 |
Город в миросозерцании Ф. И. Тютчева
|
|
|
|
Урбанистом Тютчева не назовешь, хотя вся его жизнь, за исключением детства, прошла в городах. В деревне, без свежих газет и других источников политических новостей, за одну неделю ему становилось невмоготу. Интересны в этом отношении его письма к матери и жене от 31 августа 1846 года из родового имения, которое он посетил после двадцатипятилетней разлуки с ним. Зная о многообразии интересов поэта, о его наблюдательности и умении выразить подмеченное острым и точным словом, можно только удивляться, насколько слабо привлекали к себе его внимание города, в которых он бывал и подолгу жил. И, тем не менее характернейшей чертой не только лирики, но и в целом миросозерцания Тютчева является его весьма своеобразная поэтика города.
Прежде всего, самое сильное и, как случалось нередко, единственное впечатление, послужившее стимулом к созданию стихотворения или удостоенное хотя бы упоминания в письме, поэт получал от созерцания ландшафта, на котором разместился город. Тютчев осознавал эту особенность своей эстетики и объяснял ее тем, что, по существу, только «в самые первые минуты ощущается поэтическая сторона всякой местности». И шутливо уточнил: «То, что древние именовали гением места, показывается вам лишь при вашем прибытии, чтобы приветствовать вас и тотчас же исчезнуть…»1. Так, например, Курск произвел на него «самое благоприятное впечатление» своим великолепным расположением, напомнив ему окрестности Флоренции 2.
О каких-либо других особенностях обоих городов, итальянского и русского, Тютчев не высказывался ни до, ни после процитированного письма. Еще один пример, не менее примечательный: стихотворение, навеянное «скукой в Ковно», посвящено «величавому Неману», верному часовому России 3. Глядя на струящуюся реку, поэт задумался о предстоящем столкновении с Западом и об Отечественной войне 1812 года. И ни единого слова о городе! Дело не в его заштатности: знаменитые города Европы, столичные и курортные, — Мюнхен, Париж, Берлин, Дрезден, Вена, Стокгольм, Женева, Баден-Баден и т. д. — сами по себе были для Тютчева не менее «скучны». Им он не уделил ни единой поэтической строки.
|
|
|
В его лирике нет не только «картин» города, но и самых беглых эскизов. Поэт видел города с высоты птичьего полета, выхватывая из городской пестроты купола соборов, золоченые главы и кресты церквей, улицы, кровли зданий:
Еще шумел веселый день,
Толпами улица блистала,
И облаков вечерних тень
По светлым кровлям пролетала …4
Лишь некоторые из хорошо известных ему городов вошли в его лирику и представлены в ней одним-двумя символическими признаками: Рим — Капитолийским холмом («Цицерон»), Венеция — Адриатикой и «тенью от Львиного Крыла» («Венеция»), Генуя — ее роскошным заливом, пламенеющим на солнце («Глядел я, стоя над Невой…»).
Продолжительнее, чем в каком-либо другом городе, поэт прожил в Петербурге. Невольно напрашивается вопрос: каким предстает город на Неве в лирике Тютчева, какое место в ней он занимает? Гораздо менее значительное, менее заметное, чем в творчестве Пушкина, Некрасова, Блока и многих других русских поэтов. В полном смысле петербургским может быть названо лишь стихотворение «Глядел я, стоя над Невой…» 1844 года, когда Тютчев возвратился на родину после двадцатидвухлетнего пребывания за границей. Прошло уже более трех лет, как он уволен из министерства иностранных дел и лишен звания камергера. Что его ждет? Будущее не могло не тревожить его: так много неопределенностей и каждая из них готова сыграть свою роковую роль. Только единожды, на этом изломе жизненного пути, Тютчев пристально всмотрелся в Петербург:
|
|
|
Глядел я, стоя над Невой,
Как Исаака-великана
Во мгле морозного тумана
Светился купол золотой 5
Нева, купол Исаакиевского собора и гранитные набережные — вот символика города, в котором ему предстоит прожить три своих последних десятилетия. На все это время приходится не более четырех стихотворений, да и в тех — лишь намек на Петербург. Нева перестает быть его символом, приобретая самостоятельное значение: либо город оставлен где-то за спиной («за кадром») — «На Неве» (1850 г.), «Небо бледно-голубое…» (1866 г.), — либо, сосредоточенный на иных проблемах, как это происходит в стихотворении «Опять стою я над Невой…» (1868 г.), поэт смотрит сквозь город, не видя его.
Наиболее «живописны» у него два стихотворения (и соответствующие им фрагменты синхронных писем), вдохновленные Царским Селом, этим урбанистическим идеалом поэта, органическим единством села и города, природы и цивилизации, прошлого и настоящего. Творения человеческих рук гармонично сливаются с природой: «Несколько дней стоит довольно хорошая погода, и под ласковым солнцем и ясным небом сады Царского, приветливые и величественные, действительно прекрасны. Чувствуешь себя в каком-то особом мире…»6.
В стихотворении «Осенней позднею порою…», благодаря точному образу-символу — порфирным ступеням дворцов (освещенных закатом) — торжественная царственность Села воспринимается рельефнее, масштабнее, колоритнее. Этому способствует и размеренная медлительность ритма. Впечатление усиливается еще и тем, что уже знакомый образ — золотой купол – перестал быть статичным. Подобно ночному светилу, купол собора восходит, соединяя, как и царская власть, земное и небесное, человеческое и божественное:
…На порфирные ступени
Екатерининских дворцов
Ложатся сумрачные тени
Октябрьских ранних вечеров –
И сад темнеет, как дуброва,
И при звездах из тьмы ночной,
Как отблеск славного былого,
Восходит купол золотой… 7
Кажется, что поэт целиком поглощен царскосельскими красотами: садом, озером, отблеском в нем золотых кровель… Но все это — лишь атрибуты того, что является главным предметом его размышлений-переживаний: здесь дремлет «великое былое», оно «чудно веет обаянием своим» («Тихо в озере струится…»). Таким образом, «картины» Царского Села не самоцельны. Они служат средством выражения историософских идей поэта-мыслителя.
|
|
|
Чтобы понять, почему на протяжении всей творческой деятельности Тютчева город неизменно находился на отделенной периферии его внимания, необходимо иметь в виду следующие особенности его эстетики. Для него одним из важнейших признаков прекрасного была многолюдность. Об этом он рассуждал неоднократно в письмах, то, вспоминая «прекрасный мир» своего детства в Овстуге, «столь населенный и столь многообразный»8; то, рассказывая об оживленном движении на петербургских островах или об обитаемом Московском Кремле и его дворцовой площади, запруженной экипажами и толпой; то, восторгаясь почти мифологической картиной: искрящаяся на солнце река усеяна сотнями купающихся 9. И напротив лицезреть «вымерший» курортный город было для него «вовсе не поэтично». Опустевшая Москва представлялась ему «волшебным фонарем, в котором погашен свет», «город стал пустыней, лишенной всякой поэзии»10. «Безлюдно-величавый» Рим ночью — образ, в котором возвышенное преобладает над прекрасным. Поэт не столько любуется «почившим градом», сколько размышляет о величии «вечного праха»11. Когда Тютчев отстраненно созерцал «шумное уличное движенье», «толчею суетливой жизни», они воспринимались им как игра звуков и красок: «Толпами улица блистала…». Но стоило ему войти в толпу, услышать ее шум и крики, вдуматься в их смысл, как эстетическая доминанта восприятия сменялась этической:
О, как пронзительны и дики,
Как ненавистны для меня
Сей шум, движенье, говор, крики …12
Теперь толпа — главный персонаж праздной суеты — уже не блистающая, а безликая и бесчувственная, несмысленная и докучная, бездушная и жестокая, одним словом – пошлая. И город — ее обиталище —нагромождение пошлостей бытия. Поэтому-то aeterna urbs Тибула для Тютчева — не более, чем «Рима вечный прах!..», а Царское Село «благодаря отсутствию хозяев» (!) «выглядело как-то более задумчиво и… менее банально»13. И все-таки в этом низменном слое человеческого бытия, среди городского шума и суеты, чада и праха для Тютчева была одна святыня — Московский Кремль.
И. В. Анисимова (Саратов)
|
|
|
