Опорные моменты консультирования пострадавшего от социогенной травмы 11 страница

Например, разновозрастные мальчики-подростки, видимо уже достаточно адаптированные к криминальной среде, запираются в подвале с двумя девочками и четко формулируют вслух, что собираются насиловать именно ту, которая не имеет опыта сексуального экспериментирования. Когда старшая подруга встает на ее защиту и предлагает им перенести агрессию на нее, они отвечают в том смысле, что, дескать, ее «все равно кто-нибудь изнасилует»[111].

Они прекрасно видят те психологические закономерности, которые описаны Э. Берном, но делают прямо противоположный общественному, хотя и вполне закономерный для криминального сознания эгоцентрический вывод, извращенная логика которого характерна для социального невротика[112]. Для преступной личности вообще нетерпимо существование чего-то «ничейного». Она панически боится опоздать захватить что-то лежащее без присмотра – от богатств национального заповедника до красоты девушек, драматически расцветающих в патологической семейной и социальной среде.

Типичная криминальная личность – не «средне статистическая», полученная путем усреднения психологического портрета проворовавшихся бухгалтеров, наемных убийц и торговцев, скрывающих свои доходы от налоговой инспекции, а та, которая способна занять высшее положение в криминальной группе, – отличается достаточной определенностью характера, которая всегда противоречит стремлению личности к дальнейшему развитию. Собственно, и личности-то никакой, фактически, нет. Ее заменяет характер как следствие жесткой иерархии мотивационной сферы, в которой неизменно доминирующим всегда является мотив власти. Ценностями личной власти эти люди не пожертвуют ни при каких обстоятельствах. Как уже отмечалось, устроенный таким образом обычный психопат, всегда готовый ради «подстройки сверху» «поставить на кон» свою пустую и бессмысленную жизнь, которую он никогда и не пытался обогатить каким-либо созидательным содержанием, производит на «подельников» впечатление человека решительного и волевого, пренебрегающего любыми соблазнами ради лидерства в группе.

Если потерпевший и персонификатор оказываются представителями криминальных групп, то у первого есть шанс порвать со своей – уже не социальной, а групповой – изоляцией, отплатив своему обидчику тем же или, что случается чаще, расквитавшись с ним сторицей (мотив мести). В примитивной группе изоляция, как правило, является следствием обращения к общественным формам разрешения возникающих конфликтов вместо разрешения спора по криминальным «понятиям» или же в связи с нарушением других правил, необходимых для сохранения комфортной позиции индивида в группе и его продвижения вверх по иерархической лестнице власти (Добрович А. Б., 1987).

Отвержение, социальное и групповое, это не просто аналогия свободного ухода одинокого индивида от наскучившей ему шумной компании. Примитивная группа не даст такому человеку, склонному к стратегии отстранения (Хорни К., 1995), отсидеться на обочине жизни. Это не только полное лишение всех прав и полная потеря возможности социальной и групповой защиты. Отверженный индивид становится неизменным объектом агрессии, направленной на уничтожение любых прав и проявлений индивидуальных интересов личности. Все, на что он только может притязать, у него неизбежно отбирается с разной степенью демонстративности и садизма. Фантазия преследователей зависит только от потенциальных возможностей личности самого «козла отпущения». Поэтому «опущенные» стараются ни на что не притязать, даже на чистоту своего тела.

В отношении большинства пострадавших, которые, как правило, не принадлежат к криминальной среде, в процессе травматического взаимодействия происходит своеобразный ритуал принятия в криминальную группу, но, разумеется, только на ее самую низшую ступень в иерархии, т. е. на роль «козла отпущения». Отсюда и доброжелательность манипулятора, похожая на «улыбку» собаки, увидевшей котенка (Лоренц К., 1994). Никакой агрессии нет только потому, что котенок воспринимается собакой в качестве пищи. Но точно так же, наверное, нет никаких оснований приписывать манипулятору какой-то талант «артистичности». Карась он и есть карась. Как еще на него может смотреть рыбак? И только с точки зрения «карася» может показаться, что они вели дружескую беседу с незнакомкой, и потом «вдруг оказалось», что его хитро обманули.

Хитрость была, но никакой дружеской беседы нельзя обнаружить и под микроскопом. Радость преступника оттого, что ему открыли дверь, действительно была, так же как и созерцание обстановки, которой можно поживиться. Радостное оживление преступника не следует путать с известным принципом Д. Карнеги – проявлять внимание ко всему, что составляет жизнь даже незаметной и неяркой личности (Карнеги Д., 1989). На самом деле преступника греет радость от перспективы обладания всеми этими вещами. Основную социально-психологическую проблему преступности мы видим в том, что, с одной стороны, преступник и пострадавший находятся как бы в двух совершенно разных ценностных измерениях, а с другой – современная социальная ситуация такова, что социализированная личность ежедневно сталкивается и взаимодействует с преступной. То, что такое взаимодействие есть условие существования преступной личности, понятно, но вот то, что количество личностей этого типа превысило порог сохранения культурно-исторических ценностей, несомненно, свидетельствует о катастрофическом состоянии комплекса условий, необходимых для обеспечения процесса социализации и развития личности. С этой точки зрения способность обманутых снова и снова втягиваться в социогенные травмы можно также рассматривать как свидетельство их стремления занять в примитивной группе более высокую ступень, чем это было закреплено при травматическом ритуале «принятия» в криминальную среду. Пострадавший оставляет путь и ценности социализации и устремляется по скользкой иерархической лестнице взаимоотношений власти, опосредованных криминальными понятиями и правилами. Создается почти мифическая ситуация охоты инферналов за душами созидателей. Их главная моральная победа заключается в вербовке новых социальных невротиков для ада примитивного общения. Другой вопрос: «Является ли стремление к этому экзистенциальному выигрышу столь же сознательным, как и материальная сторона притязаний к потенциальной жертве? » – оставим пока открытым.

Все взаимоотношения достаточно консервативны, и в первую очередь взаимоотношения власти, где совершенно исключается не только взаимодействие партнеров «на равных», но и увеличение психологической дистанции (Столин В., 1983) между их позициями. Взаимоотношения власти – это не просто примитивное общение, где отношение к другому как к неодушевленному объекту (Добрович А. Б., 1987) – «полезному» или «вредному» – неизбежно завершается конфликтом. Кстати, конфликт – это не только результат, но и при определенных условиях единственно доступное партнерам средство для выравнивания крайне поляризованных позиций. Так, например, подростки конфликтуют с родителями, когда не видят для себя иного выхода, кроме тотального разрушения межличностных связей, исключающих возможность общения «на равных». Незавершенность серии взаимных подстроек сверху приводит к эскалации конфликта и увеличению социальной дистанции между партнерами, что, собственно, удовлетворяет подростка больше, чем мирная «подстройка снизу» на очень близкой межличностной дистанции.

Пострадавший и персонификатор психологически не могут равнодушно пройти мимо друг друга. Если бы они были в состоянии это сделать, то никакого консультирования пострадавшему просто не потребовалось, поскольку тогда он находился бы уже как раз на той ступени своего развития, когда наступает пора спокойно «сбросить груз прошлого» без ненависти и страха. Но взаимоотношения власти характеризуются тем, что пострадавший не имеет реальной возможности «подстроиться сверху» в ответ на аналогичные притязания персонификатора. На стороне последнего сам результат травматического взаимодействия. Отсюда и компульсивное стремление пострадавшего к новым взаимодействиям с преступными личностями. Они мечтают воспользоваться прямым конфликтом, чтобы хоть на секунду почувствовать себя свободными от травматического взаимодействия с персонификатором. И это наиболее вероятная из всех выше-обозначенных причина того, что пострадавшие почему-то никак не хотят учиться предвосхищать и избегать взаимодействия с преступными личностями.

Дело в том, что изменение позиций в уже сложившихся взаимоотношениях требует более значительных психологических усилий и преимуществ, чем при первичном взаимодействии. Пострадавшего в этой схватке ослабляет уже то, что он постоянно мысленно видит своего персонификатора, который таким образом заполняет все его внимание. А тот забыл про него, занимается своими делами. Каждый раз в этих мысленных или реальных встречах персонификатор с удивлением, презрением и торжеством от превосходства своей позиции смотрит на пострадавшего и возлагает на него обязанность по обоснованию своих притязаний. Задача консультанта и общества в целом – ослабить эту позицию персонификатора, чтобы пострадавший получил шанс вырваться из угнетающих его психологических взаимоотношений власти.

Борьба за власть именно с персонификатором, действительным или мнимым, является мощным мотивом деятельности социальных невротиков. Ее содержание и переживания участников взаимоотношений власти с гениальной простотой отражены А. С. Пушкиным (1986). Его герой, Сильвио, рискует общественным мнением, ставит себя на грань общественного презрения только для того, чтобы «расквитаться» со старым обидчиком, мысленная борьба с которым составляла все содержание и смысл его жизни в течение многих лет.

Иногда может показаться, что ответ пострадавшего всегда должен быть однозначен и прост, к примеру: «Верни деньги! » Но в рамках взаимоотношений власти это требует стольких же усилий, сколько необходимо новобранцу, чтобы спросить сержанта, почему именно он должен чистить общий туалет, а не кто-то из старослужащих, сержантов или офицеров. Когнитивная сторона диалога персонификатора и пострадавшего со стороны кажется совершенно бессмысленной. Социализированная личность, воспитанная на идеях социального равенства и демократии, вообще не может предвидеть ответы персонификатора, которые также остроумны, неожиданны и ошеломляющи, как внезапные удары бандита по лицу прохожего, застигнутого им врасплох.

Можно привести примеры таких ответов: «А тебе положено (работать на меня)! », «А зачем они (деньги) тебе нужны! », что означает: «Кто имеет больший статус в примитивной группе, тому и положено иметь больше денег! »; «Без вас, «совков», мы жили бы, как в Америке» и т. п. Иными словами все аргументы, которые может воспринять персонификатор, сводятся, фактически, к одной идее: пострадавший как-то должен доказать, что он не «шестерка», а персонификатор вовсе не «бугор».

Только под воздействием социального давления, если оно оказалось на стороне пострадавшего, персонификатор может согласиться с тем, что вот этот «хлюпик», которому он «расквасил» нос и легко может сделать то же самое еще раз, равен ему по личному статусу, т. е. в рамках взаимоотношений власти имеет право на «пристройку сверху». Вместо агрессивной защиты персонификатор на следствии или в суде начинает испытывать временное чувство вины, которое необходимо потерпевшему, чтобы поменяться позициями с персонификатором в рамках тех нестерпимых для него взаимоотношений власти, которые сложились в травматических условиях.

Но это новое положение потерпевшего будет устойчивым только при соблюдении двух условий: 1) если персонификатор использует свое чувство вины для саморазвития; 2) если персонификатор и пострадавший смогут в своем развитии подняться на продуктивные уровни общения (Добрович А. Б., 1987), на которых исчезает крайняя поляризованность позиций оппонентов, появляется возможность их «подстройки рядом» и, самое главное, возможность конвенционального дистанцирования. Если эти условия в работе консультанта с пострадавшим и персонификатором не будут реализованы, то по выходе на свободу персонификатор может опять вернуться к ощущению, что, к примеру, право женщины, которую он изнасиловал, распоряжаться своим телом принадлежит вовсе не ей, а («по праву» психологической власти) только ему[113].

Разумеется, его уверенность в том, что он имеет это право своевольно эксплуатировать другого, пренебрегая его личностью как досадным недоразумением, не имеющим реального смысла, опирается на криминальные нормы и ценности. Эти нормы служат своеобразным «протектором» того психологического содержания, которое мы выше назвали инсталляцией персонификатора. Подобная психологическая болезнь практически невозможна среди членов деструктивных групп, как, наверное, невозможно поражение одних микробов или вирусов другими[114].

Для того чтобы любая из известных инфекционных болезней человека развилась, нужны соответствующие и, как правило, гораздо более высокоорганизованные ткани, чем гистологическая примитивность самих болезнетворных микробов и тем более вирусов. Они используют организм человека для собственного выживания и распространения. Точно так же для «инсталляции персонификатора» преступнику необходима социализированная личность, но не здоровая психологически, а, так сказать, с подорванной иммунной системой.

Как уже отмечалось выше, персонификатор занимает позицию родителей пострадавшего в интериоризованных детско-родительских отношениях и разрушает любую психологическую защиту, поскольку «видит» все его замыслы. Он всегда оказывается на шаг впереди своего приниженного раба, легко и неутомимо торжествуя над его отчаянными и бессильными попытками освободиться. Этот деструктивный диалог может длиться месяцы и годы.

Мы постарались наиболее полно описать те необходимые социальные условия, которые неизбежно приводят к социогенной травме. Перечислим их в качестве необходимых ориентиров (опорных моментов) процесса консультирования.

Опорные моменты консультирования пострадавшего от социогенной травмы

1. Наличие у пострадавшего внутренних социогенных конфликтов:

· выживание близких людей или личное творчество;

· личностный рост или социальная невротизация.

2. Возможность обогащения страданий социальным смыслом.

3. Степень маргинальности позиции пострадавшего на почве полного развала системы культурно-исторических ценностей и обесценивания их гуманистического содержания.

4. Устойчивость пострадавшего в преследовании личностно-смысловых целей, его склонность к колебаниям и импульсивным поступкам социально-невротического содержания.

5. Подавленность общественных мотивов как итог безлично-агрессивных действий социального персонификатора(СП).

6. Наличие спаренного деструктивного блока (СП – МП) в системе травматических взаимоотношений пострадавшего.

7. Столкновение двух рядов несовместимых ценностей – социализированных и деструктивно-эгоцентрических, имеющих разную степень внутренней интеграции и системной завершенности.

8. Столкновение экзистенциальных интересов социализированной личности и эгоцентрических мотивов социального невротика, приводящее к неизменному экзистенциальному «проигрышу», который является ядром травматических переживаний пострадавшего.

9. Наличие необходимой для личностно-смысловой ориентировки и последующей самореализации пострадавшего оценки наличной социальной действительности.

10. Интуитивное использование со стороны МП свойства аффекта – метить ситуацию в целях ограничения и тенденциозного искажения области ориентировки пострадавшего как решающего условия навязывания ему взаимоотношений власти.

11. Возможность повторения подобной ситуации, которая для пострадавшего перешла из чисто логической возможности в действительную как дополнительный травматический момент.

12. Социальная и групповая протекция инсталляции персонификатора.

13. Групповая поддержка, остракизм, изоляция или амбивалентность отношения окружающих.

14. Насильственное возложение чувства вины на пострадавшего со сторон ы СП.

Работа консультанта с социогенной травмой нацелена, прежде всего, на помощь пострадавшему в отстаивании индивидуального пути своего развития. Мы исходим из того, что все возможное множество индивидуальных путей развития личности лежит на пути социализации (Ильенков Э. В., 1991), заполняя его и ответвляясь в направлении актуальных, но не решенных в настоящее время социально значимых проблем. Эти проблемы – дерзкий вызов природы всему человечеству, угроза перспективе сохранения культурно-исторических ценностей и даже самому его выживанию. Направленность на решение этих проблем не допускает реальной возможности амбициозного выделения индивида из числа других созидателей и его возвышения («подстройки сверху») над другими.

Условия коллективной работы над проблемой или практической задачей, еще не имеющей однозначного и проверенного ответа, создает уникальную ситуацию, в которой вообще невозможна никакая подстройка сверху (Красило А. И., 1986). Нацеленность коллективных усилий на нерешенную проблему обеспечивает мощный рост деловой мотивации именно через ощущение равноправной возможности конструктивной самореализации каждого. Мы можем видеть, как, например, естественно и достойно идут по жизни наши соотечественники, недавно получившие Нобелевскую премию за открытия, совершенные несколько десятилетий назад. Окружающих покоряет, – но не унижает, а возвышает (! ) – их неизменное остроумие в сочетании с дерзостью и талантом подлинного исследователя, неограниченность и высота их притязаний, которые осеняют избранную ими область служения науке.

Человеческое обаяние таких людей есть следствие многолетней привычки добротно и творчески делать свое дело в сочетании с мудростью зрелой социализированной натуры. Им совершенно несвойственны проявления того позерства, которое отличает мелких честолюбцев, чьи амбициозные проекты служат лишь средством их собственного выдвижения на более высокие уровни власти. Это совершенно другой путь развития личности, который абсолютно исключает формирование какого-либо стремления к личной власти, поскольку в творческих усилиях такой личности всегда присутствует «чувство общности» (Адлер А., 1993) с другими людьми, со всем человечеством. Это и есть то самое направление развития, которое Э. Фромм (1992) обозначил как «синдром роста», в отличие от противоположного ему «синдрома распада».

Высказанные выше позиции имеют ряд следствий. Их содержание и смысл, например, совершенно исключают любую возможность врожденной преступности индивида, который, при определенных негативных социально-психологических условиях, действительно может ступить на путь разрушения общества и собственной личности («путь распада»). Этот путь формирования социального невротика поначалу более легок для индивида, поскольку совершенно не требует от него наличия творческих способностей, не предполагает каких-то особых усилий по развитию собственной личности и овладению богатством духовных культурно-исторических ценностей.

Социальный невротик почти не стремится создать что-то новое не только во внешнем, но и в своем внутреннем мире, отстраненно наблюдая за его потоком. Его психика не имеет автономного психологического содержания[115]. Он весь во внешнем. Но это не просто «экстраверт», который деятельно и творчески осваивает действительность или ищет поддержки у окружающих, взвалив на себя груз непосильных проблем. Его внутренний мир непрочен и постоянно распадается в силу того обстоятельства, что он систематически разрушает все свои сущностные связи с обществом. Он может с интересом наблюдать этот процесс собственной личностной стагнации и даже находить в нем материал для последующих «интерактивных произведений», которые он, при случае, с явным анальным удовольствием опорожняет на посетителей выставок, пришедших из мира распадающейся социальной действительности в надежде глотнуть свежий воздух живых человеческих чувств и окрыляющей творческой мысли.

Чтобы ощущать себя реально существующим, социальный невротик непреодолимо устремляется в социум, но лишь для того, чтобы этот социум разрушать. И он чувствует себя реально живущим на земле только в момент уничтожения чего-то социально значимого. Перефразируя Р. Декарта, он мог бы сказать: «Я разрушаю, следовательно, существую! » Это может быть очередная биеннальная инсталляция, направленная на уничтожение культуры и искусства, или криминальное нападение на личность созидателя.

Особенности личности социального невротика накладывают отпечаток и на содержание психологической травмы. Хотя ее сущность, как уже отмечалось, составляют особенности травматических взаимоотношении, в состав которых входят взаимоотношения с двумя типами персонификаторов: социальным (СП) и межличностным (МП). Психологическая травма не может быть ничем иным, кроме результата катастрофического столкновения социализированной личности и социального невротика (МП), в результате чего и формируются взаимоотношения власти. Поэтому, как уже отмечалось, главной задачей консультанта является содействие освобождению пострадавшего от блокирующих его личностное развитие взаимоотношений власти.

Столкновение двух социализированных личностей не может с необходимостью стать источником формирования взаимоотношений власти. Для этого надо, чтобы персонификатор использовал любую возможность зависимости или уязвимости пострадавшего в целях навязывания своей эгоцентрической воли. Но социализированная личность способна использовать зависимость другого человека от нее лишь в целях взаимного достижения гуманистических смыслообразующих ценностей. Она пренебрегает возможностью использовать свою превосходящую силу, будь то собственная подавляющая финансовая состоятельность или, к примеру, временная слабость, уязвимость или ошибка партнера, для упрочения своей «подстройки сверху».

Отталкиваясь, таким образом, от осознаваемых партнером возможностей установления взаимоотношений власти, глубоко социализированный индивид тем самым реально актуализирует высшие культурно-исторические ценности человеческого понимания и любви. Травматические последствия столкновения двух социализированных личностей иногда могут оставаться только в форме специфической проблемы их взаимоотношений с социальным персонификатором. Сюда можно отнести, к примеру, недостаточно понимающее отношение СП к проблемам несовершеннолетнего инвалида, получившего в детстве травму по вине явно любящих его родителей.

Как уже отмечалось, столкновение социального невротика с другим социальным невротиком или социализированной личностью также может стать источником психологической травмы для самого социального невротика («феномен Р. Раскольникова»). Но сама травма, в отличие от вреда, нанесенного другому человеку, иногда непоправимого, в данном случае воспринимается консультантом уже в качестве определенной ценности на пути личностного роста человека, пострадавшего от своих же действии.

Чувство вины, возникающее у него, в отличие от тех же переживаний социализированной личности, не может рассматриваться исключительно в качестве негативного момента, требующего немедленного преодоления. Напротив, оно позитивно оценивается консультантом и самим пострадавшим в качестве некоего признака социального выздоровления, свидетельствующего о серьезности внутренней перестройки индивида и его решимости оставить путь личностного распада, взять на себя ответственность за развитие собственной личности, за трудный путь продвижения по пути социализации. Конечно, чувство вины – это еще не реальные и устойчивые намерения. Оно достаточно часто возникает уже в следственном изоляторе и не является редкостью в условиях пенитенциарной системы, но, к сожалению, также быстро, за редкими исключениями, гаснет «на воле». Это вовсе не значит, что консультант имеет право принижать или обесценивать значимость указанного чувства в процессе реального и последовательного возрождения личности.

Пострадавший должен найти в себе силы продолжить путь социализации. Иначе травматическое взаимодействие всегда будет осуществляться под влиянием норм и ценностей криминальной группы, т. е. на поле, удобном для персонификатора. Чувство вины может подвигнуть персонификатора также оставить криминальное поле. В этом случае, как уже отмечалось, процесс консультирования будет протекать гораздо быстрей и эффективней. Идеальный вариант консультирования – становление персонификатора на путь социализации. Этот процесс может быть как реальным, так и лишь мыслимым. Но мыслимый вариант является в то же время деятельным, что проявляется в реальных усилиях пострадавшего к созданию таких социальных условий, в которых путь социализации становится привлекательным даже для самых запущенных социальных невротиков.

Фактически, это путь профилактики повторения с другими таких же травматических ситуаций, которые испытаны пострадавшим. И даже если пострадавший просто рассказал о случившемся в целях получения им двусмысленной, но подчас крайне необходимой психологической поддержки, – то он тем самым создал условия, в которых, к примеру, тем же криминальным элементам труднее преследовать уже намеченные ими жертвы. Пострадавший не уменьшил, а даже, что вполне вероятно, увеличил относительную величину своих аффективных переживаний, но он действительно уменьшил возможность ущерба ближайшему сообществу со стороны криминала. И если кто-то впоследствии воспользовался этой возможностью, то он уже будет оказывать пострадавшему более искреннюю поддержку, понимая в душе, что этот человек «заплатил» в свое время и за его безопасность. Если реального «поворота персонификатора» на путь социализации не удалось осуществить, то для психологического освобождения пострадавшего важно позаботиться о блокировании деструктивных притязаний социального невротика в отношении других людей.

В то же время социализированной личности вполне доступны и агрессивные методы воздействия на персонификатора, правда, при условии, что эта агрессия должна стать более развитой формой человеческого общения, чем примитивная недифференцированная активность, движимая мотивом мести. Дело в том, что пострадавший не только заинтересован, но и просто обязан пресечь некрофильские действия персонификатора, направленные на разрушение социальных норм и ценностей. Если же он сам их ломает в погоне за персонификатором, то неизбежно оказывается в социальной ловушке. Изолированный и плохо ориентированный в условиях криминальной среды человек неизбежно терпит психологическое поражение.

Только на пути созидания пострадавший оказывается бесконечно свободен и обретает возможность «сбросить груз прошлого», т. е. избавиться от подавляющего влияния всех своих ранее невыносимо тягостных и мучительных воспоминаний без необходимости их забывания и тем более вытеснения. Но он не может освободиться от гнетущего давления взаимоотношений власти, не создавая условиий для освобождения всех остальных людей, в том числе и своего персонификатора.

Пострадавшему бессмысленно искать свободу там, где зрителями его поединка с персонификатором являются члены примитивной группы или недоразвитые личности с тенденцией к социальной невротизации. Он ничего не может им объяснить, а те – понять. Ему нужна новая Соня Мармеладова, которая, ни секунды не раздумывая, ужаснется и скажет: «Что же вы с собой сделали! » Она понимает, что, к примеру, социально осуждаемые недостатки пострадавшего, за которые его «зацепил» и не отпускает персонификатор, являются продолжением его достоинств. Ни при каких наличных обстоятельствах созидатель пока не может отделить их от своей личности, поскольку вместе с ними исчезают и те самые ценности, без которых его жизнь теряет смысл.

Задача консультанта – помочь пострадавшему исключить возможность подобной, умерщвляющей его личность, ретрофлексии (Перлз Ф., 1995). Надо помочь понять пострадавшему, почему он так держится за осуждаемые и в общем-то незавидные стороны своей личности. Другая не менее важная задача – способствовать такому развитию позитивных сторон личности пострадавшего, чтобы их продолжение не могло более служить основанием его зависимости от персонификатора. Третья задача – помочь осознать пострадавшему действительную социальную ценность тех его качеств, которые не совместимы с социально-невротическими и именно поэтому так яростно преследуются, используются и уничтожаются членами криминальных групп. Вместо снижения самооценки он должен почувствовать свою личностную ценность. Избирательный выбор направлен на пострадавшего именно потому, что он непроизвольно проявляет себя в качестве приверженца уникальных социальных ценностей. Иначе просто невозможны были бы прямо противоположные прочтения эмоционально выразительных реакций, которые являются при полной реальной актерской бесталанности большинства преступников необходимыми условиями почти всех их афер.

Конечно, собственно уязвимость пострадавшего, его психологическая слабость перед лицом преступника в основном связана с тем, что он временно покинул свой путь социализации и личностного развития. На него нападают с той же силой, с какой он сам начал разрушать свою личность. Конечно, без участия СП пострадавшего было бы совершенно невозможно заразить страхом и тревожностью, а преступнику было бы совершенно невозможно психологически точно угадывать поступки жертвы, не испытывая те же самые разрушительные эмоциональные состояния.

Самооценка социального невротика бурно растет, а пострадавшего столь же стремительно падает. Но персонификатора не следует мистифицировать, воспринимая его в инфернальном образе, особенно если он сам к этому стремится. Неоспоримое подтверждение истинности своей победы над персонификатором пострадавший должен научиться видеть в преодолении собственной маргинальности и возвращении на путь дальнейшей социализации.

⇐ Предыдущая46474849505152535455Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: