VIII. Приезд Сергея Николаевича

Это было в начале мая. Стояли жаркие дни, лучшие в году, со свежей зеленью, голубым небом, кукушкой и соловьем.
Долгуша, запряженная парой, стояла у крыльца дома. Мы ехали купаться на Воронку, за полторы версты. Доехав до горы, к спуску реки, мы встали и весело наперегонки побежали вниз. Соня с нами. Она всегда великолепно бегала. Быстро и красиво неслась она с горы, заражая нас своим бодрым духом. Нас было пятеро: девочка Душка, теперь уже шестнадцати лет, была вечной нашей спутницей. Я любила ее за ее не-злобливость и спокойствие, Она была небольшого роста, с длинным лягушечьим ртом и серыми вопросительными глазами. Бывало, когда кто-нибудь из мальчишек пристанет к ней, чтобы раздразнить или обругать ее, это случалось довольно часто, она не сердилась, а только огрызнется: "сам съешь", - и отвернется.
Река Воронка, наша ясенская отрада, небольшой приток Упы, запруженная, имела довольно глубокие места, и потому было где плавать. Душка хорошо плавала и первая бросалась в реку.
- А знаете, барышня, - говорила она Лизе (она особенно любила ее), - я чуть не потопла раз.
И Душка рассказала, как мы пошли раз с ней вдвоем на реку. Дора - собака наша - с нами:
- Я, значит, поплыла на глубокое-то место, а Дора-то за мной, да лезет мне на шею и лапами-то голову топит... Испугалась же я, - захлебываясь, говорила Душка.
- А я вижу, что Душка-то под водой, - вмешалась я в разговор их, - и со страху не знаю, что делать. Место у плотины глубокое, и я отчаянным голосом зову: "Дора, Дора, ici (сюда! (фр.))", а Душка уже бульки пускает...
- Ну, тут Дора-то наша, знать, уж поняла, - продолжала Душка, - и поплыла на зов Татьяны Андреевны, а то, однава дыхнуть, потопла бы я!
"Однава дыхнуть" - было любимое выражение Душки, она часто употребляла его; для меня оно было ново, и потому я запомнила его.
Во время нашего купанья нашла темная туча, и подул легкий майский ветер.
Мы стали торопливо одеваться. Крупными каплями накрапывал дождь все сильнее и сильнее. Спасаться было некуда и невозможно. Из-за тучи выглянуло солнце, и, помню, как над рекой показалась яркая радуга. И этот дождь, и эта радуга были удивительно красивы.
Приехав домой, Варя, Лиза и я побежали прямо к тетеньке, с распущенными волосами и прилипшими мокрыми платьями. Вид наш был ужасен, но мы хотели успокоить тетеньку, что мы дома.
Лиза бежала вперед и быстро отворила дверь. Первого, кого мы увидали перед собой, это - Сергея Николаевича. Удивление, ужас и радость сразу охватили меня. Девочки бросились к нему на шею с радостным визгом. Я стояла молча, как вкопанная. Кроме неожиданного свидания, меня смущал мой ужасный, как мне казалось тогда, невозможный вид. Я всегда заботилась о своей наружности. Поздоровавшись с девочками, он подошел ко мне. Я молча протянула ему руку.
- Вы недавно приехали? "Avec les hirondelles" (С ласточками (фр.)), - как говорит тетенька. Как это хорошо! Мне писал о вас Левочка.
Все это говорил он все тем же спокойным, ласковым голосом, какой я знала прежде. В глазах его я ожидала прочесть известное осуждение, но этого не было. Я спрашивала себя: "Что же будет теперь? Зачем он приехал?", - но ответа на свои вопросы не получала.
Уже поздно. Все разошлись. Мария Николаевна с горничной Гашей и девочками заняла тот флигель. Я на эти дни перешла туда, чтобы не расставаться с ними.
Марию Николаевну от нашей комнаты отделяет гостиная с балконом. Наша комната во втором этаже. С балкона открытый вид вдаль. Девочки уже легли. Лиза, кажется, уже заснула. Вокруг нас все тихо. Я сижу на окне. Перед окном яблочный сад в полном цвету. Пахнет черемухой.
- Таня, ложись, ложись спать, милая, уже поздно.
- Варя, я не могу спать в такую ночь, да ты взгляни, что за красота!
Варя не отвечает, она устала.
- Слышишь, как филин кричит? - говорю я. - Это в Чепыже.
- Да, слышу... Левочка говорит, что зайцы так кричат!
Снова молчание и тишина.
- Варя, ты спишь?
- Нет, - отвечает Варенька сонным голосом.
- Варя, зачем он приехал?
- А ты ему не рада?
- Варя, я хочу быть свободной - никого не любить. А я чувствую, что я слишком рада ему... и не свободна!
- Танечка, тебе трудно быть свободной с твоим характером!
Мы молчим. Я думаю: "она права".
- Слышишь? Филин опять кричит... и так жалобно...
- Да, кричит...
Варенька засыпает. Я неподвижно сижу на окне. Тишина этой торжественной ночи нарушается иногда непонятным шорохом в траве, запоздалым чириканьем маленькой птички. Мне делается вдруг нестерпимо жаль всех, всех: и филина с жалобным криком, и Душку, обиженную мальчиками, и маленькую суетливую птичку. Зачем она не спит? Что с ней? И жаль себя, и свою молодую, загубленную жизнь, как мне представлялось в эту ночь.
В воздухе чувствовалась свежесть. Небо уже отливало утренней красной зарей. Варенька заснула безмятежным сном, а я все еще сидела у растворенного окна.
Но усталость берет свое и, помолившись на небо, так как в комнате не было образа, я легла и заснула молодым девичьим сном.
На другое утро мы все сидели за чайным столом, когда вошла в столовую монашка, как звала ее Наталья Петровна.
- Мария Герасимовна, это ты? Здравствуй, милая. Откуда? - спрашивает Мария Николаевна.
- А-а, Мария Герасимовна! - приветствует ее Лев Николаевич.
- Из Тулы, матушка, из монастыря, пешком шла, страсть устала.
- Садись, садись, чаю налью, - говорит Наталья Петровна.
Пока Мария Герасимовна пьет чай, скажу несколько слов о ней.
Она была крестной матерью Марии Николаевны. Это было так.
У матери Марии Николаевны было четыре сына, когда она снова ожидала ребенка. У нее, по словам тетушки Пелагеи Ильиничны, было страстное желание иметь дочь. Она дала обещание, что, если родится дочь, ей будет крестной матерью первая попавшаяся женщина, которая поутру встретится на дороге. Совет этот дала ей одна из странниц, посещавших их дом. Когда в 1830 г., 7 марта родилась дочь, то в Тулу был послан старый слуга для исполнения обета. Помолившись Богу, как мне рассказывали, вышел слуга на улицу. Он еще с вечера приехал в Тулу. Навстречу ему попалась монашенка из тульского женского монастыря. То была Марья Герасимовна. Она была полуюродивая, скорее же притворялась ею. Сухощавая, высокая, с небольшими хитрыми, серыми глазами, она с легкой усмешкой глядела на людей. В молодые годы Марья Герасимовна в мужском подряснике ходила по городам и селам и сбирала на монастырь. Лев Николаевич часто наводил ее на тему ее странствований и со вниманием слушал ее рассказы. Она послужила ему в "Войне и мире" типом странниц у княжны Марьи.
А то, бывало, Лев Николаевич скажет ей:
- Ну-ка, Марья Герасимовна, затяни "Своим духом восхищаться".
И монашка фальшивым, ровным голосом затянет "а божественный мотив:
Своим духом восхищаться,
В скорбях мира нам спастись.
В мир мы посланы трудиться,
Молитвой к Богу вознесясь.
- Посмотри на выражение ее лица, - скажет Лев Николаевич, - как оно значительно и серьезно.
Матери Марьи Николаевны все же не пришлось радоваться на дочь - она вскоре умерла.
- Ты, что же это, Мария Герасимовна, со странствования пришла? Куда Богу молиться ходила? - спросил Лев Николаевич.
- К Троице-Сергию ходила, батюшка, угоднику поклониться, - говорила Марья Герасимовна, с видимым удовольствием выпивая бесчисленное количество чашек чая. - Христа ради ходила, ни гроша с собой не брала.
- Что ж, подавали тебе? - спросила тетенька.
- А то как же, матушка, а уж купцы-то, дай им Бог здоровья, щедро дают.
- Марья Герасимовна, а многих ты там ограбила? - спокойным голосом, улыбаясь, спросил Сергей Николаевич.
Варя, Лиза и я невольно засмеялись, хотя и очень осторожно.
- Ах! что вы, что вы, батюшка! Во Имя Господне просишь, а вы говорите - ограбила.
- Vous l'offensez (Вы ее обижаете (фр.)), - недовольным тоном указала Марья Николаевна.
Эта сцена почти целиком вошла в "Войну и мир", потому-то я ее так хорошо и запомнила. Лишь лица и слова другие.
- Да у вас тут, я видел вчера, Воейков гостит? - сказал с усмешкой Сергей Николаевич. - Он у меня целый месяц гостил.
- Да, он недавно только пришел, - сказала Соня.
- Недавно пришел, а у Дуняши нашей уж травничку выпросил! - сказала Наталья Петровна.
- Душечка, Наталья Петровна, вы всегда все чужие секреты открываете, - улыбаясь, сказала тетенька.
Вскоре все разъехались. Сергей Николаевич пробыл всего два дня. Марья Николаевна решила провести лето в своем другом имении Покровском, Чернского уезда. Оно досталось ей после смерти ее мужа.
- Может быть, еще увидимся летом, если будете жить в Никольском, - говорили дезочки, с сожалением уезжая из Ясной. - Дядя Левочка, устрой, чтобы вы приехали в Никольское, пожалуйста, - молили они. - И мамаша будет так довольна.
- Может быть, и приедем. Мне самому надо быть там по хозяйству, - говорил Лев Николаевич.

IX. НИКОЛЬСКОЕ

Пора, пора привести к концу рассказ о романе с Сергеем Николаевичем. Даже я нравственно устала писать его.
Прошла неделя. Я была уверена, что Сергей Николаевич больше не приедет в Ясную. Мне было трудно поверить этому, трудно справиться с своим чувством, тем более, что я осталась одна, без своей участливой милой Вареньки. Соня недоброжелательно относилась к Сергею Николаевичу. Она осуждала его, и я избегала с ней говорить о нем. Она говорила мне:
- Что ты можешь ожидать от него? Маша - подруга его пятнадцатилетняя, мать его детей и отличная женщина. Сереже сорок лет, без малого, и это чувствуется на каждом шагу. Нет ни силы той, ни энергии, ни желания счастья, а есть спокойствие сорокалетнее, благоразумие. А ты, Таня, - огонь! Ты не будешь с ним счастлива.
Хотя я и избегала говорить с Соней, но понимала, что она права.
Но я ошиблась: Сергей Николаевич приехал через несколько дней в Ясную по какому-то делу. Льва Николаевича не было дома - он был в Туле. Мы провели этот день вместе.
Вечером, оставшись одна, я испугалась своего впечатления от его пребывания и строго отнеслась к себе. Но это только на один вечер. Начались снова его частые посещения. Он проводил в Ясной дни, вечера... Лунные, светлые, майские, сумасшедшие ночи, какие только и бывают в мае. Тут не было места рассуждениям, не было места благоразумию, совести! С новой силой вернулось все прежнее, пережитое нами. С восемнадцатилетним доверием я слушала его. А что слушала? Не знаю. Обычных слов любви, какие говорят в этих случаях, ни я, ни он, мы никогда не произносили. За нас говорила ночь, луна, его последнее увлечение и моя первая серьезная любовь.
Соня очень хорошо характеризует нас в своих воспоминаниях:
"Сергей Николаевич проводил с сестрой много времени, гулял, разговаривал с ней, а главное, восхищался ею чрезмерно. Это всегда подкупает нас, женщин". И Соня была опять права. Прежде это кружит голову, а потом совершенно естественно заставляет любить, а в особенности такого исключительного человека, как Сергей Николаевич.
Когда после последнего его приезда в Ясную прошла уже неделя, я поняла, что снова произошло что-то значительное и непонятное для меня. Спросить было не у кого. Я чувствовала, что все что-то скрывают от меня. Наконец, Лев Николаевич, видя мое тревожное настроение, решил открыть мне все то, что он знал и думал об этом. Он сказал:
- Сережа пишет мне, что у него большие неприятности дома, что он постоянно находится или под влиянием Марии Михайловны, или твоим, что, если он оставит Машу, то погибнет вся семья, так как она никогда не оставалась одна и совершенно будет беспомощна; что он чувствует, что ее положение будет невозможное, и, оставив ее, он сделает ее и твое несчастие. Что же касается Гриши, то он будет брошен на произвол судьбы. И многое еще он пишет в этом роде. Про тебя пишет: "Бог знает, что я сделал, имени нет моему поступку! Анатоль, которого я осуждал, в сравненьи со мной - самый благородный человек. Я все эти несчастные десять дней лгал, думая, что говорил правду, но теперь, когда я вижу, что надо окончательно кончить с Машей, я вижу, что мне это совершенно невозможно. Что из этого всего будет, не знаю, но оставить ее я не могу. Я по подлой нерешительности и слабости сказал тебе, что женюсь на Татьяне Андреевне... И если опять ее увижу, опять буду уверять ее в том, чего сделать нельзя. Я все эти десять дней чувствовал, что я делаю Бог знает что, но остановиться не мог... Я чувствую, что я ее не стою, но она будет оскорблена, и это страшно... Что делать? Сделать что-нибудь подлее моего поступка трудно".
Я молча слушала Льва Николаевича, молча и ушла от него. Что я могла сказать ему? Я слишком страдала.
Вечером этого же дня я написала Сергею Николаевичу письмо, что между нами все кончено, что хотя я и люблю его, но вижу полную невозможность нашего брака. Это письмо я отдала Льву Николаевичу. Я получила длинный ответ от Сергея Николаевича, в котором он просил меня не возвращать слово, что время все уладит, и что он по-прежнему меня любит.
От Марьи Николаевны я узнала, что с моим письмом он поехал в Покровское и просил Марью Николаевну написать мне, что не надо отказывать ему, что все уляжется и устроится. Но Марья Николаевна отказалась писать это, говоря, что этого нельзя ей сделать, потому, что и Левочка и Соня не верят в возможность этого брака, и что Таня теперь, судя по письму Левочки, ни за что не согласится на это.
Разговор со Львом Николаевичем на меня сильно повлиял, как и давность неясных отношений наших, которые должны прийти к концу.
Варенька пишет о пребывании Сергея Николаевича у них в Покровском:
"Он, страдая не менее Тани, говорил моей матери, когда приезжал к нам: "Машенька, что мне делать? Я так сильно люблю Таню, а когда приеду в Тулу и увижу Машу, ее убитый вид и безропотное, покорное горе, - душа моя разрывается на части. Вхожу я раз к ней, с намерением переговорить о своем окончательном решении жениться на Тане, отворяю дверь и вижу - стоит она на коленях и так трогательно молится, а сама вся в слезах. И я не могу говорить".
Я сказала: "Он любит только Машу, а не меня". Я еще раз сознала ясно невозможность нашего брака. Я написала письмо родителям о нашем разрыве, так как Соня писала им о возобновлении наших отношений. Лев Николаевич приписал им в моем письме (оно сохранилось). Приведу его, несмотря на то, что оно лестно для меня, но в нем виден взгляд Льва Николаевича на наш разрыв:
1865 г. Июнь [25-е].
"Милые папа и мама, не огорчайтесь очень и не ужасайтесь тому, про что я вам буду писать. Мама была справедлива, говоря, что не конча с Тулой, дело не решено. Теперь оно решено, но иначе. Сережа уехал в Тулу и написал оттуда письмо, что она в отчаянии, девочка очень больна, что так вдруг, как мы хотели, нельзя кончить, надо время, что сам он в отуманенном состоянии, под чужим влиянием, т. е. или под М. М. или под моим, и все твердит: "дайте время, подождите".
Вчера писал он со станции по дороге в Покровское к Машеньке, куда уехал опомниться. Последние его два письма так мне показали ясно несчастие его семейства, его мучения, нерешительность, Маша (Левочка у ней был сегодня) с такой кротостью и покорностью идет на все и так ей это тяжело, а чрез это и ему тоже, что я решилась и написала ему отказ. Не удивляйтесь и не горюйте об этом, иначе я сделать не могла, у меня бы всегда это было на совести, а теперь может быть все будет к лучшему.
Писать вам подробнее и больше и трудно, и не могу. Не расстраивайтесь этим, и ты, милый папа, смотри на это как можно легче - все пройдет и все будет хорошо. Целую вас крепко. Мамаша, вы тоже меня не очень жалейте, я поступила очень хорошо.
Таня".
Далее приписка Льва Николаевича:
"Что прибавлять к этому чудному письму? Всё это правда, всё от сердца и всё это прелестно. - Я всегда не только любовался ее веселостью, но и чувствовал в ней прекрасную душу. И она теперь показала ее этим великодушным, высоким поступком, о котором я не могу ни говорить, ни думать без слез. - Он виноват кругом и неизвиним никак. Ему надо было прежде всего кончить в Туле. Мне бы было легче, ежели бы он был чужой и не мой брат. - Но ей, чистой, страстной и энергической натуре, больше делать было нечего. Стоило ей это ужасно, но у нее есть лучшее утешение в жизни - знать, что она поступила хорошо. - К лучшему или к худшему это поведет ее? Этого никто не знает. Мне же всегда казалось и теперь больше, чем когда-нибудь, что он ее не стоил. Дай Бог ей силы перенести это. Первый день был тяжел, она ничего не ела, не спала и всё плакала. Теперь она спит в первый раз, и завтра мы едем в Никольское. - Кроме того, ежели точно они сильно любят друг друга - ничто не потеряно. Поступок Тани должен показать ему, что он теряет в ней. - Одно, что я знаю, это то, что они не должны и не будут видеться до тех пор, пока он не будет совершенно свободен. Но ее решение кажется серьезным, тем-то оно и трогательно. - Она несколько раз нынче повторяла: "теперь я не выйду за него ни за что". Решение это пришло ей вдруг и совершенно неожиданно. Вдруг из ребенка она сделалась женщиною, и прекрасной женщиной. Не знаю, как вы оба примете это, и боюсь и вашего горя и упреков, которые вы, может быть, сделаете нам. Говорите всё, что вы думаете. - Но горевать не о чем. С таким сердцем она не может быть несчастлива. Прощайте, с замиранием сердца жду вашего ответа. Адрес в Чернь, в село Никольское".
Имение Никольское Тульской губернии Чернского уезда, находится в 100 верстах от Ясной Поляны*. Железной дороги тогда еще не было, и переезд на лошадях, частью по шоссе, а частью проселком, представлял немало хлопот и затруднений с ночевкой на постоялом дворе, да еще с детьми.
_____________________
* Позднее это имение перешло к старшему сыну Льва Николаевича - Сергею Львовичу. Он выстроил прекрасный дом, посадил сад, огород, завел все хозяйство.

Никольское очень красивое имение, с холмистой местностью, с лесом на берегу извилистой реки, которая протекает недалеко от дома.
Мы ехали в двух экипажах с обозами и людьми. В карете ехали двое детей, няня и я. В коляске - Лев Николаевич с Соней. Тетенька и Наталья Петровна остались в Ясной. Дорогой меня развлекали новые места и дети. По очереди они сидели у меня на коленях. Таня была очень живой и забавный ребенок; она забавляла меня своей смышленостью.
- И что же это вы, Татьяна Андреевна, так присмирели, - говорила мне Марья Афанасьевна. - Ни песен, ни смеха вашего больше не слышно.
- Так, няня; то было хорошо - и я была счастлива, а теперь все не то, ведь вы сами, небось, знаете.
- Э, матушка, об этом-то горевать не стоит. Дело-то проходящее - молодое! Женихи-то будут!
Няня судила по-своему, просто и жизненно, и никаких сентиментальностей не допускала.
Мы ехали с остановками, кормили лошадей, ночевали. Но как? Где? Не помню. Я ехала, как во сне, относясь ко всему безучастно.
В те времена в Никольском был небольшой дом. Прежде оно принадлежало старшему брату Льва Николаевича, - Николаю Николаевичу. Рядом с усадьбой стояла церковь, чему я была очень рада. В доме было пять комнат: общая столовая - довольно большая, коридор, три комнаты жилых и маленький кабинет Льва Николаевича.
Соня много хлопотала, устраивая всех нас. Я хотела помочь ей, но она не хотела утруждать меня.
Не получая ответа на свое письмо, Лев Николаевич снова пишет отцу [30 июня 1865 г.]:
"Пишу вам из Никольского, где мы живем 3-й день. Не могу без замирания сердца думать о вас, не зная вашего взгляда на это дело - всё, что вы думаете и говорите. Дело вполне кончено. И как ни тяжело Тане и всем нам, я в глубине души не могу не чувствовать тайной радости, что меньшее несчастье спасло нас от большего. - Я, приехавши в Никольское, тотчас же поехал в Покровское, чтобы видеться с братом. Я виделся с ним, я думаю, последний раз. Он теперь уехал в Тулу. Наше же намеренье состоит в том, чтобы пробыть здесь месяца полтора в новых для Тани местах, в близости ей приятных людей - Дьяковых, Машеньки с детьми. Теперь самое для вас интересное - о ней. -
Она трогательна до последней степени, - кротка и грустна. Первые два дня она нас пугала, но теперь я, по крайней мере, спокоен за ее здоровье. Я твердо надеюсь, что она успокоится и всё пройдет, и пройдет этот раз хорошо и совсем. У нее столько еще впереди с ее прелестной натурой и сердцем. Для большего еще укрепления ее здоровья мы придумали с Соней заставить ее пить кумыс со мною вместе. Она не отказывается, хотя надобности никакой нет, но она любит этот напиток. - Дальнейшие планы наши следующие. В августе мы приедем в Ясную, пробудем с месяц. В сентябре приедем в Москву, пробудем с месяц, которым я воспользуюсь для печатания 2-й части моего романа, и поедем на зиму за границу - в Рим или Неаполь. Разумеется, с Таней, ежели вы ее поручите опять нам и не упрекнете нас за то, что мы плохо уберегли ее. Я боюсь и предчувствую, что вы упрекнете меня в душе. Пожалуйста, выскажите мне всё. Но, право, виновата во всем судьба. Так Богу угодно было, и не могу не думать, что то, что мы теперь называем несчастием, может быть, очень скоро мы назовем большим счастьем. - Прощайте, пишите поскорее. - Не знаю, припишет ли вам Соня. О том, что я вам писал, она думает так же, как и я, только с оттенком озлобления, очень справедливого, против брата, но я старее ее, и он мой брат. Я виню его и не желал бы быть в его положении с таким поступком на душе. Tout comprendre c'est tout pardonner (Все понять - все простить (фр.)). Он виноват в легкомыслии обещать, не развязав прежде прежних отношений, но после этого он страдал не меньше ее, даже больше. Он мне повторял еще последний раз, что я только прошу времени; но мы знаем, и Таня с оскорблением почувствовала, что он не в силах разорвать прежней связи.
Он виноват в этом и неизвиним, но это было дело Тани. Как бы я желал не писать вам, а видеть перед собою ваши милые лица. Тогда бы вы меня поняли, а теперь я путаюсь, как виноватый. Прощайте".
Приписка Софьи Андреевны:
"Грустное время прожили мы, милые папа и мама, и долго еще будет отзьпваться эта грустная история. Ради Бога, не пишите очень отчаянно Тане, это опять поднимет старое, а она уже начинает немного успокаиваться. Ее ужасно мучит, что вы будете огорчаться, а она говорит, что довольна тем, что отказала ему и вывела его из затруднительного гадкого положения. По своей слабости, недостатку сердца и главное, чести, он поставил себя в такое положение, что, бывши женихом одной, он, обещав жениться [3 слова зачеркнуты] и продолжал с ней жить. Та сторона, как менее кроткая и с которой более прожил, - перетянула. Отказаться от Тани, - он и того даже не умел, но..." Окончание письма не сохранилось.
Наконец, в Никольском, - мы получили письма от отца и матери.
Письмо отца ко мне:
3-го июля [1865 года].
"Милая Таня,
Не думай, чтобы последнее письмо твое огорчило меня, - нет, напротив, я был обрадован видеть в тебе столько твердости характера и благородную, честную натуру, не замедлившую выразиться при первом случае. Я очень хвалю твое поведение и благодарю тебя, что поступила так благоразумно. Смотри же, будь теперь тверда и не отступай от твоего последнего намерения. Подумай, сколько ты сделала добра твоим отказом. Ты заставила обдуматься человека, увлеченного страстью, забывшего свои обязанности и бывшего на пути сделать несчастие двух женщин. Ты спасла его от вечных угрызений совести и сама не сделалась его орудием, которым бы он поразил эту несчастную женщину с ее детьми. Вся твоя жизнь была бы навсегда отравлена упреками и угрызениями совести. Я не раз говорил тебе, моя милая, что между вами стоит такая преграда, которую вы никогда не одолеете, а если и пойдете ей наперекор, то не будете счастливы; но вы, несмотря на эти предостережения, снова предались вашим мечтаниям и теперь, наконец, сами убедились, что все это повело бы вас к гибели. Если я писал тебе в первом письме моем, что радуюсь твоему счастию, основанному на взаимной вашей любви, - то чувства эти изливались из отцовского сердца, преисполненного желанием видеть вас счастливыми и отчасти увлеченного также вашими собственными уверениями. Но увлечение мое было неполное, - я все-таки не переставал думать и говорить об Туле и находился в величайшем недоумении касательно отношений, в которых находился Сергей Николаевич с Марьей Михайловной. Но писать тебе об этом я не хотел, не желая тебя смущать в самую ту минуту, когда ты чувствовала себя так счастливой и когда все радовались кругом тебя. Последнее же письмо твое и письмо Льва Николаевича объяснили мне все, и я, конечно, сожалею теперь, что так неосторожно и преждевременно изъявил вам свою радость.
Лучше бы было еще помолчать.
Я понимаю, моя голубушка, что теперь тебе очень тяжело на душе, но будь вполне уверена, что время изгладит вое. Успокойся, тебе предстоит еще большая будущность. Не воображай себе также, чтобы катастрофа эта могла тебе повредить в свете; будь уверена, что никому и в голову не придет в чем-нибудь тебя обвинить. Скорее всего обвинят родителей, а о тебе только пожалеют. Напиши нам, не желаешь ты к нам возвратиться, если и не сейчас, то по истечении некоторого времени. Ради Бога, избегай свиданий с Сергеем Николаевичем. Это условие необходимо для тебя и для него. Будь же тверда и старайся рассеиваться. Смотри на всю эту катастрофу, как на дурной сон. Прощай, обнимаю тебя от всей души. Зимой будем опять кататься в Зоологии, жаль, что осенью не в состоянии буду ехать с тобою на охоту. Расцелуй Софью и береги ее".

Привожу письмо отца к Льву Николаевичу:

"А тебе скажу, мой добрый и несравненный друг, что в подобных эпизодах нашей жизни пошло бы было отыскивать виноватых или делать кому-нибудь упреки Все мы без исключения очень слабые люди, подверженные всем возможным страстям и рожденные на то, чтобы на всяком шагу впадать в ошибки. Таковы старые и малые. Вот почему я не претендую также и на Сергея Николаевича; умышленного зла он не в состоянии был сделать, а то, что он наделал - он и сам не рад тому. По мне, так его положение хуже всех. Конечно, в его года и с его опытностью он мог бы быть поосмотрительнее, но много ли найдем мы людей, которые строго следят за своими поступками, оглядываются на всяком шагу и всякое слово свое и деяние взвешивают прежде на весах? Да и не знаю, что сказать об этих людях? Им жизнь должна быть в тягость. Трудно вообще судить людей, - а еще опаснее осуждать. А кто знает, не мы ли с женой более всех виноваты. Я так почти убежден в этом. Таня переходит теперь через тяжкие испытания, но я уверен, что они послужат ей в пользу и что она будет еще очень счастлива. Как ты думаешь, не привезти ли ее к нам в Покровское? Я во всем полагаюсь на тебя и Софью. Очень рад, что вы поехали в Никольское. Это будет очень полезно для Тани. Напишите мне скорее, как здоровье Татьяны Александровны? Мне очень жаль, что все происшедшее с Таней нарушило вашу мирную и покойную жизнь; но я надеюсь, что это ненадолго, - она, верно, скоро успокоится, имея в обоих вас самое лучшее утешение. О себе скажу тебе, что здоровье мое сносно, а бывает и несносно. В Петербург же я не поеду. Трубочку вынимать я боюсь, как бы не сделать хуже. Следовательно, нечего даром тратить деньги и по пустякам ездить в Петербург. Прощай, мой добрый друг, успокой Таню, этим и меня успокоишь. Она любит и верит тебе больше, нежели кому-либо. Желаю тебе всего лучшего, расцелуй Софью; я уверен, что она очень расстроена и потому не писала нам. Нам следует всем успокоиться и не горевать, мы никто ничего бесчестного не сделали, - Бог нас спас. Совесть наша чиста, а это главное; все остальное вздор, мало ли что встречается в жизни; никогда не надобно предаваться отчаянию. Все эти последние строки относятся не к тебе, а все-таки к Тане, которая постоянно вертится у меня в голове".

Письмо матери ко мне:

"Бедняжка моя Таня, ты не поверишь, как я тебя пожалела, прочитав твое письмо; после такой радости, вдруг такое горе; но и полюбовалась также я на тебя, что ты такая добрая и хорошая девочка моя. Поступок твой возвысил тебя много в моих глазах, и я тебя еще более стала любить. Продолжай же быть хорошей, не предавайся очень грусти, побереги окружающих, молись Богу, надейся на него, поверь, что все делается к лучшему и что твои хорошие действия не останутся без награды. Ты еще так молода, а хороших людей много на свете. Я полагаю, что Сережа очень любит еще свою Машу и она его, а в таком случае надобно благодарить Бога, что эта свадьба не состоялась, и я надеюсь, что ты теперь сама вполне убедилась, что она уже теперь никогда не может состояться. Удивлялась я очень, как ты могла надеяться выйти за него замуж, когда он еще не покончил с Марьей Михайловной. Петя и тот сказал: "Этой свадьбе никогда не бывать: как съездит в Тулу Сережа, так все кончено, пропало". Поверь мне, что Сережа, бывши женатым на тебе, не раз вспомнил бы о ней, и совесть бы его замучила, и впал бы, может быть, в хандру, а каково тебе было бы выносить все это. В тот день, когда я получила письмо от Сони, что он поехал в Тулу объявлять Марье Михайловне, я на другой день съездила к Троице, помолилась за тебя и, может быть, Господь услыхал мою молитву и спас тебя от несчастной жизни, которая тебе предстояла. Пиши, пожалуйста, к нам почаще об себе, да и Соню и Леву попроси также почаще писать. Поверь, что мне не менее горько твоего и жалею очень, что не могу вместе с тобою горе разделить; ты не вздумаешь ли домой приехать, подальше от него лучше, менее воспоминаний. Поцелуй всех от меня. 3 июля".
"Новое место, новая обстановка, новая жизнь, но как внезапно и странно", - думала я.
Первый, кто приехал к нам, это был Афанасий Афанасьевич Фет с женой Марией Петровной. Это была женщина еще молодая, удивительно милая и симпатичная. Не будучи красивой, она была привлекательна своим добродушием и простотой. Казалось, что она всем говорила: "Любите меня, я вас всех люблю". Мужа она звала: "Говубчик Фет", не выговаривая "л". Он в обществе никак не относился к ней и ни разу я не видела, чтобы он обратился к ней с чем-нибудь, а она к нему - просто и заботливо.
Я удивлялась на Соню, "какой она молодец!" - думала я. Приехали в пустой грязный дом; прошло дня три - все чисто. Вся хозяйственная машина пущена в ход: чистая скатерть, все едят, пьют, самовар на столе, и повар в белом колпаке. На кухне кот сидит. Даже цыплята бегают на дворе и их "лавят", как говорила Душка, по случаю приезда гостей. Пребывание у нас супругов Фет было очень приятно.
Лев Николаевич читал вслух отрывки вновь написанного из "Войны и мира". Афанасий Афанасьевич восхищался и содержанием, и чтением Льва Николаевича. Я видела, какое удовольствие он доставлял Льву Николаевичу своею искренней похвалой.
Когда стало смеркаться, Фет просил велеть закладывать лошадей.
- Мы поедем провожать вас, - говорил Лев Николаевич и велел запрягать линейку. Всем нам это было приятно.
Прошло некоторое время, но экипажей не подавали. Алексей был послан на конюшню, узнать в чем дело. Фет беспокоился: темнело, а дорога была через брод без моста.
Алексей пришел с ответом:
- Пошли к дьякону за шлеей, наша прохудилась. Прошло еще минут двадцать, и Алексей пришел сказать:
- Дьякон сам уехал, и шлея с ним.
Нечего было делать, мы с сожалением остались дома. Фет описывает это в своих "Воспоминаниях".
Бесконечно тянулись дни в Никольском. Для меня жизнь застыла. Единственное, что я любила, это - верховую езду. Я ездила одна по незнакомым местам и отдыхала в одиночестве не оттого, что другие меня раздражали, но оттого, что я их раздражала и мучила своей тоской, а главное - упадком сил.
Лев Николаевич велел привести кобыл и сам делал мне и себе кумыс. Я не любила его, но пила из благодарности ко Льву Николаевичу.
Когда я вспоминаю о заботах Сони и Льва Николаевича ко мне, как они возились со мной, как относились ко мне, то до сих пор сердце мое переполнено благодарностью и любовью к ним.
Я пишу Поливанову:
"...странно, хочу здесь развернуться, быть веселой - и никак. Засмеюсь - не от души, а на место пения выйдут слезы. Когда все это кончится? Я не вижу конца".
Поливанов писал мне участливые письма, перемешанные с моралью.
Помню, что к нам приезжал с визитом сосед Волков, молодой человек, и предлагал мне хорошую лошадь ездить верхом, но я с благодарностью отказала. А Лев Николаевич сказал мне:
- Таня, куда девалась твоя кокетливость? Ну-ка, махни стариной с Волковым!
- Не могу, - улыбнувшись его совету, сказала я, - для меня теперь все мужчины, как наша Трифоновна. А знаешь, наша Федора замуж выходит, а свадьба в августе после поста, - продолжала я, - и в Покровском жить остается. Она счастлива. Я за нее рада, мне Лиза писала.
Лев Николаевич получил от отца ответ на свое письмо и дал мне прочесть его, сказав:
- Какое хорошее письмо от твоего отца! "7 июля [1865 г.]
Я вижу из последних писем ваших, полученных нами сегодня, мои добрые и любезные друзья, что вы все очень расстроены и очень озабочены нами. Вы не знаете, какое впечатление произвело на нас все случившееся. Будьте уверены, что мы приняли все это очень рассудительно, и зная, как вы оба любите Таню, я и на ее счет был совершенно покоен. Вы оба - лучшее ее утешение; в вашем обществе она оживет и скоро успокоится. Да, правду сказать, и не с чего было себя убивать. Я нахожу, что вы напрасно принимали все это так близко к сердцу и смотрели на все приключившееся, как на несчастие, тогда как вся эта история не что иное, как неприятное приключение, повторяющееся довольно часто в нашей жизни. Об нем можно немного погоревать, а потом следует забыть и радоваться, что оно имело такой благополучный исход. Бог спас Таню от несчастия, которому она шла с доверием навстречу. Хотя и трудно ей перенести это чувство разочарования, в котором она находится теперь относительно Сергея Николаевича, но не надобно забывать также, что она искупает этим и что ожидало ее, когда бы она сделалась его женою.
Мне очень жаль, милая Соня, что ты как-то слишком одушевлена против Сергея Николаевича. Я всегда радовался вашим дружеским, родственным отношениям и никак не хочу верить, чтобы отношения эти прекратились навсегда. Вы все должны ему простить его неосновательный поступок и вместе с ним пожалеть обо всем случившемся. Нет сомнения, что он сознает себя виноватым и сам обо всем сокрушается.
Ради Бога, прошу вас, мои добрые друзья, старайтесь как можно скорее изгнать из сердца вашего всякую злобу, предать все это забвению и быть уверенными, что все это случилось не умышленно, а сложилось из увлечения, к которому все мы очень склонны. Мне больнее всего то, что история эта нарушила ваше мирное и счастливое существование. Успокойтесь же сами и этим одним только вы успокоите и меня. Будьте опять веселы, забудьте все прошедшее, думайте только о будущем и устраивайте вашу жизнь как можно веселее. Охота вам горевать: все вы молоды, добры и честны; никто из вас ничего не имеет себе упрекнуть. Таня, оседлай-ка коня, да похорони свою скорбь в Чернском черноземе, а на тебя глядя - и все развеселятся! А потом и к нам в Москву; что-то не верится, вы оба как-то много и больно хорошо наобещали, увидим, как вы сдержите ваши обещания. Как только Сонюшка очутится сам друг, тут и прощай все ваши планы. Таня, в августе поезжай в Никольское на пар, увидишь драфов. Да съездий к Войтам, они будут тебе очень рады, а не то делай, как знаешь, да как папенька велит, он что-то не охотник до них. Кланяйтесь Дьякову. Ну прощайте, мои милые, обнимаю вас от всей души. Пишите нам почаще, не ленитесь; я бы разом расшевелил вас и не дал бы вам задуматься".
В ответ Лев Николаевич писал [24 июля 1865 г.]:
"Любезный, дорогой друг Андрей Евстафьич.
Много интересного и много приятного хотелось бы тебе писать о нашей жизни; но наша бедная Таня и у тебя и у меня на первом плане. - Она всё то же печальна, молчалива, не оживлена и живет в одном этом страшном для нее прошедшем. Я так понимаю ее, что она беспрестанно воспроизводит в своем воспоминании те минуты, которые казались для нее счастием, и потом всякий раз спрашивает себя: неужели это всё кончилось? И колеблется между любовью и озлоблением. Вытеснить из ее сердца эту любовь может только новая любовь. А как и когда она придет? Это Бог знает.
Тут помочь нельзя, а надо ждать терпеливо, что мы и делаем. Она добра, кротка, покорна и тем более ее жалко, желал бы всё сделать, чтоб помочь ей, а помочь нечем. За гитару и пение она редко, почти никогда не берется. И то ежели к ней пристанут с просьбами, то она немного попоет вполголоса и тотчас бросит. Утешительно то, что здоровье ее еще хорошо, хотя она и переменилась, что особенно поражает тех, которые не видят ее, как мы, каждый день.
Я жду многого от осени. - Во-первых, ч