2. «Житие протопопа Аввакума[16], им самим написанное» (извлечения)

 

[ПРЕДИСЛОВИЕ]

По благословению отца моего старца Епифания[17] писано моею рукою грешною протопопа Аввакума, и аще что реченно просто, и вы, господа ради, чтущии и слышащии, не позазрите просторечию нашему, понеже[18] люблю свой русской природной язык, виршами филосовскими не обык речи красить, понеже не словес крас­ных бог слушает, но дел наших хощет. И Павел пи­шет: «аще языки человеческими глаголю и ангельскими, любви же не имам, — ничто же есмь». Вот что много рас­суждать: не латинским языком, ни греческим, ни еврейским, ниже иным коим ищет от нас говоры господь, но любви с прочими добродетельми хощет; того ради я и не брегу о красноречии и не уничижаю своего языка русскаго, но простите же меня, грешнаго, а вас всех рабов Христовых, бог простит и благословит. Аминь. <... >

[ПЕРВЫЕ ИСПЫТАНИЯ]

Рождение же мое в нижегороцких пределех, за Кудмою рекою, в селе Григорове. Отец ми бысть священник Петр, мати — Мария, инока Марфа. Отец же мой прилежаше пития хмельнова; мати же моя постница и молитвеница бысть, всегда учаше мя страху божию. Аз же некогда видев у соседа скотину умершу, и той нощи, восставше, пред образом плакався довольно о душе своей, поминая смерть, яко и мне умереть; и с тех мест обыкох по вся нощи молитися. Потом мати моя овдовела, а я осиротел молод и от своих соплеменник во изгнании быхом. Изво­лила мати меня женить. Аз же пресвятей богородице молихся, да даст ми жену помощницу ко спасению. И в том же селе девица, сиротина ж, беспрестанно обыкла ходить в церковь, — имя ей Анастасия. Отец ея был кузнец, име­нем Марко, богат гораздо; а егда умре, после ево вся исто­щилось. Она же в скудости живяше и моляшеся богу, да же сочетается за меня совокуплением брачным; и бысть по воли божии тако. Посем мати моя отыде к богу в подвизе велице. Аз же от изгнания переселихся во ино ме­сто. Рукоположен во дьяконы двадесяти лет с годом, и по дву летех в попы поставлен; живый в попех осьмь лет, и потом совершен в протопопы православными еписко­пы, — тому двадесеть лет минуло; и всего тридесят лет, как имею священство.

А егда[19] в попах был, тогда имел у себя детей духовных много, — по се время сот с пять или с шесть будет. Не по­чивая, аз, грешный, прилежа во церквах, и в домех, и на распутиях, по градом и селам, еще же и в царствующем граде и во стране сибирской проповедуя и уча слову божию, — годов будет тому с полтретьяцеть[20]. <... >

А се по мале времени, по писанному, «объяша мя бо­лезни смертныя, беды адавы обретоша мя: скорбь и бо­лезнь обретох». У вдовы начальник отнял дочерь, и аз молих его, да же сиротину возвратит к матери, и он, пре­зрев моление наше, и воздвиг на мя бурю, и у церкви, пришед сонмом, до смерти меня задавили. И аз лежа мертв полчаса и больши, и паки[21] оживе божиим манове­нием. И он, устрашася, отступился мне девицы. Потом на­учил ево дьявол: пришед во церковь, бил и волочил меня за ноги по земле в ризах, а я молитву говорю в то время.

Таже ин начальник, во ино время, на мя рассвирепел, — прибежал ко мне в дом, бив меня, и у руки отгрыз персты, яко пес, зубами. И егда наполнилась гортань ево крови, тогда руку мою испустил из зубов своих и, покиня меня, пошел в дом свой. Аз же, поблагодаря бога, завертев руку платом, пошел к вечерне. И егда шел путем, наскочил на меня он же паки со двема малыми пищальми и, близ меня быв, запалил из пистоли, и божиею волею на полке порох пыхнул, а пищаль не стрелила. Он же бросил ея на землю и из другия паки запалил так же, — и та пищаль не стрелила. Аз же прилежно, идучи, молюсь богу, единою рукою осенил ево и поклонился ему. Он меня лает, а ему рекл: «благо­дать во устнех твоих, Иван Родионович, да будет! » Посем двор у меня отнял, а меня выбил, всево ограбя, и на дорогу хлеба не дал. <... >

Егда ж аз прибрел к Москве, к духовнику про­топопу Стефану и к Неронову протопопу Иванну[22], они же обо мне царю известиша, и государь меня почал с тех мест знати. Отцы же с грамотою паки послали меня на старое место,  и я притащился — ано и стены разорены моих храмин. И я паки позавелся, а дьявол и паки воздвиг на меня бурю. Прийдоша в село мое плясовые медведи с бубнами и с домрами, и я, грешник, по Христе ревнуя, изгнал их, и [у]хари[23] и бубны изломал на поле един у мно­гих и медведей двух великих отнял, — одново ушиб, и паки ожил, а другова отпустил в поле. <... >

Помале паки инии изгнаша мя от места того вдруго­ряд. Аз же сволокся к Москве, и божиею волею государь меня велел в протопопы поставить в Юрьевец-Повольской. И тут пожил немного, — только осьмь недель; дьявол на­учил попов, и мужиков, и баб, — пришли к патриархову приказу, где я дела духовныя делал, и, вытаща меня из приказа собранием, — человек с тысящу и с полторы их было, — среди улицы били батожьем[24] и топтали; и бабы были с рычагами[25]. Грех ради моих, замертва убили и бро­сили под избной угол. Воевода с пушкарями прибежали и, ухватя меня, на лошеди умчали в мое дворишко; и пуш­карей воевода около двора поставил. Людие же ко двору приступают, и по граду молва велика. Наипаче ж попы и бабы, которых унимал от блудни, вопят: «убить вора, бл…на сына, да и тело собакам в ров кинем! » Аз же, отдохня, в третей день ночью, покиня жену и дети, по Волге сам-третей ушел к Москве. На Кострому прибежал, — ано и тут протопопа ж Даниила изгнали. Ох, горе! везде от дьявола житья нет! Прибрел к Москве, духовнику Сте­фану показался; и он на меня учинился печален: на што-де церковь соборную покинул? Опять мне другое горе! Царь пришел к духовнику благословитца ночью; меня увидел тут; опять кручина: на што-де город покинул? — А жена, и дети, и домочадцы, человек с дватцеть, в Юрьевце остались: неведомо — живы, неведомо — прибиты! Тут паки горе.

Посем Никон, друг наш, привез из Соловков Филиппа митрополита[26]. А прежде его приезду Стефан духовник, моля бога и постяся седмицу[27] с братьею, — и я с ними тут же, — о патриархе, да же даст бог пастыря ко спасению душ наших, и с митрополитом казанским Корнилием, на­писав челобитную за руками, подали царю и царице — о духовнике Стефане, чтоб ему быть в патриархах. Он же не восхотел сам и указал на Никона митрополита. Царь ево и послушал, и пишет к нему послание навстречю: преосвященному митрополиту Никону новгороцкому и великолуцкому и всея Русии радоватися, и прочая. Егда ж приехал, с нами яко лис: челом да «здорово! ». Ве­дает, что быть ему в патриархах, и чтобы откуля помешка какова не учинилась. Много о тех кознях говорить! Егда поставили патриархом, так друзей не стал и в кресто­вую[28] пускать. A се и яд отрыгнул; в пост великой при­слал память к Казанской к Неронову Иванну. А мне отец духовной был; я у нево все и жил в церкве: егда куды от­лучится, ино я ведаю церковь. <... > Любо мне, у Казанские тое держался, чел народу книги. Много лю­дей приходило. — В памети Никон пишет: «год и число. По преданию святых апостол и святых отец, не подобает во церкви метания творити на колену, но в пояс бы вам творити поклоны, еще же и трема персты бы есте крести­лись». Мы же задумалися, сошедшеся между собою; видим, яко зима хощет быти; сердце озябло, и ноги за­дрожали. Неронов мне приказал церковь, а сам един скрылся в Чюдов[29], — седмицу в полатке молился. И там ему от образа глас бысть во время молитвы: «время приспе страдания, подобает вам неослабно страдати! » Он же мне плачучи сказал; таже коломенскому епископу Павлу, его же Никон напоследок огнем жжег в новгороцких пределех; потом — Данилу, костромскому протопопу; таже сказал и всей братье. Мы же с Данилом, написав из книг выписки о сложении перст и о поклонех, и подали госу­дарю; много писано было; он же, не вем где, скрыл их; мнитмися, Никону отдал.

После тово вскоре схватав Никон Даниила в мона­стыре за Тверскими вороты, при царе остриг голову и, содрав однарятку[30], ругая, отвел в Чюдов в хлебню и, муча много, сослал в Астрахань. Венец тернов на главу ему там возложили, в земляной тюрьме и уморили. После Данилова стрижения взяли другова, темниковскаго Даниила ж про­топопа, и посадили в монастыре у Спаса на Новом. Таже протопопа Неронова Иванна — в церкве скуфью снял и посадил в Симанове монастыре, опосле сослал на Вологду, в Спасов Каменной монастырь, потом в Кольской острог. А напоследок, по многом страдании, изнемог бедной, — принял три перста, да так и умер. Ох, горе! всяк мняйся стоя, да блюдется, да ся не падет. Люто время, по реченному господем, аще возможно духу анти­христову прелъстити и избранных. Зело надобно крепко молитися богу, да спасет и помилует нас, яко благ и че­ловеколюбец.

Таже меня взяли от всенощнаго Борис Нелединской со стрельцами; человек со мною с шестьдесят взяли: их в тюрьму отвели, а меня на патриархове дворе на чепь поса­дили ночью. Егда ж россветало в день недельный, поса­дили меня на телегу, и ростянули руки, и везли от патриархова двора до Андроньева монастыря и тут на чепи кинули в темную полатку, ушла в землю, и сидел три дни, ни ел, ни пил; во тьме сидя, кланялся на чепи, не знаю — на восток, не знаю — на запад. Никто ко мне не прихо­дил, токмо мыши, и тараканы, и сверчки кричат, и блох довольно. <... >

На утро архимарит с братьею пришли и вывели меня; журят мне, что пат­риарху не покорился, а я от писания ево браню да лаю. Сняли большую чепь да малую наложили. Отдали чернцу под начал, велели волочить в церковь. У церкви за волосы дерут, и под бока толкают, и за чепь торгают, и в глаза плюют. Бог их простит в сии век и в будущий: не их то дело, но сатаны лукаваго. Сидел тут я четыре недели. <... >

[ССЫЛКА В СИБИРЬ]

Таже послали меня в Сибирь с женою и детьми.

И колико дорогою нужды бысть, тово всево много говорить, разве малая часть помянуть. <... >

 А как приехал в Ени­сейской, другой указ пришел: велено в Дауры вести — дватцеть тысящ и больши будет от Москвы. И отдали меня Афонасью Пашкову[31] в полк, — людей с ним было 6 сот че­ловек: и грех ради моих суров человек: беспрестанно лю­дей жжет, и мучит, и бьет. И я ево много уговаривал, да и сам в руки попал. А с Москвы от Никона приказано ему мучить меня. <... >

Егда приехали на Шаманской порог, навстречю при­плыли люди иные к нам, а с ними две вдовы — одна лет в 60, а другая и больши: пловут пострищись в монастырь. А он, Пашков, стал их ворочать и хочет замуж одать. И я ему стал говорить: «по правилам не подобает таковых замуж давать». И чем бы ему, послушав меня, и вдов отпустить, а он вздумал мучить меня, осердясь. На другом, Долгом пороге стал меня из дощеника[32] выбивать: «для-де тебя до­щеник худо идет! еретик-де ты! поди-де по горам, а с каза­ками не ходи! » О, горе стало! Горы высокия, дебри непроходимыя, утес каменной, яко стена стоит, и поглядеть — заломя голову! В горах тех обретаются змеи великие; в них же витают гуси и утицы — перие красное, вороны черные, а галки серые; в тех же горах орлы, и соколы, и кречаты, и курята индейские, и бабы[33], и лебеди, и иные дикие — мно­гое множество птицы разные. На тех же горах гуляют звери многие дикие: козы, и олени, изубри[34], и лоси, и ка­баны, волки, бараны дикие — во очию нашу, а взять нельзя! На те горы выбивал меня Пашков, со зверьми, и со змиями, и со птицами витать. И аз ему малое писанейце написал, сице начало: «человече! убойся бога, седящаго на херувимех и призирающаго в безны, его же трепещут небесныя силы и вся тварь со человеки, един ты презираешь и не­удобство показуешь», — и прочая: там многонько писано: и послал к нему. А се бегут человек с пятьдесят: взяли мой дощеник и помчали к нему, — версты три от него стоял. Я казакам каши наварил да кормлю их: и оне, бедные, и едят и дрожат, а иные, глядя, плачют на меня, жалеют по мне. Привели дошеник: взяли меня палачи, привели перед него. Он со шпагою стоит и дрожит: начал мне говорить: «поп ли ты или роспоп[35]? »; и аз отвещал: «аз есмь Аввакум протопоп; говори: что тебе дело до меня? » Он же рыкнул, яко дивий[36] зверь, и ударил меня по щоке, таже по другой и паки в голову, и сбил меня с ног и, чекан[37] ухватя, лежачева по спине ударил трижды и, разболокши[38], по той же спине семьдесят два удара кнутом. А я говорю: «господи Исусе Христе, сыне божий, помогай мне! » Да то ж, да то ж бес­престанно говорю. Так горько ему, что не говорю: «по­щади! » Ко всякому удару молитву говорил, да осреди побои вскричал я к нему: «полно бить тово! ». Так он велел пере­стать. И я промолыл ему: «за что ты меня бьешь? ведаешь ли? » И он паки велел бить по бокам, и отпустили. Я задро­жал, да и упал. И он велел меня в казенной дощеник отташити: сковали руки и ноги и на беть[39] кинули. Осень была, дождь на меня шел, всю нощь под капелию лежал. Как били, так не больно было с молитвою тою; а лежа, на ум взбрело: «за что ты, сыне божий, попустил меня ему таково больно убить тому? Я веть за вдовы твои стал! Кто даст судию между мною и тобою? Когда воровал, и ты меня так не оскорблял, а ныне не вем, что согрешил! » <... >

Десять лет он меня мучил или я его – не знаю; бог разберет в день века.

[ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РУСЬ]

Перемена ему пришла, и мне грамота: велено ехать на Русь. Он поехал, а меня не взял; умышлял во уме своем: «хотя-де один и поедет, и ево-де убьют иноземцы. Он в дощениках со оружием и с людьми плыл, а слышал я, едучи, от иноземцов: дрожали и боялись. А я, месяц спустя после ево, набрав старых и больных и раненых, кои там негодны, человек с десяток, да я с женою и с детьми — семнатцеть нас человек, в лотку седше, уповая на Христа и крест поставя на носу, поехали, амо же бог наставит, ничево не бояся. Книгу Кормчию дал прикащику, и он мне мужика кормщика дал. Да друга моего выкупил, Ва­силия, которой там при Пашкове на людей ябедничал и крови проливал и моея головы искал; в ыную пору, бивше меня, на кол было посадил, да еще бог сохранил! А после Пашкова хотели ево казаки до смерти убить. И я выпрося у них Христа ради, а прикащику выкуп дав, на Русь ево вывез, от смерти к животу, — пускай ево, беднова! — либо покаятся о гресех своих. <... >

Таже в русские грады приплыл и уразумел о церкви, яко ничто ж успевает, но паче молва бывает. Опечаляся, сидя, рассуждаю: что сотворю? проповедаю ли слово божие или скроюся где? Понеже жена и дети связали меня. И виде меня печальна, протопопица моя приступи ко мне со опрятством и рече ми: «что, господине, опечалился еси? ». Аз же ей подробну известих: «жена, что сотворю? зима еретическая на дворе; говорить ли мне или молчать? — связали вы меня! » Она же мне говорит: «господи помилуй! что ты, Петрович, говоришь? Слыхала я, — ты же читал, — апостольскую речь: «привязался еси жене, не ищи разре­шения; егда отрешишися, тогда не ищи жены». Аз тя и с детьми благословляю: дерзай проповедати слово божие по-прежнему, а о нас не тужи; дондеже[40] бог изволит, живем вместе; а егда разлучат, тогда нас в молитвах своих не забывай; силен Христос и нас не покинут! Поди, поди в церковь, Петрович, — обличай блудню еретическую! » Я-су ей за то челом и, отрясше от себя печальную слепоту, начах по-прежнему слово божие проповедати и учити по гра­дом и везде, еще же и ересь никониянскую со дерзнове­нием обличал.

В Енисейске зимовал и паки, лето плывше, в Тоболь­ске зимовал. И до Москвы едучи, по всем городам и по селам, во церквах и на торгах кричал, проповедая слово божие, и уча, и обличая безбожную лесть. Таже приехал к Москве. <... >

[В МОСКВЕ И МОНАСТЫРЯХ]

Паки реку московское бытие. Видят оне, что я не соединяюся с ними, приказал государь уговаривать меня Ро­диону Стрешневу[41], чтоб я молчал. И я потешил ево: царь то есть от бога учинен, а се добренек до меня, — чаял, либо помаленьку исправится. А се посулили мне Симеонова дни сесть на Печатном дворе книги править, и я рад силь­но, — мне то надобно лутче и духовничества. <... > Да так-то с полгода жил, да вижу, яко церков­ное ничто же успевает, но паче молва бывает, — паки за­ворчал, написав царю многонько-таки, чтоб он старое бла­гочестие взыскал и мати нашу общую — святую церковь, от ересей оборонил и на престол бы патриаршеский па­стыря православнова учинил вместо волка и отступника Никона, злодея и еретика. <... >

И с тех мест царь на меня кручиноват стал: не любо стало, как опять я стал говорить; любо им, как молчю, да мне так не сошлось. А власти, яко козлы, пырскать[42] стали на меня и умыслили паки сослать меня с Москвы, понеже раби Христовы многие приходили ко мне и, уразумевше истинну, не стали к прелесной их службе ходить. И мне от царя выговор был: «власти-де на тебя жалуются, церкви-де ты запустошил, поедь-де в ссылку опять». <... >

Таже, держав десеть недель в Пафнутьеве на чепи, взяли меня паки в Москву и в крестовой, стазався власти со мною, ввели меня в соборной храм и стригли по пере­носе меня и дьякона Феодора, потом и проклинали; а я их проклинал сопротив; зело было мятежно в обедню ту тут!

И, подержав на патриархове дворе, повезли нас ночью на Угрешу к Николе в монастырь. И бороду враги божии отрезали у меня. Чему быть? волки то есть, не жалеют овцы! оборвали, что собаки, один хохол оставили, что у поляка, на лбу. Везли не дорогою в монастырь — болотами да грязью, чтоб люди не сведали. Сами видят, что дуруют, а отстать от дурна не хотят: омрачил дьявол, — что на них и пенять! Не им было, а быть же было иным; писанное время пришло по Евангелию: «нужда соблазнам прийти». А другой глаголет евангелист: «невозможно соблазнам не прийти, но горе тому, им же приходит соблазн». Виждь, слышателю: необходимая наша беда, невозможно мино­вать! Сего ради соблазны попущает бог, да же избрани бу­дут, да же разжегутся, да же убелятся, да же искуснии яв­лении будут в вас. Выпросил у бога светлую Росию сатона, да же очервленит ю кровию мученическою. Добро ты, дьявол, вздумал, и нам то любо — Христа ради, нашего света, пострадать! <... >

Еще вам побеседую о своей волоките. Как привезли меня из монастыря Пафнутьева к Москве, и поставили на подворье, и, волоча многажды в Чюдов, поставили перед вселенских патриархов, и наши все тут же, что лисы, сидели, — от писания с патриархами говорил много; бог отверз грешные мое уста, и посрамил их Христос! Послед­нее слово ко мне рекли: «что-де ты упрям? вся-де наша Палестина, — и серби, и албанасы, и волохи, и римляне, и ляхи, — все-де трема персты крестятся, один-де ты стоишь во своем упорстве и крестисься пятью персты! — так-де не подобает! » И я им о Христе отвещал сице: «вселенстии учитилие! Рим давно упал и лежит невсклонно, и ляхи с ним же погибли, до конца враги быша християном. А и у вас православие пестро стало от насилия турскаго Магмета, — да и дивить на вас нельзя: немощни есте стали. И впредь приезжайте к нам учитца: у нас, божиею благодатию, самодержство. До Никона отступника в нашей Росии у благочестивых князей и царей все было православие чисто и непорочно и церковь немятежна. Никон волк со дьяволом предали трема персты креститца; а первые наши пастыри яко же сами пятью персты крестились, такоже пятью персты и благословляли по преданию святых отец наших Мелетия антиохийскаго и Федорита Блаженнаго, епископа киринейскаго, Петра Дамаскина и Максима Гре­ка. Еще же и московский поместный бывый собор при царе Иване так же слагая персты креститися и благословляти повелевает, яко ж прежнии святии отцы Мелетий и прочии научиша. Тогда при царе Иване быша на со­боре знаменосцы Гурий и Варсонофий, казанские чудотворцы и Филипп, соловецкий игумен, от святых русских». И патриарси задумалися; а наши, что волчонки, вскоча, завыли и блевать стали на отцев своих, говоря: «глупы-де были и не смыслили наши русские святыя, не учоные-де люди были, — чему им верить? Они-де грамоте не умели! » О, боже святый! како претерпе святых своих толикая до­саждения? Мне, бедному, горько, а делать нечева стало. Побранил их, побранил их, колько мог, и последнее слово рекл: «чист семь аз, и прах прилепший от ног своих отря­саю пред вами, по писанному: «лутче един творяй волю божию, нежели тьмы беззаконных! » Так на меня и пущи закричали: «возьми, возьми его! — всех нас обесчестил! » Да толкать и бить меня стали; и патриархи сами на меня бросились, человек их с сорок, чаю, было, — велико анти­христово войско собралося! Ухватил меня Иван Уаров да потащил. И я закричал: «постой, — не бейте! » Так оне все отскочили. И я толмачю-архимариту говорить стал: «го­вори патриархам: апостол Павел пишет: «таков нам подобаше архиерей — преподобен, незлобив», и прочая; а вы, убивше человека, как литоргисать[43] станете? » Так оне сели. И я отшел ко дверям да набок повалился: «посидите вы, а я полежу», говорю им. Так оне смеются: «дурак-де протопоп-от! и патриархов не почитает! » И я говорю: мы уроди Христа ради; вы славни, мы же бесчестни; вы силъни, мы же немощни!  <... >

[ПУСТОЗЕРСКАЯ ССЫЛКА]

И прочих наших на Москве жарили да пекли: Исайю сожгли, и после Авраамия сожгли, и иных поборников церковных многое множество погублено, их же число бог изочтет. Чюдо, как то в познание не хотят прийти: огнем, да кнутом, да висилицею хотят веру утвер­дить! Которые-то апостоли научили так? — не знаю. Мой Христос не приказал нашим апостолом так учить, еже бы огнем, да кнутом, да висилицею в веру приводить. Но господем реченно ко апостолам сице: «шедше в мир весь, проповедите Евангелие всей твари. Иже веру имет и кре­стится, спасен будет, а иже не имет веры, осужден бу­дет». Смотри, слышателю, волею зовет Христос, а не приказал апостолом непокоряющихся огнем жечь и на висилицах вешать. Татарской бог Магмет написал во своих книгах сице: «непокараящихся нашему преданию и закону повелеваем главы их мечем подклонити». А наш Христос ученикам своим никогда так не повелел. И те учители явны яко шиши[44] антихристовы, которые, приводя в веру, губят и смерти предают; по вере своей и дела творят таковы же. Писано во Евангелии: «не может древо добро плод зол творити, ниже древо зло плод добр творити»: от плода бо всяко древо познано бывает. Да што много говорить? аще бы не были борцы, не бы даны быша венцы. Кому охота венчатца, не по што ходить в Персиду, а то дома Вавилон. Нутко, правоверне, нарцы имя Христово, стань среди Мо­сквы, прекрестися знамением спасителя нашего Христа, пятью персты, яко же прияхом от святых отец: вот тебе царство небесное дома родилось! Бог благословит: мучься за сложение перст, не рассуждай много! А я с тобою за сие о Христе умрети готов. Аще я и не смыслен гораздо, неука человек, да то знаю, что вся в церкви, от святых отец пре­данная, свята и непорочна суть. Держу до смерти, яко же приях; не прелагаю предел вечных, до нас положено: лежи оно так во веки веком! <... > Умереть за сие всякому подо­бает. Будьте оне прокляты, окаянные, со всем лукавым замыслом своим, а стражущим от них вечная память трижды!

Посем у всякаго правовернаго прощения прошу: иное было, кажется, про житие то мне и не надобно говорить; да прочтох Деяния апостольская и Послания Павлова, — апостоли о себе возвещали же, егда что бог соделает в них: не нам, богу нашему слава. А я ничто ж есмь. Рекох, и паки реку: аз есмь человек грешник, блудник и хищник, тать и убийца, друг мытарем и грешникам и всякому человеку лицемерец окаянной. Простите же и молитеся о мне, а я о вас должен, чтущих и послушающих. Больши тово жить не умею; а что сделаю я, то людям и сказываю; пускай богу молятся о мне! В день века вси жо там познают соделанная мною — или благая или злая. Но аще[45] и не учен словом, но не разумом; не учен диалектики и риторики и фило­софии, а разум Христов в себе имам, яко ж и апостол глаголет: «аще и невежда словом, но не разумом».

 

Житие протопопа Аввакума им самим написанное и другие его сочинения. –

М., 1960. – С. 53-54, 59-67, 69-71, 82-84, 87, 92-95, 101-102, 108-110

 

⇐ Предыдущая10111213141516171819Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: