Опорные моменты консультирования пострадавшего от социогенной травмы 10 страница

Как уже отмечалось, в исследованиях М. С. Неймарк был сделан совершенно справедливый и глубокий социально-гуманистический вывод: завышенную самооценку снизить нельзя; при необходимости можно лишь помочь ребенку подтянуть его наличные возможности до ожидаемого им уровня. Другого пути нет: иначе можно сломать личность! Что как раз и происходит при психологической травматизации. Мы только хотим разделить понятия: личностная самооценка и самооценка в определенном виде деятельности. Первая имеет в норме устойчиво высокий ценностно-смысловой уровень притязаний, который в то же время парадоксально обеспечивает предельно высокую самооценку. В отношении второго типа самооценки как раз и существует классическая, экспериментально проверяемая обратно пропорциональная зависимость между уровнем притязаний и самооценкой.

Именно отсутствие устойчивой личностной самооценки заставляет социального невротика искать ее суррогат – власть над другими людьми. И эта власть осуществляется самыми несчастными из невротиков, т. е. садистами (Хорни К., 1995), на пути разрушения именно личностной самооценки других – у кого она вообще есть. Поэтому они так компульсивно стремятся нанести психологическую травму социализированной личности.

Ничем особенным, превосходящим по своим психологическим качествам личность вероятной жертвы преступник, как правило, не располагает. Откуда же такая власть над чужой личностью, которую потерпевшие иногда описывают как «гипноз», утверждая, что не отдавали себе отчета в происходящем, «очнулись, как ото сна»? Бессмысленно искать ответ на этот вопрос и в мифическом превосходстве личности преступника, и в иллюзорной неполноценности личности потерпевшего.

Каким образом образованные люди, инженеры, ученые, старшие офицеры, пополнив ряды обманутых вкладчиков, бросились тратить все свое свободное время и последние силы, чтобы ограбивший их персонаж получил статус депутатской неприкосновенности? Сущность социогенной травмы надо искать в анализе взаимоотношений власти, формирование которых санкционируется через социально-патологические процессы в обществе и государстве (СП).

Процесс создания преступных манипуляций в определенной степени аналогичен прямо противоположному ему по своей сущности процессу формирования инстинктивного поведения у животных. Ни отдельно взятая пчела, ни паук-крестовик, инстинктивные манипуляции которого мы с удивлением наблюдаем, в течение своей короткой жизни вовсе не «изобретают» хорошо адаптированный к среде обитания инстинктивный ансамбль удивительно целесообразных и последовательно выстроенных операций. Все это происходит стихийно, под влиянием биологических законов. Точно так же, но уже под влиянием социальных законов преступники, заключившие договоры о пожизненном обеспечении ветеранов, вовсе не организовывали производство «паленой» водки с целью скорейшего получения «освобождающейся» квартиры. Это были совсем другие предприниматели, со своими особыми целями. Роднило их только непризнание за реальность тех духовных ценностей, которые составляют смысл жизни социализированной личности («лоха»). И как-то так «само собой» получилось (в ходе развития рыночных отношений), что вторые «кинули» первых, будучи совершенно незнакомыми с ними, и «подло» скрылись. У первых остался ящик паленой водки, который они пока не знали, куда девать, а тут приходит ветеран, которого они всегда отпускали с небольшими подарками в виде бутылки дешевого спиртного. Вот как-то так, «само-собой» все и «склеилось» в пространстве единственной рыночной ценности.

Издали все это может показаться хитроумным и коварным злодейским замыслом. И этот момент тоже присутствует в современной социальной жизни, но гораздо легче выявляется правоохранительными органами, поскольку в таком случае преступники неизбежно оставляют очевидные улики, например специальные красные пробки. А вот стихийно складывающиеся криминальные игры буквально сливаются с современным социально-экономическим фоном и непрерывно, как бы «естественно» ширятся и размножаются, благополучно процветая под шелест знамен либеральных рыночных экспериментов.

Можно легко убедиться, что на самом деле «гипноз» со стороны МП – это остаток некогда существовавшей, а в настоящее время распавшейся дисциплины производства, которая и придавала ему смысл. Он проявляется в безусловной готовности пострадавшего подчиняться любому человеку[106], обладающему уверенным родительским голосом. Такой голос отрабатывается каждым сержантом или просто старослужащим в армии. Иногда даже неважно, что именно он говорит жертве. Это может быть полный бред и несуразица, едва прикрытая иллюзорной правдоподобностью. Для индивида, уже принявшего «подстройку сверху», важно лишь то, что этот человек «знает», как решить его проблемы.

Нет, криминал вовсе не борется с этим атавизмом функционирования бесправного «винтика» в условиях авторитарного и бюрократизированного производства. Напротив, он поощряет и культивирует нормы рабского подчинения господину как самостоятельную ценность: «шестерки» тоже должны по вальяжным жестам и походке узнавать, «кто здесь хозяин»; в их интересах определить это задолго до того, как он начнет «гнуть пальцы».

Здесь, конечно, просто нет места разговорам о некой «врожденной внушаемости». В такой комической и глупейшей ситуации бывает почти каждый гражданин, когда сталкивается с государственным чиновником, который, собственно, и «тренирует» его, обрекая на будущий неуспех при встрече с преступником. И не надо представлять себе его в какой-то инфернальной роли. Это просто современный предприимчивый кассир по предварительной продаже всегда только двух железнодорожных билетов в разных местах того же самого тринадцатого вагона, который собирались списать в металлолом двадцать лет назад; или «гаишник», устанавливающий «услугу»[107] предварительной записи, которая срабатывает как мощный коммерческий пресс под давлением взрыва «догадливости» в искусно созданной очереди. Это может быть и работник собеса, и чиновник, оформляющий приватизацию квартир, и бухгалтер, который каким-то странным и совершенно непостижимым образом начисляет вам отпускные. Но без постоянного взаимодействия потенциальных жертв с СП никакого «гипноза» со стороны представителей преступного мира быть не может.

Мы уже не говорим о прямой «идеологической поддержке» практики криминального «воздаяния» по отношению к ненавистным и презираемым «совкам»[108]. Всякому смердякову нужен свой просвещенный брат, который умел бы посредством простейшей школьной логики не только придать описанию социального распада абсолютность и всеобщность, но и морально оправдать, «облагородить» любые его своекорыстные и мстительные действия.

Может показаться, что мы слишком далеко ушли от проблем собственно школьного консультирования. Но все дело в том, что криминал слишком близко подошел к школе. Наркотики знакомы уже младшим школьникам. Почти каждый день он слышит, как у кого-то из его знакомых опять сорвали с шеи сотовый телефон. Преступления в отношении родителей и других близких родственников, даже соседей и знакомых, – это тоже психологическая травма для ребенка. Стать свидетелем убийства еще одна глубочайшая травма для социализированной личности. Если педагоги заботятся о социальной адаптации детей, то нелишне провести психологический анализ: к социальной среде какого качества они собираются их адаптировать. Может быть, лучше позаботиться о формировании защитной позиции, позволяющей ребенку «избежать обнищания своей внутренней жизни» (Мей Р., 1997. С. 29), например, «конструктивной шизоидной позиции». А если он уже прямо или косвенно, через травму тех, кто является для него психологической опорой в жизни, оказался в состоянии депрессии, то необходимо не зауживать свою ориентировку, закрывая глаза на личностно значимые факторы реабилитации, а, напротив, стремиться всемерно изучать и учитывать их в своей консультативной деятельности.

Так, помимо уже рассмотренных, есть и другие факторы, которые обостряют и усиливают тяжесть травматических переживаний. Дополнительный ущерб личности наносится в том случае, когда травматическая ситуация складывается в школе, около дома или тем более в квартире потерпевшего, который в дальнейшем лишается возможности «хоть где-то» чувствовать себя в относительной безопасности. Дистресс и психическая напряженность в этом случае достигают запредельных величин.

Травма неизмеримо усиливается, если те, на чью защиту мог рассчитывать потерпевший, оказались бессильными, сломленными или униженными. Ребенок всегда с особой болью воспринимает унижение своих родителей. Безнаказанная расправа бандитов над милиционерами на глазах заложников в Буденновске была точно таким – катастрофическим для остальных потерпевших – травматическим фактором. Но именно последующие «дружеские переговоры» СП с преступниками, проникнутые явным чувством вины и униженности государственной власти перед бандитами, сделали катастрофическими страдания бывших заложников и привели большую часть всего общества в состояние безнадежности и массовой депрессии.

В целом современная социальная ситуация такова, что социогенную травму МП почти никогда не наносит без «содействия» СП. «Криминальная гниль» «селится» только на индивидах, пораженных СП. Большинство из них в социальной психологии принято называть маргинальными личностями (М. Н. Шихирев). Представители этих групп потенциальных жертв действительно являют собой идеальный «полуфабрикат», удобный для его психологического поглощения со стороны МП. Но чтобы сделать человека маргинальным, надо создать барьер в его личностном развитии. Для этого СП должен предварительно разрушить систему общественных ценностей и норм так, чтобы у личности, еще не имеющей автономной внутренней морали, не осталось никаких ориентиров для дальнейшего личностного роста. В этих целях достаточно несколько раз установить и тут же отменить набор социальных правил, которые к тому же противоречат всей остальной их системе. В условиях постоянных «колебаний» властных требований любая система норм и правил неизбежно разваливается, а личность дезориентированных индивидов, напротив, «приобретает устойчивые черты» маргинальности.

Приведем следующий пример. Н. Д. сначала в замешательстве наблюдает, как группа сторонников личного успеха оттеснила от прилавка длинную очередь за водкой. Попутно они успели ударить женщину, которая не смогла сдержать своего возмущения, и свалили с ног пенсионера, вступившегося было за нее. Затем они вынесли «приватизированные» ящики на улицу и тут же продали «дефицитный товар» втридорога. Это вышел такой либеральный Указ.

Затем, через пару месяцев, испытывая нарастающие материальные трудности, Н. Д. решается продать часть своих личных вещей. Он не чувствует себя коммерсантом, но, уступая настойчивым либеральным призывам и требованиям, решается попробовать себя на новом поприще. Но либеральный Указ именно в этот день как раз и был уже оперативно отменен. Н. Д. забирают в отделение милиции четверо автоматчиков, где, составляя протокол, назидательно обращаются к его гражданской совести. Его стыдят за попытку спекуляции в такое трудное для страны время, без соответствующей лицензии и уплаты налога.

Фактически, СП надо рассматривать в качестве активного участника травматической ситуации на стороне МП. Именно любви СП так упорно добивается пострадавший. Именно перед ним испытывает чувство вины и пытается оправдаться. С другой стороны, именно СП его и «винит», т. е. подавляет жертву. Без этого чувства вины пострадавшего перед обществом МП не смог бы так легко растоптать личность жертвы.

Дело в том, что одних криминальных правил недостаточно для того, чтобы МП мог установить психологическую власть над пострадавшим. Как уже отмечалось (Добрович А. Б., 1987), нет таких групповых правил, которые могли бы осуждать члена примитивной группы в том, что он не отдал потерянный кошелек (или «на секунду оставленный»), украл его у «другана», ударил того ножом или изнасиловал. Все это поведение находит осуждение только с позиции гуманистических общественных ценностей. В криминальной группе, где ценности и правила общения прямо противоположны общественным, никто не осудит индивида за нарушение социальных норм. Поэтому МП только играет на чувстве вины пострадавшего. Он знает, почему тот испытывает вину, поскольку сам вынужден был покинуть этот мир культурно-исторических норм и ценностей, оказавшись не в состоянии понять их смысла, но испытав при этом мощное социальное давление, которое сдерживало и деформировало его примитивные – в силу их недостаточного развития – импульсы.

Дополнительным травматическим моментом для пострадавшего, несомненно, является сама возможность повторения подобной ситуации, которая неизбежно переходит из чисто логической возможности в действительную. Некоторые виды психической патологии проявляются в неспособности больного отличить логическую форму от действительной. Вероятность того, что машина может сбить прохожего на тротуаре, что его убьет падающая с крыши сосулька, не говоря уже о самолетах, поездах и автомобилях, всегда существует. Но в поведении здоровой личности подобные реальные, но маловероятные угрозы, особенно в условиях отсутствия разумных и реальных альтернатив поведения, не принимаются в расчет.

Травма разрушает сам интуитивный механизм предвидения опасности. Под воздействием образа персонификатора все логические возможности становятся неотличимы от действительных, как бы превращаются в них. Такие изменения в когнитивной сфере, сопровождаемые запредельным ощущением тревожности, не позволяют даже хорошо развитому мышлению пострадавшего обеспечивать адекватное планирование своих действий, которые становятся импульсивными и сопровождаются нарастанием числа практических ошибок и социально осуждаемых поступков, снижающих и без того надломленную самооценку пострадавшего.

Пострадавший не может оценить, какова вероятность того, что завтра он не встретит такого же персонификатора. Как известно, переживания по поводу возможной материальной потери иногда не менее угнетают личность, чем переживания по поводу уже состоявшейся утраты. В этом случае человек заранее ощущает себя совершенно неимущим, как бы потерявшим уже все, реально лишенным всех прав. Иногда он даже перестает видеть смысл своей социальной адаптации и социализации, смысл дальнейших усилий борьбы за выживание, открытой социальными преобразованиями последних двух десятилетий.

Более того, он чувствует, что уже не сможет в условиях новой реальной встречи сопротивляться чужой воле. Этому препятствует вовсе не «гипноз», а тот самый опасный результат травматического взаимодействия, о котором мы уже упоминали: персонификатор навязал взаимоотношения власти пострадавшему и выиграл «подстройку сверху», которая неизбежно переносится на все последующие ситуации. Психоаналитический термин «перенос» получает, таким образом, новое и вполне реальное социально-психологическое содержание.

В отношении гипноза как метода, который общественное мнение неизменно мистифицирует и проецирует на гипнотизера, наделяя его способностью к непреодолимой воле, еще Ф. Энгельс (1969) высказал ряд идей, социально-психологическое содержание которых выходит за пределы физиологических и медицинских объяснений. Подчинение воли гипнотизером начинается с добровольного подчинения индивида командам гипнотизера, предметный смысл которых совершенно отсутствует; например, смотреть на блестящий шарик, разрешать кому-то водить руками около своего лица[109] и т. п. Если клиент не подчиняется этим командам, то даже опытный специалист ничего не может с ним сделать.

Именно этот первый шаг и первое взаимодействие создают необходимые условия для установления взаимоотношений власти, которые затем презентируются его сторонам в качестве основной психологической формы их дальнейшего общения. Две основные части деятельности (Гальперин П. Я., 2002) – ориентировочная и исполнительская – в этом случае отделяются друг от друга психологическим барьером, лишаются возможности единства и взаимоперехода. Ориентировочная часть закрепляется за персонификатором, а исполнительская – за пострадавшим. Взаимоотношения власти и есть не что иное, как разделение и закрепление за отдельными участниками совместной деятельности, воспринимаемой ими в качестве простого взаимодействия, ее ориентировочной и исполнительской частей (Красило А. И., 1986).

Для того чтобы обеспечить себе такое первичное взаимодействие с намеченной жертвой, преступники, как правило, используют двойной мотив.

Обратимся к очередному примеру. Преступники звонят в квартиру и сообщают пенсионеру, что за дверью сотрудник собеса, который озабочен тем, что ветераном до сих пор не получена начисленная ему к выплате какая-то мизерная сумма денег. Конечно, ради 100 рублей никто в наше время, оставшись в квартире один и учитывая свой преклонный возраст, незнакомому человеку дверь не откроет. Поэтому первый мотив подкрепляется вторым: подчинением чиновнику, якобы раздраженному тяжелым бременем служебной обязанности ходить и доставлять квитанции на перерасчет. Конечно, нигде сейчас нет таких организаций, которые «бегали» бы за нуждающимися. Напротив, надо добиваться, чтобы поставили на учет, принесли справки, два раза в год отсидеть в длинных очередях на «субсидию» и т. п.

Но поскольку почтовые ящики находятся в состоянии непрерывного взлома, то манипулятор имеет возможность крепким голосом возмущенно потребовать от жертвы лично принять из рук персонификатора очередную копию квитанции. Дверь приоткрывается, дальше уже «дело техники». Группе преступников важно, чтобы внимание жертвы все время было приковано к персонификатору, который дает краткие команды, послушно выполняемые пострадавшим не только потому, что они логичны – принести пенсионную книжку, паспорт, записать все в квитанцию и т. п. Жертва тяготится навязанным общением и стремится все сделать, чтобы выпроводить нежданного и назойливого гостя, внезапно затрагивающего все новые темы разговора, не давая ему иссякнуть; об обстановке в комнате, цветах на подоконнике и т. д. Это уже третий мотив, которым укрепляются два предыдущих.

Тревога самого персонификатора обеспечивает ему возможность легкого невротического «перескакивания» общения с одного предмета на другой, что легко заражает неосознанной тревогой пострадавшего, усиливает его состояние эмоциональной напряженности, не позволяет объединить разрозненные впечатления в единую логическую цепь до того самого момента, когда преступник встает и решительно уходит, полунасмешливо бросая на ходу, что обещанную сотню занесет в следующий раз.

Состояние временного замешательства в результате рассогласования с ожидаемым пострадавшим финалом, также дает преступникам дополнительное время, чтобы скрыться. Только после ухода преступников пострадавший начинает ориентироваться во всех обстоятельствах травматической ситуации (а на это, естественно, требуется определенное время). Ориентировка может сопровождаться догадками, озарениями, запоздалыми и потому особенно отчаянными поведенческими импульсами и т. п., слабая организованность, незавершенность и разрозненность которых являются дополнительной областью последующих травматических воспоминаний.

Нет сомнений, что по отдельности ни один из использованных мотивов не смог бы обеспечить запланированной манипуляции. В последующих травматических переживаниях пострадавшего их полный состав и взаимосвязь также могут длительное время не полностью осознаваться. Поэтому вместе с тяжестью материальных потерь пострадавший испытывает стыд и унижение. Преступникам выгодно считать, что «карась клюнул» именно на 100 р. Это дает им основание относиться к жертве презрительно и «шкерить» ее по полной программе. И общественное мнение, в том числе и в лице представителей органов правопорядка, в значительной степени и довольно часто оказывается на стороне преступников. Это также необходимое условие криминального успеха – привлечь на свою сторону социального персонификатора.

В отношении детей и подростков неизменной составляющей двойных мотивов является их доверие авторитету взрослых. Именно это отношение к родителям и учителям и поражается в первую очередь в результате пережитой ими травмы.

Талантливо исполненная веселая песенка из фильма «Буратино» ярко и наглядно отражает отношение самих представителей криминала к пострадавшим, сохранение которого крайне выгодно преступникам, поскольку обеспечивает снисходительное отношение к их аферам со стороны государства, общества и даже части самих потерпевших, втянутых в манипулятивные игры «легкой и средней тяжести» (Берн Э., 1988). То, что сделано «с веселым смехом», не вызывает адекватного гнева свидетелей жизненных драм. Поэтому даже убить человека некоторые преступники по привычке стараются как можно веселей, неизменно предусмотрительно снизив социальную значимость личности жертвы – «старуха-процентщица» и т. п. или специально позаботившись, чтобы унизить («опустить») ее так, чтобы она выглядела в глазах окружающих жалким и ничтожным существом, совершенно не заслуживающим сочувствия.

Дело в том, что сочувствие, основанное на эмпатическом сопереживании, психологически возможно только в отношении тех, кого представители социальной группы считают до определенного предела относительно равными себе. В отношении негативно оцениваемых «париев» представители глобального и национального социумов защищаются, отторгая и изолируя их. И в результате пострадавший оказывается обречен на бессильные метания в замкнутых и ценностно обедненных межличностных взаимоотношениях власти, в полной зависимости от потешающегося над ним инфернала.

Так, например, Родион Раскольников оказался в социальной изоляции и тем самым в тесной мысленной связи с убитыми им жертвами, которые в создавшемся замкнутом психологическом пространстве заняли место персонификаторов. О мире криминала, его законах и понятиях герой романа, видимо, не догадывался или знал, но, как уже отмечалось выше, не принимал в качестве допустимой возможности свой переход в антисоциальную сферу.

Для самого Ф. М. Достоевского, видимо, оказалась совершенно неприемлемой дальнейшая перспектива полной социальной изоляции и подчинения произволу нечаевых, своекорыстно властвующих в примитивных, относительно мелких, полукриминальных и неизбежно сектантски организованных «бесовских» группах.

Абсолютная социальная изоляция и отсутствие психологической поддержки – это главное социально-психологическое условие формирования взаимоотношений власти. Часто встречающееся осуждение и отвержение пострадавшего в результате социогенной травмы, как правило, вызывается тем, что пострадавший сам сделал первый шаг в сторону криминальных ценностей, разумеется, в ответ на провокацию персонификатора. Ответ же преступника в отношении жертвы всегда предрешен, запрограммирован и осуществляется по правилам и нормам криминальной группы. В ходе этого взаимодействия, как правило, и происходит совместный переход преступника и потерпевшего от социальных норм и ценностей на поле криминальных норм и понятий, в пространстве и реалиях которого пострадавший бывает совершенно не ориентирован. Он необходимо импульсивно реагирует на невербальные сигналы: мимику, жесты и голос преступников – так, как будто находится в условиях хорошо понятной ему сферы социальных взаимоотношений. Аналогичные средства используют против него и флеганты.

Приведем такой пример. Для начала рассмотрим занимательный и парадоксальный бытовой случай, произошедший в начале перестройки. Преподаватель средних лет, но еще со времен своей молодости страдающий «профессорской рассеянностью», зашел в магазин самообслуживания с зонтиком и сумкой. Поставив зонтик и набирая товар, он вдруг услышал громкий возглас: «Зонтик! » С еще не осознанным внутренним испугом он обернулся на голос и с удивлением увидел лишь двух молодых женщин интеллигентного вида, которые спокойно и равнодушно смотрели в одну сторону. Проследив за их взглядом и ничего не найдя, он успокоился и продолжил процесс делового «отоваривания дефицитом». Пробившись через кассу и выскочив на улицу, он, крепко сжимая в двух руках сумки и пакеты, быстро зашагал по направлению к дому. Через полчаса он вернулся за забытым зонтиком. На следующий день на всякий случай написал объявление с номером своего телефона и обещанием вознаграждения.

Вряд ли эти две женщины были профессиональными преступниками, поскольку одна из них явно непроизвольно напомнила еще не идентифицированному ей хозяину зонтика, чтобы тот случайно не забыл свою вещь. Но другая, видимо, сразу же ее одернула и показала пример, как надо стоять «не подавая вида». Скорее всего ей двигало желание завладеть «забытым» зонтиком раньше, чем кто-то другой уверенно выдаст себя за его владельца.

Для флеганта вообще характерно превалирование опасений, что будет упущен счастливый случай: кто-то другой, а не он будет иметь «личный успех». Гораздо меньше его волнует возможность незаслуженно причинить вред другому. Иными словами, вероятность того, что хозяин зонтика будет травмирован, была для одной из женщин менее болезненным результатом, чем вероятность того, что кто-то другой выиграет больше, чем она. Ей выгодно было считать, что вещь уже давно забыта, хотя никаких объективных оснований для этого не было: хозяин еще стоял в двух шагах от ее «добычи». Понятно, что если бы не существовало таких флегантов, то забывчивые люди легко могли найти свои вещи там, где их оставили, вернувшись через час, день, неделю...

Внушающее влияние невербальных сигналов обеих женщин на пострадавшего было таково, что у него сформировалась патологическая установка: все вещи, о сохранности которых он должен беспокоиться, у него в руках. Это, конечно, мягко говоря, уже индивидуальные нетипические особенности потерпевшего. Даже когда коллега, с которым они вместе зашли в магазин, озадаченно напомнил ему о том, что у него «было еще что-то», тот уверенно актуализировал недавно сформированную установку благополучия, проверенного испугом, и гордо доверился своему чувству «полного контроля» над ситуацией.

Видимо, «гипнотическое» влияние персонификаторов, переносимое из области подобных бытовых ситуаций в сферу сознательно планируемых действий социального невротика, опирается на этот самый психологический тандем – сочетание испуга и тревоги пострадавшего с невербальными сигналами спокойствия и разумности действий со стороны членов преступной группы. Задача криминала – заразить жертву страхом, разрушающим ее деятельность и сознательный контроль, и одновременно дать сигналы безопасности погружения в ситуацию, вызывающую тревогу. При этом дополнительно формируется иллюзорное чувство эмоциональной общности сторон, чьи интересы на самом деле абсолютно несовместимы, которое также играет свою роль в ходе криминальных манипуляций: «вместе не так страшно! ». Дело в том, что все социально полезные формы деятельности основаны на сотрудничестве, даже современный бизнес[110]. И социализированной личности требуется выработать в себе дополнительный, сознательный контроль над этой стойкой жизненной установкой. Но как раз обеспечить в условиях травматического стресса, специально создаваемого преступной группой, этот самый нейтрализующий контроль потерпевшим практически не удается. Пострадавших может замотивировать и задача сохранения своего спокойствия в стрессовой ситуации в сочетании с потребностью «общения на равных» с представителями криминала. Порой они буквально «сами ищут» случая, чтобы снова вступить в поединок с преступниками, т. е. в понятиях отстраненного общественного мнения упорно «не умнеют».

Мы не ставили перед собой задачу исчерпывающего психологического анализа сущности преступных действий. Нами была рассмотрена только та их часть, которая непосредственно направлена на нанесение ущерба личности потерпевших – тесно связана с процессом формирования психологической травмы. Но даже беглое знакомство убеждает, что криминал – это, действительно, огромная антикультура, достаточно развитая, занимающая определенную нишу психосферы, которую не следует рассматривать упрощенно, хотя и не следует преувеличивать индивидуальные особенности преступной личности, наделяя ее чертами инфернальности.

Часть сторон личности, которые необходимо формируются в процессе ее социализации, у социального невротика действительно не развиваются. Но есть и такие, которые, напротив, у социализированной личности с трудом различимы, воспринимаются в качестве рудиментов, наподобие копчика в скелете человека, а у преступника развитыми настолько, что достигают максимальной определенности и выраженности. Они оказываются достаточно функциональными и затребованными, поскольку служат необходимой предпосылкой и незаменимым условием адаптации социального невротика в примитивной группе.

По отношению к некоторым представителям криминала можно сказать, перефразируя Э. Берна, что они являются настоящими «профессорами» власти. Они превосходят среднего индивида именно в тех ограниченных по объему, но комплексных и практически незаменимых «знаниях, умениях и навыках», от которых зависит исход борьбы за власть. Так, например, в медицинском аспекте их познания в анатомии и физиологии могут значительно уступать знаниям фельдшера, но они точно знают, где у человека почки, по которым надо, не раздумывая, нанести удар ногой, как ударить ножом так, чтобы он не попал в ребро и легко достиг сердца, и т. п.

Они превосходят среднего индивида и в некоторых психологических областях, гуманистическая проблематика которых порой еще недостаточно очерчена и не сформулирована в качестве предмета научного исследования. Они хорошо рефлексируют физиологические проявления страха, который сами часто переживают и с особой чувствительностью и даже какой-то жадностью наблюдают его проявления у своих жертв. Причем используя соответствующее арго, могут достаточно точно описать все свои переживания и намерения, дать логические обоснования своим действиям.

⇐ Предыдущая45464748495051525354Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: