Вечернее заседание. 3 страница

Буржуазия кричит о том, что ведь большевики разложили армию, что армии нет и в этом виноваты большевики, но посмотрим на прошлое, товарищи, посмотрим, прежде всего, на развитие нашей революции. Разве вы не знаете, что бегство и разложение нашей армии началось задолго до революции, еще в 1916 году, всякий, кто видел армию, должен это признать. И что же сделала наша буржуазия, чтобы предотвратить это? Разве не ясно, что единственный шанс на спасение ее от империалистов был тогда в ее руках, что этот шаг представлялся в марте— апреле, когда Советские организации могли взять власть простым движением руки против буржуазии, если бы тогда Советы взяли власть, если бы буржуазная интеллигенция и мелко-буржуазная, с эс-эрами и меньшевиками, вместо того, чтобы помогать Керенскому обманывать народ, прятать тайные договоры и вести армию в наступление, если бы она тогда пришла, на помощь армии, снабдив ее вооружением, продовольствием, заставив буржуазию помогать отечеству, при содействии всей интеллигенции, не отечеству торгашей, не отечеству договоров, помогающих истреблять народ (аплодисменты), если бы Советы, заставив буржуазию помогать отечеству трудящихся, рабочих, помогли раздетой, разутой, голодной армии, — только тогда мы имели бы, может быть, 10-мосячный период, достаточный, чтобы дать армии вздохнуть и дать единодушную поддержку, чтобы она, ни на шаг не отступая от фронта, предлагала всеобщий демократический мир, разорвав тайные договоры, продержалась на фронте, не отступая ни на шаг. Вот в чем был шанс на мир, который рабочие и крестьяне давали и одобряли. Эта тактика защиты отечества, не отечества Романовых, Керенских. Черновых, отечества с тайными договорами, отечества продажной буржуазии. Вот кто привел к тому, что переход, от войны к революции и от русской революции к международному социализму проходит с такими тяжелыми испытаниями. Вот почему такой пустой фразой звучит такое предположение, как революционная война, когда мы знаем, что армии у нас нет, когда мы знаем, что удержать армию было невозможно, и люди, знакомые с делом, не могли не видеть, что наш указ о демобилизации не выдуман, а что он является результатом очевидной необходимости, простой невозможности удержать армию. Удержать армию было нельзя. И прав оказался тот офицер, небольшевик, который говорил, еще до октябрьского переворота, что армия воевать не может и не будет. Вот к чему привели месяцы торговли с буржуазией и все речи о необходимости продолжения войны, какими бы благородными чувствами они не диктовались со стороны многих революционеров или немногих революционеров; они оказались пустыми революционными фразами, отдающими себя на посягательства международного империализма, чтобы он ограбил еще столько и еще больше, как он уже успел сделать после пашей тактической или дипломатической ошибки, после подписания Брестского договора. Тогда мы говорили противникам подписания мира: если бы передышка была сколько-нибудь продолжительна, мы поняли бы, что интересы оздоровления армии, интересы трудящихся масс стоят выше всего, и что мир должен быть заключен ради этого. Они утверждали, что передышки быть не может. Но наша революция отличалась от всех предыдущих революций именно тем, что она подняла жажду строительства и творчества в массах, котла трудящиеся массы в самых захолустных деревнях, приниженные, задавленные, угнетаемые их царями, помещиками, буржуазией, поднимаются, и этот период революции завершается только теперь, когда происходит деревенская революция, которая строит жизнь по-новому. И ради этой передышки, как бы она ни была непродолжительна и мала, мы обязаны, если мы ставим интересы трудящихся масс выше интересов буржуазных воинов, которые машут саблей и призывают нас на бой, мы обязаны были подписать этот договор. Вот чему учит революция. Революция учит, что когда мы делаем дипломатические ошибки, когда мы полагаем. что немецкие рабочие придут к нам завтра на помощь, а мы знаем, что так или иначе Либкнехт победит, — это неизбежно в развитии рабочего движения (аплодисменты), в надежда, что Либкнехт победит сейчас, эта значит, что в увлечении революционные лозунги трудного социалистического движения превращаются в фразу, и ни один представитель трудящихся, ни один честный рабочий не откажется принести величайшую жертву для помощи социалистическому движению Германии, потому что за все это время на фронте он научился различать разницу между германскими империалистами и измученным немецкой дисциплиной солдатом, по большей части нам сочувствующим. Вот почему я говорю, что русская революция практически исправила нашу ошибку, исправила ее этой передышкой. По всей вероятности она будет очень непродолжительна, но мы имеем возможность хотя бы кратчайшей передышки, чтобы армия, которая измучена, изголодалась, прониклась сознанием того, что она получила возможность передохнуть. Для нас ясно, что период империалистических войн окончился и грозят новые ужасы начала новых войн, по периоды таких войн были во многих исторических эпохах, при чем наибольшее обострение шли приобретали перед их окончанием. И нужно, чтобы это поняли не только на митингах в Петрограде и Москве, надо, чтобы поняли это в деревнях многие десятки миллионов, чтобы, возвратившаяся с фронта наиболее просвещенная часть деревни, которая пережила все ужасы войны, помогла это попять, и громадная масса крестьян и рабочих убедилась в необходимости революционного фронта и сказала, что мы поступили правильно. Нам говорят, что мы предали Украину и Финляндию, о, какой позор! Но произошло такое положение, что мы отрезаны от Финляндии, с которой мы заключили раньше молчаливый договор до начала революции и заключили теперь формальный. Говорят, что мы предаем Украину, которую тут губили Чернов, Керенский и Церетели, нам говорят: предатели, вы предали Украину! Я говорю: товарищи, я достаточно видывал виды в истории революции, чтобы меня могли смутить враждебные взгляды и крики людей, которые отдаются чувству и не могут рассуждать. Я вам приводу простой пример. Представьте, что два приятеля идут ночью и вдруг на них нападают 10 человек. Если эти негодяи отрезают одного из них, что ему остается — броситься на помощь он не может; если он бросайся бежать, разве он предатель? А представьте, что речь идет не о личностях, а о областях, в которых по 100 человек, которых окружает армия в 200 тысяч человек, а другая армия должна идти к ней на помощь. Но если эта армия знает, что она наверное попадет в ловушку, она должна отступить, она не может не отступить, хотя бы даже для прикрытия отступления понадобилось подписать похабный, поганый мир, — как угодно ругайте, а все же подписать его необходимо. Нельзя считаться с чувством дуэлянта, который вынимает шпагу и говорит, что я должен умереть, потому что меня заставляют заключить унизительный мир, но мы все знаем, что, как не решайте, а армии у нас нет, и никакие жесты не спасут нас от необходимости отступить и выиграть время, чтобы армия могла вздохнуть; и с этим согласится всякий, кто смотрит на действительность, а не обманывает себя революционной фразой.

Это должен знать всякий, кто смотрит на действительность, не обманывает себя фразами и фанабериями. Если мы знаем это, наш революционный долг подписать хотя и тяжелый, архи-тяжелый и насильнический договор, ибо мы этим достигнем лучшего положения и для нас, и для наших союзников. Мы потеряли разве, что мы подписали 3 марта мирный договор? Всякий, кто пожелает взглянуть на вещи с точки зрения массовых отношений, а не с точки зрения дворянчика-дуэлянта, тот поймет, что, не имея армии или имея заболевший остаток армии, принимать войну, называть эту войну революционной есть самообман, есть величайший обман народа. Наш долг сказать правду народу, да, тягчайший: Украина и Финляндия гибнут, но мы должны идти па этот мир и на него пойдет вся сознательная трудовая Россия, потому что она знает неприкрашенную правду, она знает, что такое война, она знает, что ставите на карту все, считаясь с том, что сейчас вспыхнет немецкая революция, — есть обман. Подписав мир, мы получили то, что наши финляндские друзья от вас — передышку, помощь, а не гибель. Я знаю примеры в истории  народов, когда подписывался гораздо более насильнический мир, когда мир этот отдавал на милость победителя жизнеспособные пароды. Сравним этот наш мир с миром Тильзитским, что Тильзитский мир был навязан победоносным завоевателем Пруссии и Германии. Этот мир был настолько тяжел, что не только были захвачены все столицы всех германских государств, не только были отброшены пруссаки к Тильзиту, что равносильно тому, что если бы нас отбросили в Омскую или Томскую губ. Мало того, наибольший ужас заключался в том, что Наполеон заставил побежденные народы давать вспомогательные войска для своих войн, и когда, тем не менее, обстановка сложилась так, что немецким народам приходилось вынести натиск завоевателя, когда эпоха революционных войн Франции сменилась эпохой империалистских завоевательных войн, тогда ясно обнаружилось то, чего не хотят понять увлеченные фразой люди, которые изображают подписание мира как падение. С точки зрения дворянчика-дуэлянта эта психология понятна, но не с точки зрения рабочего и крестьянина. Последний проделал тяжелую школу войны, и он научился считать. Бывали испытания и тяжелее, и выходили из них народы более отсталые. Бывал заключаем мир и более тяжелый, и заключаем немцами в эпоху, когда они не имели армии или их армия бывала больна, как больна наша армия. Они замочили тягчайший мир с Наполеоном. И этот мир не был падением Германии, наоборот, он явился поворотным пунктом, национальной защитой и подъемом. И мы стоим накануне такого поворотного пункта, и мы переживаем условия аналогичные. Надо смотреть правде в лицо и гнать от себя фразу и декларацию. Надо говорить, что если это нужно, то мир необходимо заключить. Война освободительная, война массовая, война народная займет место наполеоновской. Система наполеоновских войн изменится, мир будет сменять войну, война сменять мир, и из каждого нового тягчайшего мира всегда вытекала более широкая подготовка к войне. И самый тяжелый из мирных договоров—Тильзитский—вошел в историю, как поворотный пункт к тому времени, когда у немецкого народа начался поворот, когда он отступал до Тильзита, до России, а на самом деле выигрывал время, выжидал, когда международная ситуация, позволившая одно время Наполеону, такому же грабителю, как теперь Гогенцоллерн, Гинденбург, пока эта ситуация не изменилась, пока не оздоровилось сознание измученного десятилетними наполеоновскими войнами и поражениями немецкого народа и пока он снова не воскрес к новой жизни. Вот чему учит нас история, вот почему преступны всякое отчаяние и фраза, вот почему всякий скажет: да, старые империалистические войны кончаются. Исторический поворот наступил. 6 октября ваша революция была сплошным триумфом, а теперь начались другие и трудные времена, мы не знаем насколько долгие, но знаем, что это долгий и трудный период поражений и отступлений, потому что такое соотношение сил, потому что отступлением мы дадим народу отдохнуть. Дадим возможность, чтобы каждый рабочий и крестьянин понял ту правду, которая даст ему возможность понять, что наступают новые войны империалистов, хищников против угнетенных народов, когда рабочий и крестьянин поймет, что мы должны встать на защиту отечества, ибо мы с октября стали оборонцами. С 25 октября мы сказали открыто, что мы за защиту отечества, ибо у нас есть то отечество, из которого мы изгнали Керенских и Черновых, ибо мы тайные договоры уничтожили, мы буржуазию подавили, пока еще плохо, но мы научимся делать это лучше.

Товарищи, есть еще более важное различие между состоянием русского народа, потерпевшего ярчайшие поражения от завоевателей Германии, и народа немецкого, есть величайшее различие, о котором нельзя сказать, хотя я говорил о нем вкратце в предыдущей своей речи. Товарищи, когда немецкий народ 100 слишком лет тому назад попал в период тягчайших завоевательных войн, в период, когда он должен был отступать и подписывать один позорный мир за другим, прежде чем немецкий народ проснулся. Когда дело обстояло так, немецкий народ был только слабым и отсталым — только таким. Против него стояла не только военная сила и мощь, не только завоевателя Наполеона, против него стояла стена, которая была выше его в отношении революционном и политическом, выше Германии во всех отношениях, которая поднялась неизмеримо выше других стран, которая сказала последнее слово. Она была неизмеримо выше народа, который прозябал в подчинении империалистов и помещиков. Народ, который был, повторяю, только слабым и отсталым народом, он сумел научиться из горьких уроков и подняться. Мы в лучшем положении: мы не только слабый и не только отсталый народ, который сумел, не благодаря особым заслугам или историческим предначертаниям, а благодаря особому сцеплению исторических обстоятельств, — сумел взять на себя честь поднять знамя международной социалистической революции (аплодисменты).

Я прекрасно знаю, товарищи, и я прямо говорил не раз, что это знамя в слабых руках, и его не удержат рабочие самой отсталой страны, пока не придут рабочие всех передовых стран ему на помощь. Те социалистические преобразования, которые мы совершили, они во многом несовершенны, слабы и недостаточны, они не будут указанием западно-европейским передовым рабочим, которые скажут себе: «русские рабочие начали не так то дело, которое нужно было начать», но важно то, что наш народ по отношению к немецкому народу не только слабый и но только отсталый народ, а народ, поднявший знамя революции. Если буржуазия какой угодно страны наполняет все столбцы своих падений клеветами на большевиков, если в этом отношении сливаются печати империалистов Франции, Англии, Германии и т. д., понося большевиков, то нет ни одной страны, где можно было бы собрать заседание и где имена и лозунги нашей социалистической власти вызывали бы взрывы негодования. (Голос: ложь). Нет, не ложь, а правда, и всякий кто бывал в Германии, в Австрии, в Швейцарии и Америке в последние месяцы, вам скажет, что это не ложь, а правда, что величайший энтузиазм встречают среди рабочих имена и лозунги представителей Советской власти в России, что, вопреки всякой лжи буржуазии Германии, Франции и т. д., рабочие массы поняли, что, как мы ни слабы, а здесь, в России, делается их дело. Да, наш народ должен вынести тягчайшую ношу, которую он взвалил на себя, но народ, сумевший создать Советскую власть, не может погибнуть. И я повторяю: ни один сознательный социалист, ни один думавший над историей революции рабочий, не может оспорить того, что при всех недостатках Советской власти, которые я слишком знаю и превосходно оцениваю, что Советская власть является высшим типом государства, прямым продолжением Парижской Коммуны. Она поднялась на ступень вперед остальных европейских революций, и поэтому мы не стоим в столь тяжелых условиях, как немецкий народ сто лет тому назад; изменение в этом отношении сил между грабителями и использование конфликта и удовлетворение требований грабителя Наполеона, грабителя Александра I, грабителей английской монархии, только это оставалось тогда, как единственный шанс угнетенных крепостным правом, и, тем не менее, немецкий народ не пал от Тильзитского мира, а мы, я повторяю, находимся в лучших условиях, так как у нас есть величайший союзник во всех западных европейских странах — международный социалистический пролетариат, который с нами, что бы ни говорила наши противники (аплодисменты). Да, этому союзнику нелегко поднять свой голос, как нелегко было сделать это нам до конца февраля 1917 года. Этот союзник в подполье живет, в условиях военно-каторжной тюрьмы, в которую превращены все империалистические страны, но он знает нас и понимает наше дело, ему трудно двинуться к нам на помощь, поэтому советским войскам нужно много времени и много терпения и тяжелых испытаний, чтобы добиться того времени, — мы будем сберегать малейшие шансы на то, чтобы оттянуть время, ибо время работает за нас. Наше дело крепнет, силы империалистов слабеют, и каковы бы ни были испытания и поражения от «тильзитского» мира, мы начнем тактику отступления, и повторяю еще раз: нет сомнения, что как сознательный пролетариат, так и сознательные крестьяне за нас, и мы сумеем не только героически наступать, а и героически отступать, и подождем, когда международный социалистический пролетариат придет на помощь, и начнем вторую социалистическую революцию уже в мировом масштабе (аплодисменты).

Председатель. — Товарищи, покорнейше прошу успокоиться. Позвольте предложить вам закрыть заседание; следующий доклад, точнее, содоклад, от фракции левых с. -р. будет прочитан завтра, в 11 час. утра, теща же начнутся и прения. Заседание закрывается.

ВТОРОЙ ДЕНЬ ЗАСЕДАНИЯ.

Заседание 4-го чрезвычайного съезда марта 1918 года.

Заседание открывается в 12 ч. 10 мин. Председатель— Володарский.

Председатель. —Объявляю заседание открытым. Слово имеет содокладчик от фракции левых эсеров, товарищ Камков.

Камков. —Товарищи. Я думаю, что в мировой истории не было такого примера, чтобы на съезде верховного органа государства, в данном случав, верховного органа рабочих, солдат и крестьян, обсуждался вопрос ни о мире, ни о, том, чтобы подписать или не подписать те или иные условия мира, обсуждался вопрос о том, ратифицировать или не ратифицировать, иначе, заключить мир в обстановке ведущейся непрерывной неслыханной войны, ибо, товарищи, мы здесь, в Москве, говорили о том, ратифицировать или не ратифицировать мир, и каждый час, каждые полчаса с трепетом, с невероятным трепетом прислушивались к тем сведениям, которые поступают от многих фронтов, где рабочие, крестьяне России защищают право на жизнь трудового народа, право на жизнь рабочих, солдат и крестьян. Я спрашиваю, товарищи: что мы ратифицируем, какой мир мы ратифицируем и для какой части России мы его ратифицируем. И в этом смысле, товарищи, я думаю, что злоупотребляют и неслыханно злоупотребляют словом мир, тем словом, которое имеет невероятное, неслыханное обаяние, тем словом, которое является одним из самых заветных слов и дум всего трудового народа не только России, но всего мира, злоупотребляют словом мир, когда говорят сейчас о том, что мы ратифицируем или не ратифицируем мир. Мира нет и быть не может, покуда революционная Россия, покуда крестьянство трудовое, покуда пролетариат окончательно не раздавлен, растоптан в крови международным империализмом, постольку он может прекратить и не прекратить вооруженного сопротивления натиску как национального, так и международного капитала, идущего с определенной задачей лишить трудовой народ всех тех великих завоеваний, которые ему дались нелегко, за которые он заплатил кровью своих лучших сынов. Если, тем не менее, стоит и поставлен вопрос о так называемом мире, о ратификации его, то, товарищи, я спрашиваю, на какое время, во имя каких целей, задач мы на куске России, который соизволили изменники украинского народа, —буржуазная Рада—выделить как территорию Великороссии, во имя каких целей и задач мы на этом пятне России прекратим войну и ратифицируем мир для этого куска России, во имя каких задач и каких целей? И стоит поставить только этот вопрос, чтобы на него дать один определенный ответ, независимо, совершенно независимо от того, какие цели преследует партия господствующих, в данном случае партия большевиков, которая стоит за ратификацию, независимо от того, какие она цели преследует; мы должны совершенно открыто и смело сказать перед лицом всей революционной демократии, что объективно—не субъективно, а объективно—это ведет к удушению, к полному удушению русской революции, к полной гибели всех завоеваний трудового парода (рукоплескания). Ибо, товарищи, когда наш товарищ Ленин доказывает, что прошлая политика коалиционного министерства, соглашательская политика эсеров и меньшевиков грешила, я спрашиваю, чем она грешила? Тем, что, исходя из того учета сил, который они тогда делали, и своеобразной реальной буржуазной политики, они находили, что мы не имеем права, не имеем возможности порвать и не соглашаться с империалистами, с определенной группой империализма. Когда мы ставили вопрос напрямик, мы, лично я, не раз ставили вопрос, почему вы призываете к соглашательству с Францией, Англией, Америкой и др. империалистами и выполняете задачи, которые на вас возложены, задачи холопов, прислужников перед иностранным капиталом? На это все, в том числе Церетели, отвечали: да, позиция невыгодная, мы знаем, что это неудобно, мы сами хотели бы быть свободными, но мы не можем этого сделать, ибо в тот час, в тот день, при том соотношении сил, которое имеется в нашей страте, при нашей слабости мы не можем порывать узы, которыми нас история связала с определенным империализмом. В тот день и час, когда мы это сделаем, мы будем разгромлены натиском другого империализма. И мы на это отвечали, что революция, постольку жива, поскольку она закладывает новые основы социального строительства, не исходит из такой примитивной бухгалтерии, арифметики, а базируется на том международном движении, которое неминуемо, фатально неминуемо должно совершиться, — не благодаря тому, что мы такой хороший пример показывали результат, как следствие коей, не благодаря тому, что это очень желательно, — а благодаря тому, что война подготовила, вскрыла на много-много сажен почву социального и классового недовольства, что экономический переворот, катастрофа капитализма в его высокой и самой высшей стадии империалистического и банковского капитала, неминуемо логически вытекает, как следствие разорения, колоссальных социальных экономических преобразовании. Это логически вытекает из современной бойни, и поэтому нам не страшно, если временно мы окажемся в положении людей, которых теснит международный капитал со всех сторон.

Я помню на 2-м Съезде официальное выступление тов. Троцкого от имени партии большевиков, когда он признавал что мы, революционная Россия, хотим объявить войну всему международному капиталу и не боимся быть раздавленными в этой неслыханной, невиданной в истории ситуации, потому что мы имеем союзников, которые нас всегда поддержат, мы имеем пролетариат, социалистическую часть демократии, которая в нужную минуту, может быть, в самую последнюю, в самый последний час, придет и нас подымет, если мы будем сбиты с ног. Я спрашиваю вас, чем по существу отличается позиция, которая усвоена тов. Лениным, усвоена сейчас господствующей партией большевиков, от позиции Церетели и Чернова (рукоплескания)? Даже под микроскопом я не нахожу никакого различия. Нам говорят сейчас то же самое, что наше положение экономическое, финансовое, транспортное, военное—таково, что не можем не согласиться, не можем, больше того - не капитулировать, не сдать, не отдать себя в полную капитуляцию австрийскому и германскому капиталу. Я спрашиваю, из какой арифметики вы исходите, не из той ли бухгалтерии, из которой исходили Чернов и Церетели, когда доказывали, что мы не можем порывать с империализмом французским, английским, итальянским, иначе мы будем раздавлены. Я утверждаю, что никакого различия нет. Тот, кто сейчас находит неизбежным капитуляцию перед, германским капиталом, тот не имел никакого права бороться против соглашательств с английским и французским империализмом. (Руколескания).

Товарищи, в конце концов, что значит заключение мира Россией, закладывающей новые основы своего социального бытия? Это значит, что Россия оказывается в плену у международного капитала, которым в данную историческую минуту оказался австро-германский капитал, это значит, что революция, как таковая, разграблена и разбита, это значит, что революция, как таковая, со всем своим социальным содержанием, идет на смарку, и фактически мы становимся приказчиками, да, приказчиками, —я совершенно сознательно это говорю при другом капитале, не при англо-французском, при котором приказчиками были Церетели и Чернов, а при австро-германском. Поскольку революционная Россия жива, поскольку мы рассчитываем на поддержку международного революционного движения, мы не попадем в такое положение, и, чтобы здесь ни ратифицировалось, мы не попадем, если все великие завоевания революции еще не похоронены. И я. товарищи, должен сказать, что когда здесь тов. Ленин; вчера утверждал, что товарищи Церетели, Чернов и другое разлагали армию, неужели мы не найдем мужества сказать, что мы с Лениным тоже разлагали армию (шум, аплодисменты, браво). Политическое интернациональное движение — есть политика разложения армии. Иначе быть не может. Германские интернационалисты разлагают германскую армию, итальянские разлагают итальянскую армию, и мы, как интернационалисты, разлагали нашу армию, желая вырвать ее из тисков империализма. Но почему мы имели право это делать? Потому что мы исходили из определенных взглядов, из тех взглядов, которые защищал всегда и товарищ Ленин: что мы ведем войну другими силами, что мы идем вместе с международным пролетариатом, с международным революционным движением, и наша борьба не может опираться на империалистскую армию, так как перед нами поставлены совершенно другие задачи, и никто из последовательных интернационалистов, никто из тех, у кого элементы национального шовинизма не имеют подавляющего значения, никто не посмеет упрекнуть партию большевиков и левых эсеров, которые говорят, что мы повинны в том, что прежняя армия разложена, потому что мы являемся строителями революционного социализма; сказать в этот момент, когда нет армии, что и мы повинны в том, что ее нет; это обязывает сказать, что мы не строим все на нашей армии. Когда нам теперь говорят, что мы будем вести национальную защитительную войну, что мы ставим себе задачей для социалистической России создать миллионную армию, строить пушечные заводы, что будто бы мы хотим взять реванш, я, товарищи, говорю: независимо от того, что человек думает, он возвращается на старые рельсы, и эта не те перспективы, которыми будет руководствоваться революционный социализм. Нет, товарищи, поскольку революционная Россия имеет право на будущее, постольку мы но сойдем больше с международной политики, мы не имеем права капитулировать перед империализмом, как мы не имели права, как интернационалисты, признавать гегемонию другого капитала. Мы не должны трепетать, волноваться, приходить в панику, когда нам говорят, что тот или другой кличек земли захвачен германским империализмом. Для нас кусок территории не играет ровно никакой роли, поскольку мы стоим на интернационалистической точке зрения. Если империализм еще достаточно силен, чтобы вести на дело Каина, на уничтожение русской революции не только палачей, но и армию, мы говорим: что бы ни случилось, рано или поздно, вернее рано, мы будем иметь поддержку международного пролетариата в этой войне, и захват той или другой губернии для нас не играет роли. Только, если стать на точку зрения государства в худшем смысле, если стать на точку зрения буржуазных правительств, которые в критическую минуту не имея сил для активного сопротивления, готовы были принять какие угодно условия мира, чтобы продолжать свое господство, — только с такой точки зрения мы можем принимать политику, которая предлагается рабочим и крестьянам России перед натиском международного империализма.

С точки зрения той интернациональной политики, которая велась Советской Россией, которую вели Советы на местах и в центре, политика по отношению к создавшемуся положению является абсолютно и логически противоречивой. Она становится на точку зрения буржуазного парламентаризма, который логически неизбежно ведет к гибели. Ставя передовой задачей создание мощной армии, в открытом бою можно было бы не только противостоять натиску, но и продвигаться вперед.

И вот я спрашиваю, действительно ли так печально положение революционной России, не только с точки зрения соотношения сил и количества паровозов, которые движутся на наших путях, но положения вообще, что мы, действительно, должны безропотно припасть к стопам того или иного капитала и сказать: делам с нами все, что угодно. Ибо то, что сейчас называется условиями мира, предложенными германским империализмом, недостаточно характеризовать теми словами, которые подбирал Левин: похабные, неприемлемые, тяжелые, невероятно тяжелые и т. д. Нет, т. т., все эти слова не годятся. Это не условия мира, но условия войны. Это условия войны Советской России, условия полной капитуляции — и не только с той точки зрения, что мы громаднейшую часть России отдаем сейчас на разграбление, отдаем под натиск германского империализма, а с том точки зрения, что мы сами должны ратифицировать этот мир и сами признаться в том, что мы являемся изменниками и предателями по отношению в целым частям Советской России, что мы покрываем советскими трупами Россию, желая сохранить только видимость мира перед натиском империализма. Я опрашиваю, действительно ли так печально положение вещей? И тогда я задаю другой вопрос: а где же предел капитуляции перед германским империализмом? Тов. Троцким, отвечая на целый ряд вопросов, сказал, что есть известные пределы, за которые не может пойти Советская Россия. Я опрашиваю, где же этот предел, укажите нам конкретно этот предел. И в тот момент, когда Сов. Нар. Комиссаров, получивши ясную телеграмму, которая была плохо средактирована, думал, что германский империализм уже не желает разговаривать с Советской Россией, чего на самом деле не было; я помню телеграмму т. Ленина; «все на ноги, все на защиту Советском России! » Что же это были слова, пустые слова?

Или, посылая этот ответ, верховный Сов. Нар. Комиссаров действительно думал, что если действительно поставить всех на ноги, то можно будет действительно отразить натиск германского империализма? Это была прокламация или действительно призыв России к революции? Я спрашиваю, в условиях мира не открыто, как сейчас, а совершенно откровенно требовалась бы от Совета Народных Комиссаров их поездка в Берлин для переговоров с Гофманом и Кюльманом, считал ли бы тогда Сов. Нар. Комиссаров, что, исходя из того, что мы не в состоянии были сопротивляться, и исходя из того, что мы стали жертвой международного капитала, мы должны и эти условия принять? Я спрашиваю, принял ли тогда это Совет? Значит, пределы досягаемости и натиска капитала имеются. Я спрашиваю, действительно ли нужна была такая откровенная, неслыханно откровенная форма, к которой никогда не прибегает ни одно буржуазное государство, чтобы заставить нас сказать, что эти условия есть самое ужасное вынуждение трудового крестьянства и пролетариата к войне, где он проигрывает все свои позиции, теряет все свои завоевания, и — что хуже всего и печальнее — сдает их без боя, что не может вызвать ни энтузиазма, ни подражания, ни восторга в сердцах международного пролетариата, который мог бы, должен был бы и, в конце концов, придет на помощь исстрадавшейся революционной России. (Аплодисменты).