Опорные моменты консультирования пострадавшего от социогенной травмы 8 страница

Вопрос: «Почему именно я? » – выдает социопатические установки пострадавшего, который принимает существование социального зла в окружающем мире как нечто абстрактное, которое совершенно не должно его касаться, т. е. без необходимости своего активного противостояния травмогенным социальным факторам. Его сознание еще находится на уровне пассажира троллейбуса, который не может сдержать эмоции и начинает скандал с тем, кто наступил ему на ногу: «Надо было держаться за поручни, как я! »

На самом деле социальный невротик не в состоянии подавить социализированную личность и навязать ей свою волю без помощи социального персонификатора. Именно СП вынуждает пострадавшего испытывать чувство вины в присутствии персонификатора (МП – «межличностного персонификатора»). Здесь есть некоторое противоречие. С одной стороны, преступник заинтересован оторвать пострадавшего от общества, чтобы замкнуть его в рамках взаимоотношений власти и навязать свою волю. С другой стороны, психологически подавить такую жертву без «помощи» социального персонификатора он не может.

Социализированная личность по определению отвергает («глубоко презирает») «понятия», «законы» и ценности криминальной группы. Поэтому психологически подавить ее на этом поле преступник способен лишь при условии, если социализированная личность каким-то образом окажется в рамках навязанного ей реального общения внутри изолированной от общества криминальной группы. Это может быть судебная ошибка или сознательная «государственная тактика» уничтожения личности политических противников. Третий вариант – современный – разрушение самой социальной среды, общественной морали и ценностей до уровня «общения на нарах», превращение криминального «архипелага» в «континент». Развивающаяся личность хватается за какие-то пока сохранившиеся в мировом информационном «плавильном котле» обломки культуры и только мечтает обрести Радонеж социализации. Но даже на таком неустойчивом «своем поле» намеченная жертва иногда чувствует себя морально сильнее преступника, для которого проблема психологической власти остается еще не решенной.

Многовековой опыт позволяет криминалу снять указанное выше противоречие и оригинально решить свою главную психологическую задачу[94]. Преступник обращается за помощью к социуму, но лишь для того, чтобы социум отверг (изгнал) потенциальную жертву из сферы воспроизводства и развития культурно-исторических ценностей (сферы личностной самореализации), т. е. с целью отсечь социально-ценностные связи жертвы. Как только это случается, индивид оказывается на поле преступника, где уже действуют законы и понятия, отвергаемые социализированной личностью. Неприятие жертвой правил примитивной группы реально предопределяет ей самый низший групповой статус (Добрович А. Б., 1987) и тем самым отдает в полную власть преступника.

Это перемещение пострадавшего из социума в криминальную среду может совершаться не только реально, но и идеально. Преступники веками наблюдали за моральными страданиями невинно осужденных и забавлялись над ними, над удивительными для них превращениями сильной личности в безвольную развалину, даже не пытающуюся защищать себя от непрерывных унижений. Видимо, таким образом они интуитивно освоили психологические принципы разрушения социализированной личности, которые затем в практической форме воплотились в соответствующих правилах, криминальных играх и арго.

Итак, не только пострадавший не может реабилитироваться без социальной поддержки, но и преступник не способен осуществить свою власть над социализированной личностью без привлечения позитивных социальных реалий. Причем эти позитивные культурно-исторические реалии должны быть уже мертвыми, реально не функционирующими в социуме, но так, чтобы память о них была еще жива. Эти «мертвецы» временно оживляются преступными элементами только для того, чтобы «укусить» жертву.

Весь криминальный пафос травматической ситуации в том, что преступник является как бы единственным человеком, который продолжает отстаивать утраченные социальные ценности. То есть он берет на себя роль идеальной социализированной личности, более того, он отождествляется с совестью жертвы. Вот здесь-то и происходит инсталляция персонификатора в качестве патологической основы состояния депрессивности пострадавшего и его психологической зависимости от вполне конкретного преступника, а не смутного и обобщенного «голоса», как раньше. Преступник принимается пострадавшим в качестве материализованной совести или ее «представителя», «прокурора», «судебного исполнителя» и т. п.

Стремление пострадавшего оправдаться, т. е. вернуть любовь, обращено к социуму, но это обращение удивительным образом наталкивается на одного и того же «социального курьера», посредника, перед которым жертва вынуждена все время извиняться. Беда пострадавшего в том, что для него неважно, кто «глаголет истину». Он не контролирует процесс временной персонификации своей совести. Пусть это будет серенький, неудавшийся актер. Для аффективно расщепленной личности пострадавшего важно другое – истинность самих слов[95]. Социализированной личности достаточно намека на оживление социальных ценностей самых дешевых «белил и румян», чтобы она «очертя голову» снова устремилась на приступ вершины человеческих личностных смыслов, с сожалением оставленных ей на пути адаптации «к суровой реальности». В этой сохранности человеческих личностных смыслов, очевидно, и состоит ее уязвимость для преступных элементов.

Впоследствии пострадавший может ненавидеть, отвергать своего персонификатора, так же как раньше отвергал голос своей совести, пытаться бороться с ним, вести бесконечные диалоги, мысленно разыгрывать сцены мести, рисовать «победные картины» упущенных возможностей избавления от травмы, но при этом продолжать сохранять с ним внутреннюю связь и зависимость. Отождествление преступника с социумом и совестью пострадавшего, процесс последующей инсталляции персонификатора были бы, конечно, невозможны при нормальном состоянии эмоциональной сферы жертвы. Страх, испуг, ужас – любой сильный отрицательный аффект способен разрушить сознательный контроль и совместить в едином образе персонификатора (или инфернала) совершенно несовместимые и разнородные сущности.

Чтобы совершить перемещение жертвы (в идеальной форме) в рамки взаимоотношений власти, преступник заботится лишь об адекватном подборе СП. Сильный аффект жертвы достигается как бы автоматически («по умолчанию»): чувство безнаказанного унижения, любая ощутимая, не говоря уже о катастрофической, материальная потеря и т. д.

Совершенно другой характер переживаний мы видим в условиях социоконфликтной травмы. Раненый солдат теряет физические силы, но психологически совершенно не сломлен и не подавлен до тех пор, пока не сталкивается с массой социальных невротиков, которые не только не считают службу в Вооруженных силах своим общественным долгом, но и занимают агрессивную защитную позицию в форме абстрактного эгоцентрического пацифизма. Это позволяет Фальстафам преодолеть собственное чувство вины и назидательно относиться к пострадавшим, будто перед ними не люди, движимые чувством долга, а неудачники, которые не проявили «должной осторожности», или же маленькие дети, которым было «просто интересно побегать и пострелять». Именно перемещение социализированной личности в подобную социопатическую среду и является основным источником ее психологической травмы.

Криминальные травмы неоднородны. И даже при условии одинакового материального ущерба они различаются по степени разрушения, причиненного личности. Например, аферы наносят более серьезный ущерб и личности пострадавшего, и общественным отношениям. Выше мы уже упоминали о том, что в таких случаях наносится дополнительный ущерб самооценке пострадавшего, поскольку происходит насильственное возложение на него чувства вины. Пострадавшему навязываются ощущения жертвы, преследование которой со стороны персонификатора имеет определенные «основания»[96].

Преступники, к примеру, просто изобразили лиц, потерявших кошелек посередине дороги, но вот когда выворачивали «для проверки» карманы послушной и наивной жертвы, то «случайно прихватили не свои». Аферисты разного типа всегда настоятельно требуют учесть их психологические манипуляции в качестве «смягчающего фактора». На этом моменте необходимо специально остановиться, т. к. его оборотной стороной является дополнительный и порой наиболее разрушительный ущерб личности пострадавшего. Понятно, что учет этого дополнительного психологического ущерба в Уголовном кодексе и суде, при определении степени виновности преступников, способствовал бы более быстрой и успешной реабилитации таких пострадавших. Аналогично тому, как раньше даже трезвые водители, виновные в ДТП, старались оправдаться тем, что они были основательно пьяны, сейчас подозреваемые в аферах «с пеной у рта» доказывают, что они вовсе не крали деньги, а пострадавшие сами разрешили их «взять».

Понятие «обман» совершенно не раскрывает психологического ущерба пострадавшего от действий аферистов. В определенной степени оно является синонимом понятия «ложь», и уводит в чисто логические рассуждения об истинности высказываний: «Мысль изреченная есть ложь» и т. п. В глазах же общественного мнения аферисты предстают ловкими и высокоразвитыми в умственном отношении персонажами, имеющими к тому же «гениальные»[97] актерские задатки.

Вся эта криминальная мифология является оборотной стороной процесса снижения самооценки пострадавшего и создает дополнительные трудности в процессе консультирования. Пострадавшему гораздо легче простить слабого, несчастного, недостаточно умного, бесталанного. Ведь и криминал занимается «самодеятельной психотерапией». Преступники всегда готовы оправдать себя в глазах толерантного к ним общественного мнения тем, что пострадавший просто глуп («Пока живут на свете дураки... »), жаден или «нечестен». Последнее особенно умиляет. В то время как на самом деле великодушие к своему преследователю (искреннее прощение его слабости как условие успешного завершения консультирования) может быть основано только на осознании пострадавшим своего явного превосходства над ним, на устойчивой возможности спокойного противостояния персонификатору и полной уверенности в своей победе, в данном случае морально-психологической.

Как уже отмечалось, при прочих равных условиях, особенно возрастных, преступник выбирает в качестве жертвы личность, испытывающую трудности в интеграции, с трудом преодолевающую разрушительное давление внутренних конфликтов и оказывающуюся недостаточно устойчивой в преследовании личностно-смысловых целей, проявляющую склонность к колебаниям и импульсивным поступкам социально-невротического содержания. В социально-патологических условиях 90-х гг. такие разобщенные индивиды, сбивающиеся в полупанические толпы, составляли подавляющее большинство населения. В отличие от политизированных масс XIX и XX вв. (Лебон Г., 1998; Стеле С, 1998; Тард Г., 1998; Московичи С., 1998), индивидуалы «номенклатурной революции», склеенные в единую массу «горе-акционеров», совершенно не чувствовали своей силы. Общие возможности сотен тысяч были равны возможностям одинокого индивида. Их энергия перетекала тонкой струйкой в рамках установленных государством правил для «акционеров» государственных и частных экономических пирамид. Они-то и служили «питательной средой» для бурного роста криминала.

Иными словами, в социальных условиях, когда социализированные личности разобщены и временно парализованы индивидуалистической идеологией, их личностные смыслы становятся лишь потенциальными, а затем начинают подвергаться регрессии и распаду. Социальный невротик нападает на социализированную личность в тот момент, когда ее общественные мотивы настолько подавлены, что уже не обеспечивают действенной сознательной активности, направленной на упрочение культурно-исторических ценностей. Для консультанта и пострадавшего важно осуществить правильную оценку травматического взаимодействия. Конечно, эта оценка неизбежно будет деструктивной и действовать во вред пострадавшему, если она осуществится лишь на пути выделения уязвимых или даже «негативных» сторон личности пострадавшего. Л. С. Выготский постоянно подчеркивал, что диагностика с опорой на негативные стороны личности бесперспективна и вредна (Выготский Л. С, 1983).

Но в то же время совершенно непонятно, как можно исключить оценку из содержания процесса консультирования (Эллис А., 2002а). Это отрицание особенно неприемлемо при социально-консультативном анализе наличной социальной действительности. Такая оценка необходима для личностно-смысловой ориентировки и последующей самореализации пострадавшего. Она тем самым является важной составляющей психологического здоровья (Дубровина И. В., 1991; Психокоррекционная... 2002), укреплению которого мы, собственно, и надеемся способствовать. Без обеспечения этого условия невозможно удовлетворительно осуществить постстрессовую реабилитацию. Разве можно назвать психологически здоровым индивида, который совершенно чужд процессу развития общества, его культурно-историческим и духовным ценностям; и тем более если он захвачен агрессивно-мстительными мотивами в отношении социума.

В условиях планомерного и тотального истребления в обществе социально значимых мотивов продуктивное консультирование пострадавших становится невозможным без выработки критической оценки в отношении патологической социальной ситуации, что и становится необходимой основой формирования «социальной ситуации развития» пострадавшего. Сама социальная реальность, конечно же, не может восприниматься в духе психоанализа, т. е. в качестве абсолютно враждебной инстанции, но в настоящее время она, несомненно, является крайне патологической. Это совершенно ненормально, если социализированная личность ежедневно буквально в каждом городском троллейбусе или автобусе может столкнуться с десятком хорошо организованных и сплоченных криминальных элементов. Никакая это не «оборотная сторона демократии», а все та же «разруха в головах», о которой писал М. Булгаков.

Требования социального персонификатора, предписывающие социализированной личности необходимость исполнения социально-невротических функций, ослабляют и раскалывают ее. В этих трещинах начинают укореняться социально-невротические побуждения и тенденции, за которые и цепляются криминальные элементы, пытающиеся своей деструктивной активностью окончательно расколоть, навсегда разъединить противоречивое единство личности созидателя и тем самым окончательно уничтожить ее.

Надо отдавать себе отчет в том, что данное травматическое взаимодействие не является взаимодействием личностей одного и того же уровня социального развития. Более того, в мозаичном социальном организме они, как правило, занимают далекие друг от друга социальные ниши. Во взаимодействии социализированной и невротической личностей происходит эффект, который по своим односторонним разрушительным воздействиям можно было бы сравнить с ударом молотка по процессору. Правда, если компьютер разбит молотком, то никому не придет в голову искать «слабых мест» в работе его программ с целью выявления причины поломки. К сожалению, травматическое взаимодействие предстает в процессе консультирования далеко не таким же прозрачным и очевидным.

Что принципиально нового в нашей оценке травматического разрушения общества и личности может прибавить использование вандалом не примитивных средств разрушения, а игровых манипулятивных методов эксплуатации пострадавшего? В отличие от каменных строений, живой организм и личность человека, конечно же, разрушить легче. Особенно в тот момент, когда «объект» преступного нападения еще не развился настолько, чтобы полноценно занять устойчивую социальную позицию.

Одним из важных мотивов травматического взаимодействия со стороны социального невротика (Нс) является подтверждение им смысла своего существования. Э. Берн[98] (1988) назвал это «экзистенциальным выигрышем». Но если Нс получает экзистенциальный выигрыш, то пострадавший необходимо терпит такой же значительный экзистенциальный «проигрыш», который и является, на наш взгляд, ядром его травматических переживаний.

Этот «выигрыш» не просто «эмоционально подогревает» и радует криминального индивида, укрепляя его агрессивные установки к враждебному ему гражданскому обществу и пока относительно дружественному государству. Одновременно он является тем самым орудием, психологическим средством, в данном случае намеренно грубым, своеобразным «колуном», который расщепляет и раскалывает личность пострадавшего. Без этого эффекта никакого ощущения психологического, социального или экзистенциального «выигрыша» персонификатор не в состоянии испытать и «полноценно пережить», т. е. с удовольствием «переварить» уникальные личностные новообразования жертвы.

Именно поэтому ему принципиально важно, что он не просто украл у зазевавшегося гражданина кошелек, а свободно «потрошил» его, получив полную власть над личностью пострадавшего, которую предусмотрительно раздавил с помощью групповой модификации одной из многовековых криминальных игр.

Он не мог бы этого сделать без помощи безличного социального персонификатора, в качестве которого в настоящее время выступает социопатически организованное государство, которое, с одной стороны, все более устраняется от функции реальной защиты личности, а с другой – последовательно создает благоприятные условия для эскалации групповой деструктивной деятельности.

Преступник всегда возлагает всю ответственность и эмоциональную тяжесть испытанных им патологических условий семейного воспитания, групповых влияний, перед которыми оказался бессилен, а также перенесенных им психологических травм на пострадавшего. Поэтому преступник всегда чувствует себя правым в своих действиях. Основанием такого извращенного восприятия служат не только детские обиды и комплексы. Главный секрет – в травматической усвоенности максимально поляризированных взаимоотношений власти. «Подстройка сверху» доходит у социального невротика до ощущения абсолютной, ничем не ограниченной свободы своих действий. Лишь таким невротическим способом он способен почувствовать себя «свободным» (фактически, от всех социальных связей).

Поэтому он не просто нападает на жертву. Ему необходимо «взять ее в заложники» и закупорить в своем примитивном мире, где он только и чувствует себя свободным[99]. Происхождение этой его «камерной вселенной», конечно же, не оторвано от исторического развития человечества и скорее всего является некой субкультурной консервацией рабовладельческих отношений, которые в определенных макросоциальных условиях могут реанимироваться и разрастаться. В качестве примера можно привести взрыв рабовладельческих отношений в период колонизации Америки, а также современные невиданные масштабы эскалации сексуального рабовладения во всем мире и, особенно, в период социального распада и промышленного застоя («стабилизации») на территории бывшего Советского Союза.

Преступник эгоцентрически заботится о своих интересах на правах господина по отношению к рабу, который «просто обязан» быть послушным и угодливым. Все «моральные права» на совершение агрессивных и эгоцентрических действий он находит не в содержании социализированных понятий истины и справедливости, а исключительно в самой форме взаимоотношений власти, которую он единственно только и готов считать «законной» («в законе»). Эта форма исключает понимание любого социального и культурного содержания, которое сформировалось после отмирания рабовладельческих отношений как доминирующих. На самом деле эти исторически отжившие отношения никогда полностью не отмирали, сохраняя свою жизнеспособность в различных социальных сферах и нишах, в частности в массе крайне патриархальных семей, криминальных сообществах, сектах и других деструктивных группах. В условиях реальной общественной жизни примитивные взаимоотношения соседствуют с исторически более развитыми; подобно тому, как моллюски, каракатицы и прочие кишечно-полостные сосуществуют с представителями более высоких уровней «дерева жизни» и даже, более того, конкурируют и поглощают (питаются ими).

Агрессивный некрофил адаптировался к крайне поляризованным отношениям власти: раб и господин. Созидатель не может принять условий ограниченного и обедненного существования в этих простых, но узких и крайне примитивных рамках. Он не может бросить любимый творческий труд ради абстрактного развития рыночных отношений или криминальных мотивов личного обогащения. Поэтому его личность испытывает постоянное и разрушительное напряжение. Доминирующий в настоящее время «социальный фон» ослабляет процессы интеграции личности созидателя перед лицом агрессивного некрофила. В этих социальных условиях, при столкновении социализированной личности с социальным невротиком, победу неизменно одерживает индивид с более примитивной, завершенной и потому достаточно интегрированной – внутренне и внешне – психикой.

Он беспрепятственно и бесконфликтно навязывает окружающим гармоничные для него примитивные взаимоотношения, которые поддерживаются социумом организационно и морально, через господствующую идеологию и ориентированную в том же направлении деятельность СМИ. Поэтому он неизменно остается «преследователем», а социализированная личность – «жертвой». Дело здесь уже не столько в родительском сценарии (Берн Э., 1988), сколько в наличном состоянии социума и направлении его развития (в сторону общественного прогресса или регресса).

Ущерб самооценке пострадавшего при столкновении с социальным невротиком – это не просто некоторые количественные изменения на внутренней психологической шкале. Уже у обычного вора есть такое гадкое мимическое выражение, которое свидетельствует о полном неприятии другого человека как личности. Социализированный индивид совершенно к этому не готов. Многие аферы удаются преступникам именно потому, что пострадавшие никак не могут поверить, что кто-то вообще может так относиться к другому человеку. Это для них, привыкших в каждом человеке видеть «образ Божий», независимо от того, являются ли они верующими или самодостаточными атеистами, абсолютно непостижимо.

«Греховность», свою и других, они могут видеть и понимать, но вот такое ошеломляющее презентирование себя другим в качестве «господина», по праву властвующего над приниженными рабами, они понять (принять) не могут. Нет у них такой внутренней шкалы, как нет уже у человека хвоста, которым он мог бы «рулить» и, цепляясь за деревья, легко догонять напавших на него мартышек. Речь не идет об отсутствии уважения или элементарной вежливости, обычной агрессии или вычурной, демонстративной наглости. Все гораздо серьезнее. Пусть даже потерпевший еще не имеет какого-то очень высокого социального положения, а является просто школьником, у которого все в будущем. Но своими мечтами он уже выстроил целый Монблан социальной самореализации. И вдруг его личность спокойно и реально, в социуме, который он считает своим домом, активно стараясь найти свою позицию, необходимую другим, пропускают через мясорубку взаимоотношений власти!

Какой-то ничтожный человек по-хозяйски властно осматривает и, что самое болезненное для пострадавшего, совсем не воспринимает его как личность, которую на самом деле он просто не способен видеть. Социального невротика интересует лишь то, что можно отнять, чтобы чем-то на время заполнить свое пустое существование. Он украл или избил не потому, что голоден или защищал свое человеческое достоинство. Типичный вор просто изнывает от скуки. Чужие деньги ему нужны, чтобы проиграть или пропить, шикарно бросить на ветер. Это и есть те реально и упрямо существующие контркультурные смыслы, с которыми социализированная личность уже вынуждена соотноситься. Это важнейшая сторона травматических переживаний.

В качестве травматически реально утверждаемых результатов-правил криминальные смыслы обретают свою материализацию, становятся действительными, бытийными, а не идеологическими нормами социальной жизни и реальными общественными условиями дальнейшего развития личности пострадавшего. Они являются для социализированной личности такими же ненавистными ограничениями и препятствиями к специфически понимаемой свободе, как решетки на окне тюремной камеры для осужденного. Таковы по внутреннему содержанию все нормы криминального мира, запрещающие вкладывать ворованное в производство, что-то создавать и даже воспитывать своих детей. Все, что отнято у других, должно быть уничтожено, должно «пойти прахом», исчезнуть. Это и есть подлинное торжество геростратов и некрофилов над созидателями.

В травматической ситуации происходит столкновение двух рядов ценностей. И те из них, которые более примитивны, оказываются, как и все упрощенное, временно крепче и прочнее. Социальные невротики компульсивно стремятся как можно чаще перерезать дорогу «титаникам», которые как бы невзначай катастрофически сталкиваются с этими отморозками криминального контингента.

Пострадавший вынужден снова восстанавливать и собирать свои личностно значимые ценности воедино. В условиях общества, очарованного распадом созидательных смыслов[100], у него нет для этого внешней опоры. А если единство личности им ранее и вовсе не было достигнуто, если травма застала пострадавшего в период кризиса? Поскольку таких субъектов легче «застать врасплох», а последствия травматического разрушения личности делают из пострадавшего раба, не способного даже сопротивляться и возмущаться навязанной власти, то именно на них социальный невротик и сосредоточивает, неизменно и целенаправленно, свою деструктивную активность.

Пострадавший оказывается как бы насильственно выдернутым из привычного мира. Практически он чувствует себя в совершенно другом, реальном, но совершенно чуждом пространстве, не в человеческом обществе, а где-то «на нарах». Вокруг смеющиеся «паучьи морды», которые с таким талантом описаны А. Солженицыным. И какое-то время пострадавший не может психологически вырваться от них в свой – человеческий – мир. Хотя ему, может быть, даже стыдно за то, что он вынужден терпеть подобное примитивное общение.

Фантастическая картина переживаний пострадавшего иногда превосходит по своей красочности и образности психоаналитическую мифологию. Например, пострадавший Б. X. не только в момент развязки травматического сценария, но и в течение довольно длительного периода своего депрессивного состояния навязчиво чувствовал себя мощным зверем, этаким буйволом (он родился под знаком Тельца), который, будучи ранен мартышками, в предсмертном ударе рогами о землю издает истошный рев, веселящий рискованных и удачливых охотников. Это и есть переживание социально-травматических взаимоотношений власти. Именно они составляют основную тяжесть травм рассматриваемого типа.

Правда, восприятие персонификаторов в качестве мартышек – это уже момент начала выхода пострадавшего из депрессивного состояния с помощью консультанта, который воспринял мифологическое содержание субъективного образа травматической ситуации и постарался деформировать его таким образом, чтобы смеющиеся физиономии инферналов сменились мордами мартышек. Если уж пострадавший вынужден добровольно принять облик буйвола, то почему персонификаторы имеют право оставаться в человеческом обличии. Консультативная цель здесь очевидна: кривляния мартышек не так болезненны для пострадавшего, как его представления о неуемной радости преступников, которые, легко и быстро потратив похищенные деньги, впоследствии будут «с удовольствием вспоминать, как «ловко» они «обули лоха» и тем самым периодически черпать из депрессивного состояния пострадавшего уверенность в себе, радость и энергию.

В отличие от техники НЛП, здесь воздействию подвергались лишь отдельные элементы травматического образа. Другим важным шагом в реабилитации пострадавшего было осознание того момента, что источником «энергетической подпитки» преступников является именно его депрессивное состояние. Нет этого состояния – и преступникам нечем «подпитываться»: источник «иссяк». Но на этом моменте консультирования у пострадавших, как правило, внезапно возникает другой болезненный образ, который сменяет исходный. Так, в представлении Б. X. он всю свою жизнь играет роль скота, которого откармливают и периодически забивают «на колбасы». Делают это спокойно, деловито, без обезьяньего смеха и ужимок, но со свойственным мясникам профессиональным юмором.

Образ персонификаторов и негативный «образ Я» в процессе консультирования имеют постоянную тенденцию смещаться и видоизменяться. Общим остается только закономерное принятие пострадавшим совершенно невыгодной ему роли «жертвы». Эта роль зафиксирована взаимоотношениями власти, сложившимися у пострадавшего с персонификаторами в результате травматического взаимодействия. Без выхода за рамки этих взаимоотношений пострадавший не способен освободиться от психологической власти персонификаторов и соответственно оборвать цепь мобильных депрессивных образов.

Пострадавшему длительный период не удается избавиться от ощущения издевательского смеха персонификатора потому, что в качестве социализированной личности он еще не выработал устойчивой позиции в диалоге с персонификаторами. На самом деле он не должен идти на поводу у преступников, возлагающих на него вину за нарушение общественных правил. И то, что он разрешает им играть роль общественных судей, является первым и решающим шагом к рабству, к актуализации того самого «гипноза», который долго будет для него удивительной и непостижимой загадкой.

Мы учитываем, что в наиболее тяжелых психологических травмах криминального содержания пострадавший, как правило, предварительно провоцируется к демонстрации своих антиобщественных намерений или к проявлению наведенного эгоцентризма в мелодраматически ограниченной искусственной ситуации, с намеренно перегруженным для пострадавшего выбором, который в наглядной форме, но лишь символически затрагивает интересы частных лиц. Поэтому позиция выхода пострадавшего из круга взаимоотношений власти предполагает, на наш взгляд, активное преследование им и утверждение в реальных взаимоотношениях следующих необходимых моментов.

⇐ Предыдущая43444546474849505152Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: