3. «Повесть о боярыне Морозовой»[46] (отрывок)

< …> И во 2 час нощи поемше Феодору[47] и с юзами[48], и посадивше на дровни, и сотнику повелено тамо ити. И привезоша ю в Чудов[49], и введоша во Вселенскую полату, и бе ту стоя Питирим-патриарх и Павел-митрополит и инии вла­сти. И от градских начальник немало. Великая же предста на сонме, нося на выи[50] оковы железные. И в первых патриарх рече: «Дивлюся аз, яко тако возлюбила еси чепь сию и не хощеши с нею и разлучитися» Святая же обра­дованным лицом и веселящися сердцем рече: «Воистину возлюбих, и не точию просто люблю, но ниже еще насладихся вожделеннаго зрения юз сих! Како бо и не имам возлюбити сия? понеже аз, таковая грешница, благодати же ради божия сподобихся видети на себе, купно же и поносити Павловы юзы, да еще за любовь единороднаго сына божия! » Тогда патриарх: «Доколе имаши в безумии быти? Полно лядов[51] нрава держатися! Доколе не помилуеши себе, доколе царскую душу возмущаеши своим про­тивлением? Остави вся сия нелепая начинания и послушай моего совещания[52], еже милуя тя и жалея предлагаю тебе: приобщися соборней церкви и российскому собору, исповедався и причастився». Отвеща блаженная: «Некому исповедатися, ниже от кого причаститися». Паки патриарх: «Много попов на Москве». Глагола святая: «Много попов, но истиннаго несть». Еще патриарх: «По­неже вельми пекуся о тебе, аз сам на старости понуждуся исповедати тя и потрудитися — отслужа, сам причащу тебе». Премудрая же паки глаголя: «И что ми глаголеши, еже сам? Аз не вем, что глаголеши. Еда бо разньство имаши от них? еда не их волю твориши? Егда бо был еси ты митрополитом Крутицким и держался обычая хри­стианского, со отцы преданного нашея русския земли, и носил еси клобучок старой[53] — и тогда ты нам был еси отчасти любим. А ныне, понеже восхотел еси волю зем­ного царя творити, а небесного царя и содетеля[54] своего презрел еси, и возложил еси рогатый клобук римского папы на главу свою, и сего ради и мы отвращаемся. То уже прочее не утешай мене тем глаголом, еже аз сам, ниже бо аз твоея службы требую».

Тогда патриарх глагола архиереом своим: «Облецыте мя ныне во священную одежду, яко да священным маслом помажу чело ея, яко негли[55] приидет в разум; се бо, якоже видим, ум погубила есть». И облекоша его, и масло принесоша, и взем спицу, сущую в масле, и нача приближатися ко святей. Она же дотоле сама на ногах отнюд не стояла, но поддержали ее сотник со инем, и она, на их руках вся облегши, с патриар­хом говорила; егда же зрит его к себе идуща, сама ста на ногах своих и приготовася яко борец. И митрополит Кру­тицкой протяг руку, единою поддержа патриарха, а тою хотя приподняти треуха[56], иже на главе блаженныя, яко да удобно будет помазати патриарху. Великая же отпхну руку тую и рече: «Отиди отсюду! », — и отрину руку его и со спицою: «Почто дерзаеши и неискусно хощеши коснутися нашему лицу? Наш чин мошно тебе разумети! ».

Патриарх же, поомочав спицу в масле и протяг руку свою, хотя ю[57] знаменати на челе. Преблаженная же, яко храбрый воин, велми вооружився на сопротивоборъца, напротиво ему свою руку протягши и отрину руку его и со спицою, вопия и глаголя: «Не губи мя, грешницу, от­ступным своим маслом! ». И позвяцав юзами, рече: «Чего ради юзы сия аз, грешница, лето целое ношу? Сего бо ра­ди и обложена есмь юзами сими, яко не хощу повинутися, еже приобщити ми ся вашему ничесому же. Ты же весь мой недостойный труд единым часом хощеши погубити. От­ступи, удалися! Не требую вашея святыни никогда же! »

Слышав сия патриарх и не терпя многаго срама, разгневася зело и от великия горести возопи: «О исчадие ехиднино! Вражия дщи, страдница[58]! ». И возвращаяся от нея въспять, ревый, яко медведь, крича, зовый: «Поверзите ю долу, влеките нещадно! И яко пса чепию за выю влачаще, извлецыте ю отсюду! Вражия она дщерь, страд­ница, несть ей прочее жити! Утре страдницу в струб[59]! ».

Блаженная же отвеща тихим гласом: «Грешница аз, но обаче[60] несть вражия дщерь, не лай мя сим, патриарх: по благодати бо спасителя моего бога христова есмь дщерь, а не вражия. Не лай мя сим, патриарше! ».

И по повелению патриархову повергоша ю долу, яко мнети ей главе ее расскочитися. И влекуще ю по полате сице[61] сурово, яко чаяти ей ошейником железным шию на­двое прервав, главу ея с плеч сорвати им. И сице ей влекоме с лестницы все степени[62] главою своею сочла. И привезоша ю на тех же дровнях на Печерьское подворье в девятом часу нощи.

Тоя же нощи и того же часу ставил предо собою патриарх и княгиню Евдокию[63] и Марию[64], мня, егда како которая от них повинется, и не бе сего. Благодатию бо божиею укрепляеми свидетелствоваху крепце и являхуся, яко о имени господни готовы умрети, нежали любве его отпасти. Покуси же ся патриарх и благоверную кня­гиню такожде помазати; святейшая же страстоносица еще дивейши сотвори. Яко же убо древле самаряныи Фоти­ния при Нероне кесари сама со главы своея своима руками кожю садра и верже на лице мучителево — сице и наша трихраборница[65], егда виде патриарха с масленою спицою идуща к ней на помазание, въскоре покрывало главы своея снем и простовласу себе сотворши[66], возопи к ним: «О безстуднии и безумнии! Что се творите? Не весте ли, яко жена есмь? ». Они же вторым студом посрамившеся, пребыша безделни[67]. Святей же тако избывши от помазания их и по скончании вопрошения развезоша и тех по своим им местам.

Патриарх же, не могии своего безчестия терпети, поведа вся цареви, наипаче же жалобу ему приношаше на великую Феодору. Царь же ему отвещаваше: «Не рех ли ти прежде лютость жены тоя? Аз бо искусихся и вем жестокость ея. Ты бо единою се видел еси деяние ея, аз же колико лет имам, терпя от нея и не ведый, что сотворити ей». И сице глаголюще совещашася обще, еже мучити их. И аще ту не покорятся и потом подумати, что будет достойно им сотворити. И паки в другую нощь, во вторый час нощи, свезени быша вси трие мученицы на ямъской[68] двор. На том же дворе собрано было людей множество, и посадили муче­ниц в ызбе, а в ней от множества людей тесно. Святии же, седяще по углам втемне между множества человек, каяждо мняше, яко едина есть, не мняху бо, яко мучити их хотят, но надеяхуся, яко последи распроса взаточение куды хотят послати. Последи же Феодора уразуме, яко не в заточение, но на муки привезена. Извести же ся ей, яко и двоица мучениц ту есть; невозможно же беседовати и с ними, и укрепит их на терпение. Она же позвяца юзами, а мыслию рече: «Любезнии мои сострадалницы, се и аз ту есмь с вами; терпите, светы мои, мужески, и о мне молитеся». К Евдокии же и руку протягши сквозе утесне­ние людское, и ем за руку княгиню, и согненувши ее вельми крепко, и рече: «Терпи, мати моя, терпи! ».

Бяху же приставлени над муками их стояти князь Иван Воротынской, князь Яков Адоевской, Василей Волынской.

И в первых приведена бысть ко огню Мария. И обнажив до пояса, и руки назадь завязали, и подняша на стряску, и снем с дыбы бросили на землю. И потом ведуще княгиню ко огню, и узреша покров[69] треуха, и реша мучители: «Почто тако твориши — во опале царской, а носиши цветное? ». Она же отвеща: «Аз не согреших пред царем». Они же содраша покров, а ей испод един вергоша, и обнаживше и ту до пояса, и подняша на стряску, рукам опако[70] связанным. И снемше со древа, вергоша и ту близ Марии. Последи же приведоша ко огню и великую Феодору. И начат ей глаголати князь Воротыньской многая словеса, глаголющи: «Что се сотворила еси? От славы в безславие прииде. И кто ты еси, и от какова рода? Се же тебе бысть, яко приимала еси в дом Киприяна и Феодора юродивых и прочих таковых, и их учения держася, царя прогневала еси». Добляя же отвеща: «Несть наше велико благородие телесное и слава человеча суетная на земли; иже изрекл еси несть от них ничтоже велико, занеже тленно и мимоходяше. Прочее убо престав от глагол своих, послушай еже аз начну глаголати тебе. Помысли убо о Христе — кто он есть и чий сын? и что сотвори? И аще недоумеваешися, аз ти реку: той господь наш, сын сый божий и бог, нашего ради спасения небеса оставль и воплотися, и живяше все во убожестве, последи же и распятся от жидов, яко же и все от вас мучимы. Сему не удивляеши ли ся? А наше ничто же есть».

Тогда властели, видяще дерзновение ея, повелеша ю взяти и рукавами срачицы[71] ея увиша по концех сосец и руки наопако завязаша и повесиша на стряску. Она же победоносная и ту не молчаше, но лукавое их отступле­ние укоряше. Сего ради держали ея на стряске долго, и висла с полъчаса, и ременем руки до жил протерли. И сне­мше и ту третию к тем же двема положиша. И сице им ругашеся безчеловечно, оставиша их тако на снегу лежати нагим спинам их, и руки назадь выломаны. И лежали часа три. И иныя козни[72] творили: плаху мерзлую на перси[73] кла­ли, и ко огню приносили всех, и хотеша жещи, и не жгоша. Последи же, егда вся козни совершиша, и воставшим мученицам, и обнажение телесе покрыша две; третию же, Марию, положиша при ногах Феодоры и Евдокии, и биена бысть в пять плетей немилостивно, в две перемены — первое по хребту, второе — по чреву. И думный Иларион глаголаше двема мученицама: «Аще и вы не покоритеся, и вам сице будет». Феодора же, видя безчеловечие и многи раны на святей Марии и кровь текущу, прослезися и рече Илариону: «Се ли християнство, еже сице человека умучити? ». И посем развезоша их по местам в десятом часу нощи. < …>

Повесть о боярыне Морозовой. – Л.: «Наука», 1979. – С. 142-145