30. Традиции и традиции

Не углубляясь далее в проблему соотношения традиции и творчества в социальной сфере, хочу указать на одну область, которая остается для нас — и для «Единой России», кстати, тоже — белым пятном на идеологической карте. Вот я несколько раз приводил слова Путина, Медведева, Суркова, лидеров «Единой России» о том, что мы возрождаем Россию на основе «традиционных ценностей». А теперь попробуем ответить: что это за традиционные ценности? На каких традиционных ценностях мы можем базироваться в эпоху разрушенных традиций, в эпоху всеобщего нигилизма и нравственного релятивизма, когда добро, истина и красота признаны относительными ценностями?

Попробуем обнаружить хотя бы списки этих ценностей в текстах Путина, Медведева или в базовых партийных документах. Вот Путин в самом начале своего правления перечисляет традиционные ценности: христианские заповеди добра и милосердия, идеалы любви и сострадания к ближнему. Вот в манифесте «Путь национального успеха»: вера, нравственность, семья, собственность, государство, порядок — в их соединении с ответственностью и защитой человеческого достоинства. Вот у Медведева: межнациональный и межконфессиональный мир, воинская доблесть, верность долгу, гостеприимство и доброта. А теперь подумаем, насколько эти ценности являются распространенными в нашей жизни? Если речь не об идеале, а о повседневности? Можно сказать только одно: увы! И здесь мы не находимся в исключительном положении. Вот, например, что пишет о европейской ситуации Р. Гальцева: «В процессе двойной эмансипации самодовлеющего индивида: духовной — от старых ценностей и норм, и социально-бытовой — от общины, семьи, корпорации, традиционных и местных связей, обычаев, церкви, он (индивид), как опасаются неоконсерваторы, оставшись один на один с голым механизмом власти, становится идеальным объектом для ее (власти) самоутверждения (и манипулирования. — А. К. ). Так, в глазах консерватора неолиберализм оказывается проводником тех самых, казалось бы, противоположных “двух зол” (по Карлейлю) — гипертрофии индивидуализма и гипертрофии государства, противостояние которым путем балансирования консервативная стратегия истинно считает своей прерогативой»[219]. Таким образом умеренный консерватор оказывается во враждебном окружении и вынужден вести бой сразу на нескольких фронтах.

Но самое страшное даже не это. Консерватору не привыкать к идейному противостоянию. Страшнее другое. Даже перед западным консерватором встает вопрос, а уж перед нашими тем паче: что можно и нужно охранять в эпоху, когда все разрушено и сохранять, казалось бы, нечего? Как быть охранителю в эпоху, когда ему нечего сохранять? В этих условиях американский консервативный публицист, теоретик и одновременно ревностный защитник индивидуальных свобод Фрэнк Мейер предлагает изменить лозунг консерваторов с «сохранения порядка и свободы» на «реставрацию порядка и свободы». А цитированный уже немецкий консерватор Кальтенбруннер настаивает на философии революционной заботы о сохранности[220]. Это как раз к тем ценностям, которые приводят в своих списках Путин, Медведев и «Единая Россия». Это не те ценности, которые надо сохранять, а те, которые надо, по Ф. Мейеру, «реставрировать».

Вот только слово «реставрация» в наших условиях является не самым подходящим. Речь должна идти, конечно, не о реставрации, а скорее об инставрации — в том смысле, в котором этот термин ввел в свое время П. Струве, говоря о будущей постбольшевистской России[221]. Но об этом — о различии между реставрацией и инставрацией — чуть ниже, в разговоре о революции и контрреволюции.

Я несколько раз в молодежных аудиториях предлагал ответить на вопрос: какие традиционные ценности являются для нас базовыми? Но при этом надо не только назвать ценность, но и «прописать» ее в истории, раз мы говорим о традиции. У молодежи возникает прежде всего образ позднесоветской семьи и что-то еле уловимое и с трудом вербализируемое из дореволюционного прошлого: честь офицера, преданность в любви и дружбе, крепость данного слова и т. п. И большинство этих образов традиции сформированы кинематографом, отечественным, разумеется. Я хочу предложить вам вариант ответа, данный одним из самых авторитетных ученых-гуманитариев России, не так давно ушедшим из жизни, — Сергеем Сергеевичем Аверинцевым. Интересно, что он в большой степени совпадает с представлениями современной молодежи.

В своих поздних работах С. С. Аверинцев[222] говорит: «Под “традиционным” русским сознанием я понимаю те составляющие этого сознания, которые достаточно отчетливо присутствуют в представимых для нас аспектах последних допетровских столетий и в жизни наиболее консервативных кругов дореволюционного времени»[223]. Другим источником для формирования образа традиционных ценностей стала «усадебно-семейная атмосфера» XIX столетия, познаваемая нам из литературы («Детские годы Багрова-внука», трилогия раннего Льва Толстого и другие не менее знаменитые произведения) и из кинематографа.

Что касается «крепкой советской семьи», то Аверинцев призывает нас помнить о том, что сразу после прихода к власти большевиков «целый ряд бытовых навыков, впоследствии весьма энергично усвоенных советским официозом», подпадал под осуждение новой идеологии. По мнению Аверинцева, «у каждого тоталитаризма с ходом времени обнаруживаются два лица, точнее, две личины, в его отношении к ценностям семьи, и личины эти весьма разнятся между собой»[224]. Понятно, что в памяти последующих поколений остаются те личины, которые были употребительны под конец тоталитарной эпохи с ее искусственной имитацией культа семьи как ячейки общества. Но начиналось все с отмены традиционных моральных табу, с акций «долой стыд» и т. п. Это потом стала очевидной тактика тоталитаризма, стремившегося вытеснить все человеческие отношения и подменить их собой. Задачей была отмена «суверенитета семьи» как того института, который инстинктивно сопротивлялся тоталитарному режиму.

«Не надо забывать, — пишет Аверинцев, — то, что часто забывается, а младшим поколениям и вовсе неизвестно… Прежде чем легитимировать столь важное для семьи торжество вокруг елки на грани двух годов, прежде чем ввести новогоднюю — разумеется, не рождественскую! — елку даже в Кремле, “новый быт” прошел через осуждение елки вообще как “мещанства”. Этот символ суверенности семьи  был в 20-е годы таким же подозрительным, как, скажем, Gaudeamus, символ университетской суверенности. Потом все это “возрождалось” сверху — так же искусственно, так же нарочито, как отменялось до того»[225]. И это был осознанный процесс отмены суверенитета семьи: «Елка перестает быть чем-то, что сохраняется в семье без оглядки на внешние семье инстанции: ее отбирают — и затем даруют сверху; без отобрания невозможно было бы дарование. Все, что просто так, само собой, не спрашивая идеологии, существует в жизни людей и специально в семье, оценивалось как “мещанство”»[226]. В результате суверенитету семьи был нанесен серьезнейший ущерб: «Семья, члены которой могут при случае жаловаться друг на друга в партком, — уже не совсем семья, это нечто иное»[227].

Однако позднесоветские десятилетия, когда взаимоотношения коммунистической власти с ее идеологическим официозом и общества были построены на лицемерии, стали временем возрождения семьи в прежнем, дореволюционном смысле, когда, в отличие от англичан, не «мой дом», а именно «моя семья» стала восприниматься как крепость.

Есть и еще один традиционный пласт ценностей, который нами во многом утрачен и о котором есть резон задуматься современному консерватору (мысли об этом пласте традиционного ценностного ряда могут внести коррективы даже в стратегии будущего для консерватора). Я говорю о крестьянском мире и его специфическом нравственном укладе, который не совпадает с теми, которые я уже назвал: усадебно-семейным в XIX веке и семейным в позднесоветском изводе («моя семья — моя крепость»). Традиционные крестьянские ценности вполне могли бы стать предметом рефлексии для нас сегодняшних: взаимопомощь, милосердие, честь и достоинство, репутация, трудолюбие, вера, побратимство, отношение к старшим[228]. Но это отдельный разговор.

Кстати, вспоминая абсолютно правильные слова Медведева о том, что традиции традициям рознь и хорошие надо беречь, а от дурных избавляться, могу сказать, что многие традиции укоренены в давнишнем прошлом, и их основания не могут быть названы однозначно негативными. Например, отношение к государственной собственности как к ничьей и связанное с таким отношением явление «несунов», несомненно, именно такие «традиции», от которых необходимо избавляться. Однако мне в этой связи вспомнилось традиционное отношение к собственности у русского народа, одна из сторон которого ярко охарактеризована в работах Этнографического бюро князя В. Н. Тенишева, в конце XIX века исследовавшего, в частности, крестьянское общество Владимирской губернии. Только один фрагмент: «Лесные порубки (нелегальные. — А. К. ) вызывают самое снисходительное отношение, их даже не считают за воровство. “Не сам садил и поливал” — говорят о хозяине, чей лес оказался порубленным. И уж вовсе не грешно воровать в казенных лесах. Охота и рыбная ловля на чужих угодьях не считается за воровство, но при этом взять из (чужих) снастей уже пойманную рыбу — грех и воровство»[229]. Согласитесь, такие представления крестьян одной из центральных губерний наводят на размышления и могут стать основой для тех или иных социальных стратегий.

Здесь я хочу остановиться и сказать только одно. Разговор о том, что такое «традиционные ценности», нам еще предстоит. Это задача, которую «Единой России» предстоит решить. А до тех пор, пока такого рода разговор даже не начался и, тем более, пока по этому вопросу не достигнут внутрипартийный консенсус, говорить о консерватизме «Единой России» можно только условно и формально, или инструментально.

Дальнейшее исследование ценностного поля либерального консерватизма и, следовательно, идеологии «Единой России» — дело ближайшего будущего. Пока же надо в завершение обосновать еще несколько тезисов.