П. С. АЛЕКСАНДРОВ И Н. Н. ЛУЗИН

 

Вернусь теперь к 1936 году. Этот год очень памятен мне по острому конфликту, который у меня произошёл с моим учителем П. С. Александровым, и по различным обстоятельствам, примыкающим к этому конфликту. Конфликт не привёл к разрыву и порче отношений, но характер их резко изменился. До этого Александров, конечно, видел, что я способный математик, и, вероятно, даже гордился мною, как своим учеником, но как-то не мог воспринять меня как взрослого человека, уже самостоятельного учёного. Поэтому были случаи, когда он третировал меня как мальчишку, что проявилось особенно резко в 1936 году и привело к резкому отпору с моей стороны.

В 1936 году я как раз получил свои результаты по классификации отображений сферы S^{n +1} размерности n +1 на сферу размерности n при n >2.

Я установил, что существуют ровно два класса отображений. Этот результат совершенно поразил меня своей неожиданностью, так как ранее имевшиеся результаты давали счётное число классов для отображения n -мерной сферы на n -мерную и трёхмерной сферы на двухмерную. Результат казался мне столь поразительным, что я страстно желал сформулировать его перед какой-нибудь аудиторией, хотя бы небольшой. Конечно, без всякого доказательства, которое на первых порах было чрезвычайно сложным.

И вот перед заседанием топологического кружка, на котором должен был делать доклад Э. Кольман, партийный деятель из МК, математик и философ, я попросил у Александрова разрешения сформулировать мой результат после доклада Кольмана, на что пошло бы не более пяти минут.

Кольман закончил доклад. Александров закрыл семинар, не предоставив мне слова. Я подошёл к нему после закрытия семинара и спросил, в чём дело. Он сказал, что забыл, но теперь сделает даже лучше: предоставит мне слово на Математическом обществе, которое должно состояться вечером того же дня.

На Математическом обществе происходили выборы правления. Александров, президент общества, даже поиздевался немножко надо мной, сказав, что вот мы возьмём да и выберем Понтрягина в члены правления, чего, конечно, не произошло, хотя моя кандидатура и баллотировалась. Александров опять обещал предоставить мне слово по окончании выборов правления, после чего должен был состояться какой-то плановый доклад. Но слова он мне и тут не предоставил, а сразу перешёл к плановому докладу. Я уже не стал спрашивать, в чём дело, а решил сам, что Александров преднамеренно не даёт мне сообщить о моём хорошем результате, так как, исходя из него, я могу составить конкуренцию его поездке на предстоящий в этом году Международный конгресс математиков в Осло.

На конгресс, правда, никто не поехал неизвестно по каким причинам. Но до того как стало известно, что советская делегация не едет в Осло, я обратился к Александрову с просьбой рассказать мой результат на конгрессе от моего имени. Прецедент уже был: на предыдущем конгрессе в Цюрихе в 1932 году он изложил мои результаты по теореме двойственности Александера. Но Александров в резкой форме отказал мне. Всё это вызвало у меня острое раздражение против Александрова, которое уже накапливалось и раньше. Я стал думать о том, как бы мне дать отпор.

В 1936 году произошло совершенно поразительное, незаурядное событие в жизни советских математиков ²². Внезапно, по-видимому неожиданно для всех, в центральной газете, кажется в «Правде», появилась статья с грубыми нападками на выдающегося русского математика Николая Николаевича Лузина. Она называлась «Маска сорвана» ²³.

Не помню точно, в чём обвинялся Лузин, но в статье содержалась фраза: «Он вёл себя со всем подобострастием, но и со всею наглостью лакея». Это событие обсуждалось в кулуарах, а затем на очень большом официальном собрании математиков. Одним из мест кулуарных обсуждений был «математический салон», который в то время держала одна дама, весьма почтенного возраста. Фамилию я её не помню, помню только имя и отчество: Софья Моисеевна. В этом «салоне» принимались различные математики, но в основном это были Л. А. Тумаркин, А. О. Гельфонд, Л. Г. Шнирельман, а затем присоединился и я.

Софья Моисеевна утверждала, что у неё сохранились старые связи с такими выдающимися деятелями, как В. В. Куйбышев. Однажды, когда я пришёл к ней с своею мамой, Софья Моисеевна даже имела телефонный разговор с Куйбышевым. Конечно, мы слышали только то, что говорила она, и голоса Куйбышева не слышали. После ухода от Софьи Моисеевны моя мать сказала мне, что всё это ложь и трёп, и чистое кривлянье. Никаких отношений с Куйбышевым она не имеет.

Именно здесь мы обсуждали событие с Лузиным, и у некоторых возникло подозрение, что среди организаторов письма мог быть П. С. Александров. Мы хорошо знали, что у Александрова с Лузиным были отвратительные отношения. Хотя Александров был ученик Лузина, они грубо враждовали между собой. Так как источником информации об этой вражде был Александров, естественно, я был его сторонником. Но после того как Александров так бессовестно поступил со мной и, возможно, я подумал, так же с Лузиным, я начал колебаться — кто из них прав. Однажды, когда меня качнуло в сторону Лузина, я совершил неосторожный поступок: позвонил Лузину и как бы выразил этим ему своё сочувствие. Об этом телефонном разговоре, конечно, стало известно от Лузина некоторым другим математикам.

Александров был учеником Лузина. Он, несомненно, очень многому научился от Лузина и в течение длительного времени был под его сильнейшим влиянием. Но к тому времени, когда я стал разговаривать с Александровым о Лузине, эти два человека находились уже в состоянии непримиримой ненависти.

Я был учеником Александрова и очень многому от него научился. В течение ряда лет я находился под обаянием его личности, можно сказать, просто обожал его.

Но к 1936 году у меня уже накопились многочисленные обиды на П. С. Александрова, которые завершили последние тяжёлые обиды, когда он не дал мне рассказать об увлёкших меня результатах ни на топологическом кружке, ни на Математическом обществе, причём, как я думал тогда, и, вероятно, это правильно, он не дал мне слово предумышленно.

Обида была настолько велика, что я был полон решимости дать отпор Александрову и показать ему, что я уже не мальчишка, а самостоятельный учёный, могущий дать ему сдачи. На этих двух примерах видно, что проблема «отцов и детей» имеет место также в интеллектуальной области. У меня было довольно много учеников. Из них некоторые стали хорошими математиками. Это Д. В. Аносов, В. Г. Болтянский, Р. В. Гамкрелидзе, Е. Ф. Мищенко, М. М. Постников, В. А. Рохлин и некоторые другие.

Взаимоотношения с моими учениками заканчивались по-разному. Иногда охлаждением. Либо даже конфронтацией. Дружеские отношения сохранились пока только с Р. В. Гамкрелидзе. Нельзя, однако, считать, что такое развитие отношений между учителем и учеником является обязательной закономерностью. Бывают случаи, когда ученик остается под влиянием учителя большую часть своей жизни, может быть даже и всю жизнь. Ученик должен становиться самостоятельным человеком и независимым учёным. А в ряде случаев мы наблюдаем другое явление, когда ученик остается послушным своему учителю почти всю жизнь. В этом нет ничего хорошего.

Н. Н. Лузин сыграл в развитии советской математики выдающуюся роль. Он оказал огромное влияние на создание Московской математической школы. Я почти не был знаком с Лузиным, встречался с ним едва ли несколько раз. Но много знал о нём по рассказам других математиков.

Начиная с 20-х годов Лузин имел многочисленную группу учеников, находившихся под сильнейшим его влиянием и носивших вместе название «Лузитания». Среди его учеников такие выдающиеся учёные, как П. С. Александров, А. Н. Колмогоров, М. А. Лаврентьев, Д. Е. Меньшов и многие другие ²⁴.

Среди учеников Лузина были и женщины, наиболее значительное лицо из них — Н. К. Бари, которая якобы была влюблена в Лузина. Стоит отметить, что Лузин имел большой успех у женщин и весьма широко пользовался им.

Лузин был сложной личностью. Наряду с положительными качествами, которые позволяли ему оказать огромное влияние на развитие нашей математики, в нём было что-то отрицательное и неприятное. Например, о топологии, которой стал заниматься П. С. Александров, Лузин говорил: «Это же не математика, это — ботаника...» В нём не было простоты и естественности человеческого поведения. Его обаяние опиралось в значительной степени на театральность и искусственность. Для иллюстрации приведу ещё одну цитату из его лекции: «Перед нашим интеллектуальным взором развертывается ландшафт необычайной красоты». Натуре Лузина не чуждо было и грубое лицемерие, и лживость. Этим, я думаю, объясняется появление в центральной прессе статьи «Маска сорвана», посвящённой Лузину. Кому-то он досадил — так говорили тогда, но более конкретных соображений о причинах появления этой статьи я ни от кого не слышал.

В связи с этой статьей в Академии наук было устроено нечто вроде разбирательства «дела Лузина», на котором он давал ответы на вопросы о своём поведении. Я присутствовал на этих собраниях. Общее впечатление было неприятное, даже омерзительное. В связи со статьей было много разных толков о Н. Н. Лузине, некоторые из которых я считаю вполне достоверными. Сейчас я вспоминаю некоторые происшествия с Лузиным, времени более позднего, чем 1936 год. Расскажу о некоторых эпизодах из жизни Лузина, которые сейчас вспоминаются мне.

Колмогоров был избран академиком в 1939 году, а Александров — только в 1953 году. За весь этот период Колмогоров прилагал все усилия, чтобы провести Александрова в академики. И вот однажды перед очередными выборами Колмогоров пришёл ко мне домой, чтобы посоветоваться о предстоящих выборах.

Он рассказал мне, что Лузин, живший тогда в санатории Болшево, вблизи дач Александрова и Колмогорова, специально пришёл к ним и предложил свою поддержку Александрову на выборах. Просил ли он за эту поддержку чего-нибудь, я не знаю. Колмогоров об этом ничего не сказал. Колмогоров просил моего совета: можно ли полагаться на Лузина. Я искренне думал, что Лузин не обманет, как же иначе! Он обещал! И сказал Колмогорову: «Будьте уверены, Лузин Вас не обманет».

Через некоторое время после того, как выборы произошли, в институте появилось странное распоряжение дирекции: Колмогоров на три месяца переводился из заведующего отделом в старшие научные сотрудники. Основанием было распоряжение Президента Академии наук СССР.

Причина этого понижения Колмогорова в должности на три месяца скоро выяснилась. Лузин, который обещал Александрову поддержку, произнёс на выборах примерно следующую речь: «Если мы хотим выбрать выдающегося математика и прикладника, то должны голосовать за Петровского, если мы хотим выбрать выдающегося теоретика, то должны голосовать за Чеботарёва, ну а если мы интересуемся философом, то можем выбрать Александрова».

Такая речь никак не могла рассматриваться как поддержка кандидатуры Александрова. Выйдя в коридор после этого, Колмогоров стал попрекать Лузина в обмане. А тот сказал ему: «Голубчик, успокойтесь, не волнуйтесь, вам надо обратиться к врачу». И начал похлопывать его не то по плечу, не то по руке. Колмогоров пришёл в ярость и сказал: «Что же вы хотите, чтобы я вам в физиономию плюнул или по морде дал!» А Лузин продолжал свои уговоры: «Обратитесь к врачу».

Тогда Колмогоров не выдержал и ударил его по лицу. Так как при этом присутствовало мало народу, то тут же было решено, что эпизод останется в тайне и никому не будет сообщён.

Однако произошло совсем другое: Лузин надел на лицо повязку, пошёл к Президенту жаловаться и рассказал о случившемся. В результате Президент был вынужден отдать распоряжение о репрессиях против Колмогорова. Таков был случай с лицемерным поведением Лузина, о котором тогда всем стало известно.

Шнирельман рассказывал мне, что Лузин едва не загубил его как математика в самом начале его пребывания в университете. Лузин читал на первом курсе «Высшую алгебру». Хотя это не была его специальность, но он делал это для привлечения к себе студентов. Лузин обратил внимание на Шнирельмана и предложил ему заняться решением континуум-проблемы. При этом он сказал: «Бросьте все лекции, ничему не учитесь и только думайте об этой проблеме». Шнирельман, конечно, ничего не мог придумать по континуум-проблеме, а занятия он прекратил на целый год. При встречах Лузин говорил ему: «Ну, что? Вы думаете? Думайте! Думайте!» Шнирельман не смел сказать, что он не знает, что думать. Занятия в университете он прекратил на целый год и с большим трудом вошёл потом в курс нормального обучения.

Талант Лузина как Учителя «с большой буквы», по-видимому, далеко превосходил его талант как творческого математика. Отсюда его трагедия. Его ученики часто начинали быстро превосходить его в своих достижениях и уходили из его области в более значительные разделы математики. Он ревниво относился ко всему этому, и возникали враждебные отношения с учениками.

Такая ревность возникла у Лузина к молодому талантливому математику Суслину, который просто решил одну из выдвинутых им проблем, кажется даже не будучи его учеником. У Лузина возникла ревность к Суслину. Суслин после окончания университета начал искать себе работу, что в те времена было нелегко. При поисках работы он ездил по провинциальным университетам, но оказалось, что во всех этих университетах уже имеется письмо Лузина, в котором он резко отвергает кандидатуру Суслина как преподавателя. О наличии такого письма рассказывал мне А. А. Андронов. Оно было в университете в Горьком. Кончилось всё это трагически. Суслин в своих путешествиях заразился сыпным тифом и умер. Об этом случае с Суслиным Лузин рассказывал на его обсуждениях в Академии наук. Излагал он дело так.

— Суслин — талантливый математик. Но вдруг он перестал заниматься математикой и купил себе шубу и стал думать совсем о другом. Тогда я решил пресечь его стремление к материальным благам и старался не дать ему поступить на работу, с тем чтобы он занимался математикой. И вот тогда произошёл этот ужас — смерть Суслина...

Вернусь теперь к моим отношениям с П. С. Александровым. П. С. Александров не обладал столь резко выраженными отрицательными чертами, как Лузин. Но всё же некоторые неприятные черты в его характере были. Я расскажу о некоторых, которые шокировали меня. Александров очень по-разному относился к людям выше его стоящим и ниже стоящим. К первым он относился с подобострастием, ко вторым — с высокомерием. Самой неприятной чертой П. С. Александрова было для меня то, в каких неумеренных тонах восхвалял он мои работы публично. Это восхваление было столь неумеренным, что сразу производило впечатление фальши. Подобострастное отношение Александрова к вышестоящим особенно было видно на отношении его к академикам, которым он просто подхалимствовал, желая быть избранным.

Размышляя в то время об этих людях — Лузине и Александрове, я почувствовал, что не могу стать на сторону ни того, ни другого. Я уже говорил о том, что мне казалось, что я должен сделать выбор между Лузиным и Александровым.

После статьи «Маска сорвана» было устроено обширное собрание математиков, как я уже говорил, на котором должно было быть обсуждение статьи и «поведения Лузина», поскольку статья появилась в центральной прессе. Так тогда полагалось.

Ко мне обратились с просьбой выступить. В качестве молодого учёного я должен был высказать своё мнение о поведении Лузина. К этому моменту мои позиции по отношению к Лузину и Александрову были уже ясны, и я с готовностью согласился выступить на общем собрании. Моё выступление было первым. Смысл его заключался в том, что Лузин стал таким не сам по себе, а благодаря тому, что был окружен подхалимством. А в качестве главного подхалима я описал П. С. Александрова, не называя его имени ²⁵.

Моё выступление было встречено бурными аплодисментами, а после него Александров подошёл, сел со мной рядом и поблагодарил меня за указание на те ошибки, которые он совершил. И с тех пор наши отношения стали равноправными.

Выступление на этом собрании было первое моё большое публичное выступление. Должен признаться, что, произнося свою речь, я трепетал от волнения, опасаясь, что кто-нибудь из присутствующих встанет, сообщит о моём телефонном звонке Лузину и обвинит меня в двурушничестве, которого по существу не было. Была раздвоенность. Но на собрании никто ничего не сказал. Однако моё поведение некоторыми было расценено как сомнительное. Я узнал об этом совершенно чётко из разговора с Андроновым. Он спросил меня, верно ли, что я звонил Лузину. И когда я сказал, что, да, звонил, он сказал: «А понимаете ли Вы, в какое положение Вы себя поставили? Ведь это же сомнительный поступок: после такого звонка произносить такую речь, какую вы произнесли». Я сказал, что я понимаю. Но я действовал не из соображений подхалимажа, а совершенно искренне. Это были просто колебания в моей оценке происходящего. Андронов понял меня. То же действие дало мне возможность выяснить недоброжелательное отношение ко мне Ефремовича. Ефремович рассказал Колмогорову и Александрову о моём том телефонном звонке Лузину.

Хочу сказать, что со стороны Ефремовича рассказать о моём действии Александрову и Колмогорову было большим предательством меня. О моём звонке Лузину он узнал из моего собственного рассказа, так как меня мучили сомнения и я поделился с ним, как с другом. При этом предполагалось, что никому об этом дружеском разговоре не будет рассказано. Очень скоро после этого Ефремович был арестован, и перед этой большой бедой померкло его мелкое предательство. Так что я снова воспылал к нему дружбой и заботой о нём. Моё выступление по поводу Лузина было рискованным также и с той точки зрения, что многие могли принять его как угодничество перед начальством. В действительности этого не было! Я в самом деле был возмущён поведением Лузина. К выступлению по поводу Лузина я готовился тщательно и отработал его во всех деталях. В дальнейшем я имел время от времени такие выступления по разным поводам и в них в основном выражалась моя общественная активность, пока в конце 60-х годов она не приобрела более постоянный и регулярный характер.

Моя общественная активность была всегда несколько рискованной для меня, а с течением времени она стала просто опасной. Особенно остро я почувствовал это, начиная с 1978 года. А теперь острота этого ощущения всё нарастает. Но об этом я, быть может, расскажу несколько позже.

 

⇐ Предыдущая123456789Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: