слава богу: полковник не переносил, если неопрятность в чем-то, а особенно – за рабочим местом. – К людям, – сказал он, – ко всей массе фабричных и заводских надо относиться как к одному агенту: норовистому, самолюбивому, да к тому же сотрудничающему без оплаты, по чистому национальному энтузиазму. А тут – руки заламывают. А рабочий этот, как выяснилось, верующий. Портрет государя в бараке держал. Сами же от себя отталкиваем, право слово. А потом – сажай, готовь поле для социалистической обработки... – Прикажете заготовить рескрипт о наказании виновного жандармского офицера? Зубатов вздохнул горестно и спросил – не ротмистра – себя: – А кто тогда служить станет, коли мы своих будем наказывать? Затребуйте объяснение. И укажите, что ласкою надо, ласкою и уговором... Срочно разыщите отца Гапона или в Одессе – Шаевича, пусть им выдадут денег – отправьте в Оршу, чтобы открыли истинных зачинщиков, а темных артельных успокоили...
Чиновник IV класса по европейскому департаменту министерства иностранных дел Гавриил Григорьевич Хрисантов устраивал по субботним дням каждого третьего месяца обеды, на которые были званы, помимо послов Черногории и Бельгии, давние друзья дома: присяжные поверенные, литераторы, финансисты, доктора медицины и университетская профессура. К столу, помимо пельменей, давали желтую, с жиринкой, белугу и, на любителей, ветчину по-кучерски. Водку в этом доме чистой не пили: супруга Гавриила Григорьевича, урожденная Грузенштадт, Анна Ивановна настаивала на зверобое из Привислинского края и на весеннем испанском чесноке, который обычно присылал в подарок мадридский консул Хорхе де ля Пенья. Александр Федорович Веженский, как обычно, занимал за столом место под номером «7», ибо, уверял он дам, это число приносит счастье. Соседом его под номером «6» был профессор истории Вержблов, с ним он знаком был с тех пор, как слушал его курс в университете, а справа под номером «8» был усажен генерального штаба полковник Половский, военный агент России в Кабуле. После второй рюмки шум за столом сделался всеобщим, и можно было начинать разговор по интересам, ибо для чего ж, как не для этого, устраивались обеды?! Вержблов яростно уплетал пельмени, в разговор вступать упрямо не хотел, сверлил глазами бельгийского посла, который продолжал свое обычное малоевропейское прожектерство, лениво трогая серебряной вилкой белугу. – Единство Франции и России, подкрепленное союзом с Альбионом, – вот гарантия на пути прусских амбиций, – говорил он, словно бы повторяя заученное раз и навсегда. – Меня не может не удивлять определенная пассивность наших министерств в том давлении на общественное мнение, которое мы могли бы оказать, но не оказываем, оглядываемся на традиции, осторожничаем, с этим вместе теряем веру в возможность гуманистического сотрудничества, не задумываясь, как тяжко станет последующему поколению веру эту обрести вновь, тогда как сейчас, стоит лишь протянуть руки, – и мы вместе, в тесном союзе духовного братства и делового интереса... Вержблов оторвался от пельменей на одно лишь мгновение, чтобы тихо спросить Веженского: – Вы что-нибудь поняли, Александр Федорович? – Все понял, – ответил Веженский, – чего ж тут не понять? Он для дипломата слишком даже, я бы заметил, откровенно говорит. – Растолкуйте, бога ради! – И впрямь не понимаете, профессор? – улыбнулся Веженский. – Или хотите меня дураком поглядеть? – Да что вы, Александр Федорович, окститесь! – Славянофилов наших он клюет. Талантливые люди, а кричат об «особости», мешают выходу России к европейскому содружеству, в котором – говоря серьезно только и можно проявить свою, русскую, талантливую и широкую сущность: с кайзером не докажешь, он славянством «гребует», как в деревне бабки говорят. – Неужели очевидное, всем ясное надо так драпировать словесно? – удивился Вержблов. – Он – посол, ему могут «вмешательство» вменить, а это дипломату не смыть, это ему, как тавро коню, – навечно. За нашими славянофилами стоят силы серьезные, большие силы. Аксаков – умница, талант в литературе – считал, что он на политику влияет... Заблуждение. Его сделали рупором своих интересов те, кто по-современному, по-капиталистическому не может, а старое полиция охраняет, старое – всегда надежно. – В поддых, – буркнул Вержблов и снова принялся уплетать и сверлить, сверлить и уплетать. Веженский обернулся к другому своему соседу – военному агенту Половскому и сказал: – Вы, военные, слава богу, мыслите более определенно. – Нам, увы, мыслить не дают. Нам лишь болтать позволяют. – Ну уж армия не может пожаловаться на равнодушие со стороны двора, полковник! – Это нет, – сразу же согласился Половский. – Тут вы беспременно правы. Двор к нам уж так неравнодушен, так неравнодушен, прямо-таки душит в своих объятиях. Грибоедова вспоминаю часто, – он сделал глоток, поморщился. – И барский гнев, и барская любовь... – Это когда мир, – согласился Веженский, – тогда, вы правы, армия подобна модистке: ею любуются, о ней говорят, ее разыгрывают. Армия всесильна в действии – тогда ей не советуют и все ее просьбы выполняют. – Вот именно – просьбы. А к армии сие неприложимо. Приказ – исполнение, все остальное ведет к трагедии. – Сложно в Кабуле? – А где сейчас просто? – ответил Половский насмешливым вопросом. – Конечно же, сложно. А будет еще сложнее. Впрочем, меня оттуда переводят. – Далеко? – Видимо, на Дальний Восток. – Проснулись япошата? – Вы их спящими видели? Они, Александр Федорович, и не засыпали вовсе после реформации Мэйдзи. Это мы – дрыхнем. А проснемся, глаза вылупим, мира-то и не узнаем, обойдет он нас – и справа и слева обойдет, поверьте слову. – А что такое слово? – задумчиво, словно самого себя, спросил Веженский и поглядел на полковника. – Общность издаваемого голосовыми связками шума, выраженная литерой или мимикой? Что такое масса звучания? Я под этим термином подразумеваю видимую сущность слова. А ежели масса, то какова материя этой массы? Или это особая масса, нематериальная, потому что слово обладает таинственным свойством жить бестелесно? Слово, по-моему, выражение смысла, высшего смысла. Оно есть поразительное чудо – слово. «Военный». Один смысл. «Русский военный» – смысл ведь совершенно иной, если особенно рядом произнести «японский» или, к примеру, «прусский военный»,
Воспользуйтесь поиском по сайту: ©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...
|