 |
Опорные моменты консультирования пострадавшего от социогенной травмы 9 страница
|
|
|
|
1. Любой ущерб другому есть ущерб обществу. И безучастия социума проблема индивидуальной компенсации другому решаться не может [101]. Иными словами, ни реально, ни в мыслях пострадавший не должен решать проблему своего возможного ущерба пострадавшему «с глазу на глаз».
2. Нельзя позволять случайным персонажам брать на себя функции «справедливых» санкций в отношении возможного ущерба, который пострадавший мог действительно нанеси социуму, поскольку общество вовсе не делегировало им таких прав. Этот момент является принципиальным и полноценно содержательным, хотя и представляется большинству пострадавших лишь в качестве «процедурного».
3. Ущерб обществу состоит не только в деструкции норм v ценностей, но и в психологической – эмоциональной, а также психоэнергетической – поддержке социальных невротиков. Тем более если персонификаторы оказываются подростками, колеблющимися между социализацией и соционевротическим путем своего дальнейшего развития. Пострадавший даже своими спровоцированными импульсивными действиями, несомненно, укрепляет преступника в его позиции социального регресса. И поэтому он объективно должен нести вину за эти последствия не только перед обществом, но и перед своим персонификатором.
Представим, какое возмущение и обвинение е некомпетентности со стороны бывалых психотерапевтов может вызвать предложение возложить дополнительный «груз вины» на пострадавших. Тем не менее именно этот прием позволяет прочно расширить ориентировку пострадавшего, разорвать цепь подневольных взаимоотношений власти с персонификатором и вывести их на социальный уровень. Укрепление любых, в том числе и обращенных отрицательных, связей потерпевшего с социумом отдаляет его от персонификатора, обеспечивает такую социальную дистанцию, которая не вмещается в узкие рамки взаимоотношений власти.
|
|
|
Осознание пострадавшим социального ущерба для личности персонификатора порождает совершенно новое восприятие травматической ситуации, которое никак не совпадает, например, с описанной выше мифологической картиной идентификации Б. X. с раненым буйволом. Он не просто дал себя обмануть и потерпел серьезный материальный ущерб, а фактически не рассмотрел страха и колебания социальных невротиков, которые по его вине задержались на пути регресса ровно настолько, насколько им хватило его денег. Предполагать, что завтра они могут не остановиться и перед убийством, нет достаточных оснований, хотя и такой вариант не исключается. Но главное в том, что он обеспечил им возможность жить, не оставляя созидательного следа на земле, порождая потребительское и по сути некрофильское разрушение своей личности, коррозию общества и личностей окружающих. Он оказался «спонсором зла», поощрил процесс обессмысливания и бездумного прожигания жизни. И то, что «исполнители» имеют основание смеяться над своей жертвой, теперь вызывает у Б. X. сочувствие к ним: он понимает, что бездумное веселье – это путь противоположный поиску радости и счастья. Искренняя человеческая радость как одна из высших культурно-исторических ценностей возможна только на пути созидания, сотрудничества, помощи и взаимопонимания с другими созидателями. А неуемное и нескончаемое стремление к веселью выдает или раба, тяготящегося принудительным трудом, или подростка на стадии моратория.
Психологическая уязвимость Б. X. состояла в том, что он сам в последние годы практически отошел от творческой работы и лишь пытался «удержаться на плаву». Он сам мечтал об отдыхе как о возможности «все бросить и ни о чем не думать», хотя для него это было лишь временное состояние «отупения и деградации от вынужденно нетворческой работы, от задачи «простого зарабатывания денег». Незаметно для себя он перешел ту грань, которая отделяет «иметь» от «быть» (Фромм Э., 1990). Осознание того, что он лишил себя и семью желанного отдыха, что вместо него на Канарах две недели загорал преступник, конечно, не могло его не травмировать.
|
|
|
К сожалению, персонификатор был не в состоянии, в отличие от Б. X., набравшись сил, переключиться на социально значимые дела. Б. X. осознал, что все силы его персони-фикаторов пойдут на новые действия, разрушительные для социума. В этом-то и состоит конкретный травматический ущерб обществу, о котором действительно стоило пожалеть.
К числу разновидностей социального ущерба можно также, к примеру, отнести все случаи потенциальной травматизации, например толкающие жертву насилия на путь проституции. Этот вид психологической травмы имеет не только сексуальное, но и несомненное социогенное содержание. Рабский выбор пострадавшего формирует личность «господина», стремящегося властвовать, т. е. удовлетворять свои капризные и деструктивные потребности за счет эксплуатации послушных и угодливых рабов[102].
4. Ущерб своей личности пострадавший никогда не должен понимать в качестве только индивидуального несчастья. Это отрывает его от сообщества созидателей и ослабляет в процессе психологического противостояния персонификаторам. Конечно, в условиях современной разобщенности даже социализированные индивиды ожидают, что большинство законопослушных граждан будет радоваться тому, что они не те овцы, которых на этот раз выбрал волк. Но есть же и нормальные люди, не деградировавшие под напором массированного идеологического осуждения в отношении даже малейшего намека на сотрудничество и сплоченность. Ведь не только процесс личностной индивидуализации, но и процесс групповой интеграции имеет свои положительные стороны для развития личности участников групповой деятельности (Донцов А. И., 1975; Петровский Л. В., 1979).
Например, переживание неудачной косметической операции в качестве исключительно индивидуального горя могло бы лишь вызвать у известной всем пострадавшей затяжное депрессивное состояние. Но совершенно правильная и психологически обоснованная социально активная позиция позволила ей предохранить свою личность от регрессии и распада: не «он» и «я» («не повезло бедняжке»), а «они» и «мы» («нарушаются наши права»).
|
|
|
Общим фоном и важным условием большинства подобных случаев является внутренне противоречивая и неустойчивая социально-психологическая позиция социализированного пострадавшего. С одной стороны, он не может принять сниженных ценностей и изменить ведущие смыслы своей жизни. Видеть в каждом человеке враждебно настроенную примитивную личность – это значит не только отвергнуть ценности понимания, дружбы и любви. Терпят ущерб и другие ценности: сострадания, элементарного уважения человека к человеку. Но с другой стороны, пострадавшему противостоит именно такой субъект, который никому не верит и отовсюду ждет нападения. Ему не надо учиться ответственно и практически различать добро и зло, его задача гораздо проще. В этой примитивной завершенности и готовности к агрессивному нападению еще до ориентировки в намерениях партнера и состоит его сила.
Недоразвитие отдельных сторон индивидуальной психики социального невротика оборачивается в рамках взаимоотношений власти определенным преимуществом. Как уже отмечалось, полная артистическая бездарность легко оборачивается вполне адекватным для преступных целей средством, которое позволяет социальному невротику именно так НЕ убедителъно сыграть роль человека, который, к примеру, якобы «убит горем» от потери толстого кошелька, что у потенциальной жертвы, наблюдающей его игру, если, конечно, это не крайний шизоид, крепкий в своих социализированных установках, практически почти не может возникнуть нормального чувства сострадания. При этом способность к эмпатическому сопереживанию у пострадавших, как правило, абсолютно сохранна. Она всегда естественно – практически «безотказно» – проявляется у них при бесконечном множестве других условий, и даже в крайне запутанных межличностных ситуациях, кроме конфликтных и криминальных травматических, которые являются тенденциозно деформированными моделями социальных ловушек.
|
|
|
Пострадавшие, как правило, не рефлексируют особенностей криминальной провокации, поскольку явно видят перед собой действительно побледневшего от тревоги и волнения и даже «зашедшегося от страха» персонажа, явно не способного самостоятельно изобрести какие-то психологически тонкие средства. Поэтому они делают вывод о том, что сами «проявили слабость», «оступились», а преступник только «зацепился» за это. С другой стороны, уже впоследствии они не рефлексируют фантастичности своих аффективных проекций и начинают преувеличивать психологические возможности социального невротика.
Провокация такого мифического образа в сочетании с демонстрацией тревожности и страха, которые в той же мере испытываются и жертвой, поддавшейся на эту провокацию, позволяет преступнику легко запутать и парализовать способность пострадавшего к ориентировке. Хотя на самом деле рядовой персонаж криминальных игр по своим умственным и волевым качествам, как правило, действительно не способен быть столь наблюдательным, так быстро ориентироваться и принимать решение. Для него просто разворачивается давно известный сценарий, к которому он заранее готов[103]. Его всегда можно ошеломить неожиданным смехом или просто озвучиванием названия навязываемой игры.
Серое и бесцветное, совершенно неубедительное и очевидно формальное исполнение, тем более если оно сопровождается избитыми театральными штампами и жестами, неизменно провоцирует недоверие намеченной жертвы и к игре, и к игрокам, провоцирует нонконформные реакции потенциальных пострадавших. Интуиция подсказывает жертве, что этой игре верить нельзя. Она только не знает, что вот это ее недоверие уже давно впечатано в сценарий игры, шлифовавшейся веками не только стараниями пустых голов с наморщенными лбами, которые мельтешат перед ней, но и тысячами более крепких и цельных, хотя и совершенно непригодных для процесса созидания. «Такие были времена».
Весь облик персонификатора: его «сдавленно глуховатый» голос; властный и «стеклянно-проницательный» взгляд в сочетании с хорошо просвечивающей «лопушистостью» неудачника, которую «не надо играть», а, напротив, очень трудно скрыть; его ум, который представляет собой лишь механический слепок испытанных потерь и ошибок, необходимо порождает у потенциальной жертвы бессознательное чувство отчуждения и пренебрежения[104]. Пострадавший не готов к явлению обратимости (А. В. Петровский) в криминальной среде недостатков, задержек в психическом, моральном и личностном развитии, т. е. превращению их в адаптивные преимущества и необходимые условия преступной деятельности. Межличностный персонификатор хорошо может заразить своим естественным страхом потерпевшего, поскольку сам полон им. Его умение почти безошибочно выбрать самую уязвимую жертву также основано на механизме проекции своего личного страха (Перлз Ф., 1995). А солидная сдержанность командного голоса персонификатора является не более чем смесью опыта армейской службы и ситуативных опасений. Он властно задает вопросы или что-то требует от жертвы и одновременно поглядывает в страхе по сторонам: вдруг кто-то из представителей органов внутренних дел все-таки заинтересуется персонажем, который взялся играть роль «блюстителя порядка».
|
|
|
Криминальное «творчество», содержание которого состоит из обновления многовековых игр уголовного мира, является результатом своеобразного группового наглядно-действенного мышления. Это вовсе никакой не «практический интеллект», надстраивающийся над теоретическим. Просто существуют правила примитивной группы (Добрович А. Б., 1987), которые возлагают вину за обман кого-то из членов группы на него самого. Более того, потерпевший вдобавок еще и понижается в своем групповом статусе. Поэтому активисты подобных деструктивных групп всегда готовы воспользоваться случаем, чтобы нанести материальный или моральный ущерб своему «другану».
После ряда подобных агрессивных атак потерпевший, имеющий даже не средние, а явно пониженные умственные способности, легко понимает, в каких именно условиях он становится легко уязвим: отвлекся, засмотрелся на что-то эмоциональное, сконцентрировал свое внимание на грубые толчки или «наглое пролезание» кого-то без очереди – вот и поплатился. Эта модель легко переносится преступной группой на социальную реальность, к которой она длительно адаптируется, корректируется и «доводится» до статуса нового варианта одной из криминальных игр. Если, к примеру, пенсионеры, наученные опытом одного из потерпевших, перестают открывать двери «продавцам» и «попрошайкам», то вскоре к ним начинают стучаться деловые и властные персонажи под видом работников собеса, агентов тепло- и электроснабжения и т. п.
Можно и дальше обсуждать и спорить о деталях рассмотренных механизмов психологической травматизации, но без их продуктивного осознания оказывается совершенно невозможным восстановить положительную самооценку пострадавших, помочь им обрести уверенность в возможности преодоления травмы на пути социализации. И те объяснительные схемы поведения СП и МП, которые мы привели выше, оказываются вполне практически адекватными для решения стоящих перед консультантом задач, являются элементами ООД, необходимой для целенаправленной работы психолога.
Выше мы говорили о деструктивной функции аффекта, способного не только разрушать сознательный контроль, но и склеивать «голос совести» пострадавшего с воспринимаемым им образом конкретной преступной личности, обеспечивая тем самым процесс инсталляции персонификатора. Свойство аффекта метить ситуацию дает преступной личности – в условиях взаимоотношений власти – и другое преимущество. Аффект ограничивает ориентировку пострадавшего той намеренно искаженной и ограниченной картиной травматического взаимодействия, в консервации которой заинтересован персонификатор. Ведь тот, кому удалось заузить область ориентировки другого, неизбежно начинает управлять своим партнером, независимо от своих сознательных установок и ценностей (Ломов Б. Ф., 1980; Красило А. И., 1986).
То, что персонификатор не понимает и не признает в качестве реальности многие психологические «тонкости», также обеспечивает ему преимущество в борьбе за психологическую власть, которая становится единственной ценностью в рамках навязанного травматического взаимодействия.
Дело в том, что социализированная личность в своем развитии все более полно понимает многие негативные психологические условия и обстоятельства, которые в определенной степени не только объясняют, но и оправдывают непроизвольную агрессивность окружающих. Социализированная личность хорошо рефлексирует и свой случайный вклад в деструктивное взаимодействие, результаты которого она не могла предвидеть. Это понимание возлагает на нее новый груз ответственности и обязательств перед окружающими.
Подростковая тенденция видеть причину своих негативных переживаний, внутренних конфликтов и бед в сознательных действиях враждебно настроенных окружающих характерна для затянувшегося периода задержки субъекта в личностном развитии (или при полном подавлении соответствующей потребности). В то же время эта тенденция является достаточно «удобным» средством для возложения вины на окружающих. Отказ от развития позволяет социальному невротику в условиях конфликтного взаимодействия осуществлять быструю ориентировку за счет замены социального и личностного содержания конфликтной ситуации своими эгоцентрическими интересами, т. е. путем упрощения задачи, и принимать однозначные практические решения, которые Нс имеет возможность немедленно начать приводить в действие.
Поскольку в условиях травматического взаимодействия у пострадавшего исчезает ощущение большинства личностно значимых мотивов, содержащихся в его развивающейся и потому необходимо незавершенной системе ценностей, в сознании остаются лишь временные амбивалентные мотивы, которые послужили уязвимыми основаниями для принудительного втягивания в травматическое взаимодействие. Вследствие этого он видит травматическую ситуацию тенденциозно искаженной под влиянием эгоцентрических интересов МП, принимая ее в то же время за «объективно данную», видимую «своими глазами». Этот момент также автоматически становится элементом психологической власти персонификатора.
В своих воспоминаниях пострадавший представляет себя стремящимся к власти, но проявившим, с одной стороны, измену общественным ценностям, вследствие чего общество его тоже отвергает и он временно остается один на один с персонификатором. С другой стороны, если рассматривать ситуацию с точки зрения власти как ценности, для обеих сторон взаимоотношений власти представляется вполне очевидным умственное превосходство персонификатора, даже при его реальном IQ, равном 60%. Пострадавший, конечно, может быть одновременно внутренне не согласен с подобным выводом, но, во всяком случае, его озадачивает и тяготит собственная необъяснимая «глупость». Именно этот момент является причиной резкого снижения его самооценки.
Целью реабилитации, как известно, является полное или частичное восстановление личного и социального статуса пострадавшего (Кабанов М. М., 1980). Эта глубочайшая формулировка социального содержания реабилитации выходит за рамки психиатрической проблематики, анализируемой М. М. Кабановым, и оказывается вполне адекватной целям и задачам консультирования.
Основными показателями положительного личного статуса в рамках социально-гуманистического консультирования являются:
· восстановление позитивной личностной самооценки пострадавшего;
· соответствие уровня притязаний пострадавшего в той ведущей деятельности, где проявляется его личностная активность, задачам ближайшей зоны его развития;
· способность «выдерживать противоречие» (Э. В. Ильенков) между потребностью «сбросить груз прошлого» и необходимостью предварительного «совладания» с задачами ряда нормативно-кризисных этапов и соответствующих стабильных периодов развития.
При этом основными показателями положительного социального статуса пострадавшего выступают:
· ориентация пострадавшего в реальном поведении на высший уровень культурно-исторических ценностей, независимо от степени их наличного социального распада;
· принятие пострадавшего ребенка или подростка «на равных» в детский коллектив (толерантность окружающих к противоречию между травматической ущербностью и позитивной самооценкой пострадавшего);
· обеспечение для пострадавшего возможности реального общения с членами его референтной группы на игровом, деловом и духовном уровнях.
Прежде всего, очевидно, необходимо привести аргументы, почему именно самооценка пострадавшего имеет для нас центральное значение. Во-первых, потому, что именно она в первую очередь страдает в результате переживания травматической ситуации. А во-вторых, потому, что самооценка – это нечто большее, чем то значение, которое придается ей в гениальных экспериментах школы К. Левина (Зейгарник Б. В., 1982). В нашем понимании работы К. Левина являются в прямом смысле вершинами экспериментального исследования личности: на более глубокое изучение личности эксперимент как метод вообще не может претендовать. Но за экспериментальными барьерами, которые великий психолог любил наглядно изображать, мы не имеем возможности разглядеть ценностный уровень личности, истинные человеческие потребности, связанные с мотивами самореализации. В «экспериментальном масштабе» мы видим, как гениально заметил сам К. Левин, лишь квазипотребности. Точно также исследования фрустрации (Зейгарник Б. В., 1981) являются, на наш взгляд, вершиной экспериментального исследования депрессивного состояния. Испытуемый отказывается от попыток «дотянуться» до заблокированной инструктивными установками цели и продолжает оставаться в замкнутом «квазипространстве». Взаимоотношения власти, сложившиеся у испытуемого с психологом, обеспечивают послушное исполнение инструкции фрустрированным индивидом.
Теперь проведем мысленный эксперимент: представим, что индивид – не в результате добровольного согласия с экспериментальными условиями, а в результате психологической травмы – не может «дотянуться» до духовных ценностей, составляющих весь смысл его жизни. Во что тогда превратятся его попытки и каков будет результат отказа от достижения желанной цели? Исходя из этих рассуждений, мы пришли к выводу, что задаче исследования реального содержания личностной самооценки, на наш взгляд, более адекватен сравнительно-клинический метод (Эльконин Д. Б., 1989).
И действительно, самооценка – более сложное прижизненное новообразование, чем ее проявления в условиях экспериментальных исследований. В ней одновременно существуют, в качестве двух ее неразрывных сторон, результаты интериоризации, говоря словами Э. Фромма (1992), «материнского» и «отцовского» отношения к ребенку. «Материнская» позиция обеспечивает безусловное самопринятие индивидом себя как личности, а «отцовская» является мощным источником его стремления к самореализации, порождает желание достичь действительных, социально значимых результатов. Тем самым самооценка становится надежным показателем психологического здоровья личности и критерием эффективности консультирования; именно критерием, а не объектом, на который надо непосредственно воздействовать.
Мы должны учесть, что уровень притязаний личности на право самореализации в норме (! ) не просто высокий. На самом деле он, с точки зрения обычного здравого смысла, вообще запредельный, поскольку выше просто ничего не может быть. Некрофильские геростратовские притязания никогда не смогут сравниться с эсхатологическими (Бердяев Н., 1995) вершинами личности. Деструктивные эгоцентрические импульсы, направленные на уничтожение последних возможностей для духовного и материального выживания человечества, и так зависимого от огромного числа негативных, почти неконтролируемых социальных и природных факторов, являются следствием объективации невыносимого, почти животного страха и ощущения бессилия, которые порождают защитное стремление к ценностям личного превосходства и господства (власти) над другими индивидами (Адлер Л., 1997).
Для этого социальные невротики нуждаются в послушных рабах, недоразвитые потребности которых они стараются опустить еще ниже с помощью социальных манипуляций, т. е. на уровень рыночных «квазипотребностей». Эти по сути патологические защитные усилия направлены на поддержние распадающегося суррогата самооценки, если и «высокого», то лишь сравнительно с другими Нс.
В детстве они любят играть «в царя горы»; взрослея, так же увлеченно расталкивают окружающих локтями, делают подножки и сбрасывают зазевавшихся вниз, целеустремленно карабкаясь на бюрократические сопки, которые почти незаметны на фоне неприступных вершин созидательных задач, стоящих перед современным обществом, человечеством в целом. Ценности личной власти и превосходства, даже после катастрофических военных разрушений на Земле, остаются по сравнению с актуальными экологическими и экзистенциально-космическими проблемами такими же жалкими и незаметными холмиками, своим «господством» на которых социальные невротики тешились в детстве, возвышаясь над горсткой проигравших дворовых приятелей. Они всегда ищут не там, где потеряли. И все, что они могут, – это только разрушение жизни несчастных и послушных им рабов.
Высокая самооценка является нормой в том же смысле, в котором самореализующаяся личность является нормой по сравнению с невротиком. «Средних и низких» личностных смыслов вообще не может быть. И это даже не в том максималистском значении, в каком для наших витальных потребностей не может быть продуктов «не первой свежести». То, что социальные невротики называют смыслами своей жизни, суть вообще не смыслы. Это лишь их неустойчивые и постоянно распадающиеся суррогаты, которые прямо зависят от степени послушания окружающих. Эти суррогаты могут породить лишь рекламные «квазипотребности» и некрофильские операции «шоковой терапии».
Стремление к власти может стать источником предельно эгоцентрической активности, но никакого личностного смысла оно иметь не может. Отдельные действия, отдельные виды деятельности, движимые потребностью к власти, могут иметь лишь объективированный смысл(Бердяев Н., 1995), т. е. совершенно мертвый и безжизненный, который сразу же начинает распадаться и порождать некрофильское множество эгоцентрических действий, губительных для окружающих и всего общества в целом. Иными словами, никаких действительно личностных смыслов, т. е. таких, которые объединяют все стороны личности и обеспечивают ее внутреннюю целостность и способность к самореализации – «синдром роста» вместо «синдрома распада» (Фромм Э., 1992), на основе ценности власти произрастать никоим образом не может. «Единство» разрушительных действий может существовать лишь в качестве формально-логического алгоритма, но никак не в форме динамической системы мотивов развивающегося субъекта. Конечно, можно упражняться в методологических софизмах вроде: «Все живое есть мертвое», а «Мертвое суть живое», но это не область наших интересов. Для нас важно подчеркнуть, что сами культурно-исторические ценности имеют глубокое внутреннее единство и неотделимы друг от друга. Без этого гармонического единства социальных ценностей для индивида было бы недоступно и ощущение единства своей личности.
Так, например, любовь и личное достоинство, честь не могут быть оторваны друг от друга. Если молодая девушка буквально «прилипает» к бандиту, который ее бьет, продает, проигрывает в карты, а она продолжает «безумно любить» убийцу и насильника, то это говорит только о том, что ценность любви усваивалась ей как автономная, в качестве доминирующей над другими, а не «дополняющей их через взаимопроникновение» (Додонов Б. И., 1981).
Личностная самооценка есть следствие и показатель усвоения единства ценностей, а не их разрозненного и неизбежно редуцированного конгломерата. Эта самооценка измеряется трудностью реальных социально значимых задач, ответственность за решение которых данная личность приняла на себя. И весьма существенным является то, что социальная ответственность в данном случае не средство достижения превосходства, а следствие социальной ориентировки: подросток не может смириться с разрушением и гибелью личностно значимых ценностей и в то же время не видит вокруг себя силы, которая могла бы противодействовать этому процессу, Все, что ему остается в такой ситуации, – это взяться самому за то, что кажется другим несущественным, окончательно отжившим или до невозможности трудоемким делом. Альтернативный вариант этого экзистенциального выбора известен: потерять всякое уважение к себе, погибнуть, сломаться как личность. Поэтому такая взрослеющая личность вообще никогда не оценивает своих реальных возможностей. Это был бы путь сомнений и отказа от достижения поставленных целей. Очевидно, что в этих кризисных условиях ни о какой адекватности со стороны драматически формирующейся личности в отношении неразрешимых социальных проблем вообще не может быть и речи.
В экспериментальных исследованиях такие подростки подпадают под классификацию учащихся с завышенным уровнем притязаний, для которых характерно алогичное, аффективное поведение, изобилующее примитивными рационализациями: «Я бы решил задачу, но мне некогда! »; «Я не решил ни одной задачи, но зато выбирал самые трудные» и т. п. В этих высказываниях явно просвечивает склонность к демонстративному переживанию своего личного превосходства. Но «устойчивый аффект неадекватности имеет место именно у тех учащихся, у которых преобладание личного мотива является абсолютным, другие мотивы у них вообще в нашем эксперименте не проявлялись» (Неймарк М. С., 1972. С. 143). В то время как социализированной личности свойственно скорее «стесняться» своего успеха. Она может вовсе не стремиться к лидерству, стараться быть внешне похожей на других. Посмотрите на общие студенческие фотографии будущих выдающихся ученых, инженеров, писателей, музыкантов. Как правило, они вовсе не в самом центре фотографии, а спокойно стоят где-то сбоку.
Самые трудные задачи экспериментального исследования подростков никак не соотносятся с личностной самооценкой социализированной личности. Экспериментальная самооценка может быть средней и высокой, адекватной и неадекватной. Сами подростки могут болезненно переживать свой экспериментальный неуспех, но их личностная самооценка остается при этом неизменной. Сломать ее может только психологическая травма, порождающая депрессивное состояние подростка.
В плане консультирования было бы совершенно непонятно, что значит «восстановить заниженную самооценку» или даже «среднюю». В отношении социализированной личности (Лс) она просто не бывает таковой. Для Лс существенна ее связь с высшими духовными ценностями, и потому ее самооценка всегда одна: она, даже теоретически, не может быть «выше» или «ниже». Незавершенная социализация действительно предполагает возможность ориентации на ценности не самого высокого культурно-исторического уровня, в частности ценности личной власти и тщеславного превосходства. Да, в настоящее время для маргинального индивида существует рыночный выбор (богатый «ассортимент») разрозненных социальных ценностей[105], но личность в процессе своей социализации непрерывно восходит именно к ценностям уровня духовного. Причем этот уровень она может предпочесть уже в дошкольном возрасте, хотя, конечно, до полного освоения его культурно-исторического богатства развивающейся личности предстоит еще долгий путь.
Самооценка является новообразованием подросткового возраста, когда ведущей деятельностью учащихся становится общественно полезная активность (Фельдштейн Д. И., 1995). Первые реальные шаги социализации, возможные для современных учащихся лишь в идеологической сфере, вовлекают их в процесс активного присвоения морально-ценностного и нормативного богатства человеческой культуры. Если подросток не усваивает смысл нарастающего количества социальных норм, то они автоматически воспринимаются лишь в качестве множества досадных ограничителей его «свободы», понимаемой без усвоения ее ценностного содержания как авторитарный произвол, или же становятся источниками прямых провокаций девиантного поведения. Эта связь процесса формирования самооценки с периодом активной идеологической социализации не может быть случайной. Именно через анализ содержания возрастного периода критического освоения подростками доступных им сфер и форм общественной деятельности можно в полной мере раскрыть подлинную сущность «личностной самооценки», в отличие от «самооценки в отдельных видах деятельности», которая была блестяще экспериментально исследована в отечественной психологии (Изучение мотивации... 1972).
|
|
|
