XVIII. Именины Маши дьяковой и 17 сентября

До сих пор помню радостную встречу, оказанную нам. Марья Николаевна очень любила и ценила Долли. У Дьяковых гостила сестра Дарьи Александровны, Екатерина Александровна, забыла ее фамилию. Она была вдова лет 30, милая, веселая и участливая. Время шло незаметно, приближалось и 22 июля, именины Маши. Дмитрий Алексеевич и Долли затеяли шарады в живых картинах, чтобы повеселить молодежь. В гостиной были сделаны подмостки, занавес, освещение и рамы для картин. Заведовали всем и придумывали большею частью Марья Николаевна, сестра Долли и я. Дарья Александровна боялась головной боли и сидела спокойно. День именин прошел торжественно. К обеду приехали все те, которые ездили к нам по воскресеньям, и, кроме них, были приглашены Сухотины: Любовь Николаевна и дочь ее Екатерина Федоровна - девушка моих лет, впоследствии вышедшая замуж за Дмитрия Дмитриевича Свербеева, тульского вице-губернатора. Сухотиных было три брата: Федор Михайлович, Александр Михайлович, холостяк, и Сергей Михайлович, женатый на сестре Дьякова, описанный отчасти в "Анне Карениной" - в лице мужа Анны. Федора Михайловича я никогда не видала. Он был отец Катеньки.
Вечером приехал Александр Михайлович Сухотин. Это был человек лет за 40, утонченных вкусов, утонченного воспитания, с изящным французским языком, и все, что было в нем русского, - это его бесконечная доброта. Крестьяне и бабы надували его: он безропотно платил все, что с него требовали. Дмитрий Алексеевич со смехом рассказывал нам, как однажды какая-то баба поймала его где-то на дороге и просила денег.
- Батюшка, дочка двоешечек родила, помоги, родной!
Он вынул из бумажника, что у него было с собой, и отдал. Потом Сухотин говорил мне:
- Mais vous savez, mon cher, qu'elle m'a trompe, ces двоешечки n'existaient meme pas (Но вы знаете, мой друг, ведь она обманула меня. Эти двоешечки даже и не существовали (фр.)).
Но я отвлеклась от нашего праздника. Французских слов шарады было пять, картин пятнадцать: в каждом слове три картины, и кроме того, последняя была живая картина из "Кавказского пленника". Все шло прекрасно. Участвовали все. Дмитрий Алексеевич - англичанином с длинными зубами, сделанными из картона, - был великолепен. Марья Николаевна - англичанка в слове prudence (осторожность (фр.)): - prude (жеманная (фр.)), anse (ручка от посуды (фр.)). Маша Дьякова изображала из французской басни, как Перетта несла продавать молоко и строила планы, что купить - и так увлеклась мечтами, что уронила и разбила кувшин, и только ручка кувшина осталась цела, которую она и держала при поднятии занавеса. Одна картина была лучше другой. Но помню комичный и вместе с тем печальный случай, происшедший в одной из картин. Варенька должна была изображать колдунью с распущенными волосами, в черном легком платье с жезлом и черным котом в руках, с трудом отысканным нами. Кот участвовал и на репетициях. Принц, молодой и красивый, стоял у горящей урны (горел спирт). Кот рвался из рук, когда репетировали. Я учила Варю держать его и сердилась, что она была неловка. На пятой репетиции кот угомонился, Варенька хорошо держала его, и я успокоилась.
Каждую картину показывали три раза. Когда очередь дошла до картины Вареньки, я волновалась за нее. Принцем была Лиза. При первом поднятии занавеса все сошло не только благополучно, но и очень красиво. Во второй раз при поднятии занавеса все мое внимание было устремлено на кота. Я заметила его опасные движения и ужас в глазах Вареньки. Вдруг, при полной тишине, кот вырвался из рук и прыгнул со сцены в публику.
- Я не виновата, Таня, он такой сильный! - послышался отчаянный голос Вареньки, и веселый смех в публике.
- Молчи! Стой! - кричу я.
Занавес задернули. Переменили позы, и подняли занавес в третий раз, но уже без кота.
Как все значительно казалось тогда, как всякая глупость принималась к сердцу! Картины были необыкновенно удачны. Я хорошо не помню, кто в какой участвовал. Все шарады отгадали, и большинство их, конечно, Александр Михайлович Сухотин. Марья Николаевна была неузнаваемо весела и оживлена и своим оживлением умела заразить и других.
Я познакомилась с Катенькой Сухотиной. Это была очень оригинальная, милая и своеобразная девушка лет 18 - 19. Она была единственная и очень балованная дочь. Она всегда почти, еще девочкой, ходила в русском костюме и проводила половину своей жизни в деревне. Молодые крестьянские девушки были ее друзьями. Она участвовала в их играх, пела на их свадьбах, плясала с ними русскую, а вместе с тем она умела быть и воспитанной барышней. Она мне нравилась. В те времена девушки, воспитанные француженками и англичанками, не посещали свободно деревни, и такая девушка была редкостью.
Марья Николаевна прогостила в Черемошне недели две-три. Все разъехались. Стало тихо. Казалось, что дом опустел. Дмитрий Алексеевич снова погрузился в хозяйство, а мы с Дарьей Александровной возобновили сеансы живописи. Странное свойство характера было у меня: когда бывало какое-либо веселье, то я первая предавалась ему всем своим существом, всею душою, не примешивая к своему чувству ни тени сомнения или грусти, но зато на другой день какая-то безотчетная хандра нападала на меня, или же что-либо недавно мучившее меня всплывало с новой силой. Так было и теперь. Вся история с Сергеем Николаевичем с болью припомнилась мне.
Был август, погода стояла холодная, я простудилась и сильно кашляла. Долли и Дмитрий Алексеевич встревожились. Дмитрий Алексеевич за неимением доктора поставил сам мне на грудь мушку. Я боялась боли и не соглашалась, но кашель был такой зловещий, а будущая поездка в Ясную прельщала меня, и я согласилась. Их нежная забота меня трогала. Помню, как я вышла вечером на террасу и любовалась закатом солнца. Из конторы по саду шел Дмитрий Алексеевич. Увидя меня, он строго сказал:
- Что вы делаете? Вы простудитесь. Идите в комнату.
- Не пойду, я прямо задыхаюсь в комнатах.
- Таня, я вас умоляю войти, - говорил он, подойдя ко мне.
- Ну немного еще... Оставьте меня, - просила я.
- Как трудно будет с вами вашему мужу, - сказал он, серьезно глядя на меня. - Я не умею вам отказать.
- Мужу? - повторила я. - Я думаю, что я никогда не выйду замуж.
- Почему? Этого не может быть!
- Два года быть невестой одного, а потом? Да кто же возьмет меня? - с горечью, краснея, говорила я.
- Да, если бы я был свободен и молод, я считал бы за счастье быть вашим мужем... - неожиданно для меня сказал он.
Я с благодарностью глядела на него, и во мне что-то шевельнулось более, чем простая дружба. Пароксизм удушливого кашля захватил меня. Дмитрий Алексеевич, молча обхватив меня сильной рукой, почти на руках внес в гостиную, где сидела Долли.
- Ну, что с вами делать? - с досадой говорил он.
- Дмитрий, зачем ты пускаешь малютку на балкон, - сказала Долли. - Как она кашляет!
Дмитрий Алексеевич, не отвечая, ушел к себе. Я подошла к Долли, обняла ее и, спрятав лицо ей на плечо, горько заплакала.
- Танюша милая, душенька, что с тобой? - тревожно спросила Долли. - О чем ты плачешь? Ну, скажи?
- Не знаю, - прошептала я.
Я рассказала, по приезде в Ясную, Льву Николаевичу о нашем разговоре с Дмитрием Алексеевичем, как я делала это всегда.
- Ничего, не тревожься. Дмитрий очень любит свою жену, - сказал он. - И ты ничего дурного не делаешь, живя у них.
12-го сентября мы были в Ясной. Пристройка была готова, но не оштукатурена внутри, что придавало ей немного мрачный вид. Лев Николаевич сам водил нас смотреть на свое создание. Кабинет был большой с колонной посредине комнаты, для прочности террасы. Терраса была крышей кабинета.
- Ты посмотри, - говорил он. - Как красиво вышла эта лестница, ведущая в аллею сада.
- Да, - соглашалась я, - она напоминает мне декорацию из оперы "Аскольдова могила". Помнишь, как ее похищают по такой же лестнице.
- А тебя похитить некому. Кроме Индюшкина никого нет у нас, - смеясь сказал он.
Лев Николаевич был, очевидно, горд своим архитекторством. Небольшая комната в два окна была уютна и в стороне. Со временем эта пристройка оказалась непрочна вследствие гнилого материала. Был куплен старый кабак, стоявший на шоссе, недалеко от деревни. От кабака шла дорога вниз с горы на деревню (и по сию пору называется этот спуск "Кабацкая гора". В настоящее время на этом месте построена школа).
Я обежала весь дом, поздоровалась со всеми людьми. Все было по-старому, только Дуняша вышла замуж за Алексея Степановича. Душка бросилась обнимать меня.
Тетенька Пелагея Ильинична гостила в Ясной и помещалась в комнате Татьяны Александровны. Приехала и Марья Николаевна с девочками.
В те времена мне и в голову не приходило, сколько хлопот и забот требовалось хозяйке, чтобы разместить, накормить всех, сколько дела прибавлялось и прислуге. Все делалось как-то незаметно и легко.
Мы, молодежь, проводили время очень приятно. Ходили и ездили в лес за грибами. Погода стояла поразительная: напоминало июль. По вечерам затевали или какую-нибудь игру, или музыку, или чтение.
- Дуняша, скажи мне, бывает у вас Сергей Николаевич? - спросила я ее после долгих колебаний.
У сестры, тем более у Льва Николаевича, я не хотела спрашивать: пускай думают, что я о нем забыла.
- Бывают, только редко.
- Что же, он весел, спокоен? - спросила я.
- Ну, евтого я не знаю. Только слышала намедни, как они были у нас, с графиней о чем-то спорили, а я стол за Алексея накрывала.
- А о чем спорили? - спросила я.
- Да так, что жить теперь нельзя, люди дерзки стали, никто работать не хочет. Да я плохо слышала. Только что не веселы они и никуда не ездят. А так-то вообще как живут, не знаю.
"Зачем я спрашиваю? Какое мне дело?" - подумала я.
Наступило 17 сентября. Настроение у всех и у меня было праздничное. Все мы нарядные, в легких белых платьях с цветными лентами. Обеденный стол украшен цветами, и новая терраса залита солнцем. Помню, как шумно и весело в 5 часов вечера садились мы за стол. И вдруг из аллеи сада послышался оркестр. Он заиграл увертюру из оперы "Фенеллы" "La muette de Portici" ("Немая из Портичи"), которую так любила Соня. Все мы, кроме Сони, знали, что Лев Николаевич просил полковника Юношу прислать оркестр, но должны были хранить это в тайне. Не берусь описывать выражения лица Сони! Тут было все: удивление, испуг, что это сон, радость, умиление, когда она увидела и помяла выражение лица Льва Николаевича. Он сиял не меньше ее. Соня была очень привлекательна своим цветущим и веселым видом. Я давно ее такой не видала и радовалась на нее.
После обеда приехали кое-кто из офицеров и Стасюлевич и затеялись танцы. Танцевали все, начиная с полковника Юноши, Льва Николаевича и Дьякова. Обе тетеньки и бедная Долли были зрителями. Все это происходило на террасе. Стасюлевич по принуждению танцевал только кадриль. В одной из кадрилей, в шестой фигуре мне пришлось плясать русскую. Так как я плохо помню про себя, то предпочитаю привести то, что писала Варвара Валериановна Нагорная в 1916 году, в приложении к газете "Новое время" в статье "Оригинал Наташи Ростовой":
"В шестой фигуре кадрили оркестр заиграл "Камаринского". Лев Николаевич стал выкликать, кто может плясать "русскую", но все стояли молча; тогда он обратился к Колокольцову со словами:
- Пройдись "русскую", неужели вы можете стоять на месте?
Оркестр забирал все больше и больше.
- Ну! Ну! - понукал дядя.
Колокольцов сделал решительный шаг вперед и, описав плавный круг, остановился перед Таней.
Я видела ее колебание, и мне стало страшно за нее".
Но не только Варя, а и сама я чувствовала робость, а вместе с тем еле-еле стояла на месте. Я чувствовала, как во мне дрожало сердце, как дрожали плечи, руки, ноги, и как они сами, помимо моей воли, могли бы делать то, что нужно.
Варенька пишет:
"Лицо ее выражало восторженную решительность, и вдруг, подбоченясь одной рукой и подняв другую, она легкими шагами поплыла навстречу Колокольцову.
Кто-то бросил ей платок. Подхватив его на лету, она, уже не заботясь об окружающих, плясала так, как будто она никогда ничего другого не делала.
Все зааплодировали. Мне самой, слушая эту увлекательную вещь Глинки и видя Таню, захотелось присоединиться к ней, но я не решалась".
"Весело, беззаботно и молодо жилось тогда" - прибавляет Варя.
Красота и теплота ночи были поразительные. Мы все спускались по декоративной лестнице вниз, в аллею сада. Был ущерб луны, и она взошла лишь к 11 часам. После танцев музыкантов угостили ужином с пивом, и в первом часу ночи, заиграв марш, выступили они с офицерами в Ясенки. Все это было торжественно и красиво, как и сама полусветлая ночь, с блестящими осенними звездами.
Лиза, Маша, Софеш, - все в этот вечер в своих легких нарядных туалетах казались мне особенно милыми и красивыми, особенно Лиза. Она вступала в возраст юности. Хотя они были с Варей сестры, совершенно различные по характеру, но все же что-то "толстовское" сидело в них: прямота, чуткость и религиозность с оттенками мистицизма. Когда Марья Николаевна уезжала куда-либо, или бывала нездорова, хозяйство по дому поручала она Лизе, которая была ее любимицей.
- Разве можно что-либо поручить Вареньке - она все забудет, - говорила Марья Николаевна.
Мы прогостили недели две.
Дмитрий Алексеевич торопился домой, и Дьяковы уехали, а я осталась в Ясной. Дьяковы тоже хотели провести зиму в Москве ввиду плохого здоровья Дарьи Александровны.
- Вероятно, в ноябре поедем в Москву с Таней, ее требуют родители, они очень тревожатся об ее здоровьи, - говорил Лев Николаевич. - А мне нужно будет ехать для печати.
- Да, а я эту зиму и не попаду в Москву, - с сожалением говорила Соня, - меня тревожит здоровье отца. А мы еще делаем планы ехать за границу, а детей с бабушкой оставить. А родители нашим планам не верят. Мы Таню повезем чинить, - как бы шутя говорила Соня.
Все простились с нами и уехали. Мне стало грустно. Я не знала, что никогда больше не буду в Черемошда, я не знала, что этот период моей молодой жизни отжит навсегда, как и период с Сергеем Николаевичем в Ясной.