 |
Вечернее заседание. 6 страница
|
|
|
|
Больше этого, Советская власть, если ей суждено сохранить весь свой аппарат государственной власти, всю мощь и моральный авторитет своей деятельности, поставит на то, чтобы дать возможность этому удушению маленьких народов совершиться. Никто этого не может отрицать, потому что здесь наш товарищ Ленин не сказал, будет ли этот договор исполняться или нет. Если бы он сказал, что этот договор не будет исполняться, я бы сказал, что нет худшей революционной фразы, чем это сказать, потому что он забыл, с кем он имеет разговор, он забыл, что речь идет о хищнике, с которым бороться не так легко, как с отечественными классовыми врагами. Я думаю, что он понимает, что систематический хищнический шантаж империалистов всего мира, всех государств будет нас преследовать на каждом отдельном шагу. Вы знаете этот шантаж, вы знаете, что мы обязались очистить Батумскую область, но там не было сказано о том, что турецкие войска были введены в Батумскую область. Спросите наших товарищей, они скажут, что Батумская область наводнена турецкими войсками. При таких условиях, когда с нами не будет никто считаться, можно сказать, что такой договор будет юридическим ярмом. Этот договор будет выполняться с точностью, будет выплачиваться Шейлоковскими процентами, потому что Шейлоковские империалисты знают, им надо взыскать со страны, которая отдает себя на растерзание империалистам. Здесь есть одно основное противоречие, от которого тов. Ленину никак нельзя спастись. Это противоречию заключается в капитуляционной точке зрения, которая говорит, что невозможно отделять внешнюю политику российской революции от внутренней ее политики. Если глава Советской власти, если трудовой парламент в своей резолюции заявляет империалистам, что его можно брать, что он бессилен, что он не может поднять на защиту своих завоеваний ни одной горсти своего народа, если внешне народ становится на колени, то внутри он тоже становится на колени, потому что внешняя политика страны есть обратная медаль ее внутренней. Если мы сдаем все свои позиции империалистам, это значит, что не пройдет маленького промежутка времени, как наши позиции социальные будут сданы нашим внутренним врагам, потому что невозможно представить, чтобы революционный народ, стоя на коленях с лицом, обращенным к внешнему врагу, мог в то же время воплощать здесь величайшие социальные достижения, которые требуют высшего напряжения и классовой самоуверенности и доблести.
|
|
|
Классовая доблесть одна—и вовне, и внутри; если там ее нет, то нет ее и здесь. Тов. Ленину со всеми стоящими на его позиции будет ведомо, он должен предусматривать, что после того, как Социалистическая Республика становится на колени перед внешним врагом, она быстрыми шагами падет и здесь. Если революция не могла защитить с оружием в руках своих социальных завоеваний там, — она не защитит их и здесь. Ей придется защищать свое элементарнейшее существование. Ни классовый парламент, ни власть Советском Республики, а обыкновенное возвращение старой деревенской обывательщины нас ожидает в результате ратификации этого договора. Товарищи, вы разъедетесь, но не долог будет строй, когда во всей стране, которая к нам прислушивается, раздастся клич: да здравствует Учредительное Собрание! Вы слышите эти крики, вы увидите, что мертвый призрак восстанет из гроба, потому что для революции социалистической, которая так бодро шагала, для этой революции первый надлом, первая сдача позиций есть только первый шаг, за которым должен следовать второй и третий. В словах тов. Ленина мы это чувствуем и видим, мы знаем, что мы идем на определенную форму буржуазного парламентаризма, нам об этом напоминают много, много раз. Нам скоро будут говорить о необходимости солидаризироваться с союзным капиталом, нам будут говорить о необходимости спасения Советской Республики, о внутреннем национальном мире, потому что о чем другом говорит память о Тильзитском договоре, как не о национальном мире, как не о возрождении буржуазии. Зачем поминать этот пример, когда для истории революционных республик есть более высокий доблестный пример, когда есть пример революционных войн 91-го года, когда перед нашими глазами стоит величавый образ Парижской Коммуны. Зачем отходить от тех образов, в которых чувствуется величайшая классовая доблесть, и переходить к другим образам и становиться на национальные рельсы, зачем уверять нас, что мы в состоянии поднять новую отечественную войну, зачем забывать, что это старые слова о возвращении на прежний путь, почему заставлять думать, что мы возродимся. Разве от этого что-нибудь изменится? Зачем вносить все эти понятия и слова, зачем подготавливать членов трудового парламента к этим мыслям? Мы говорим: это есть психологическое повышение атмосферы, недоверие к своим собственным силам, и когда глава Советской власти, глава власти, которая должна быть факелом для всех восстающих народов, приходит сюда и убеждает нас упорно, что мы бессильны, что мы не имеем права ничего больше делать, мы говорим, такой республике долго не жить, она не жилец на белом свате. С такой точкой зрения мы не можем согласиться. Партия с. -р. верит в мощь и силу революционного народа, партия левых эсеров все время исходила из того, что война не будет закончена путем победы военной, а путем восстания всех воюющих народов (рукоплескания). Долгое время мы выносили все 3 месяца мирных переговоров, которые были мучением для революции, мы выносили, потому что должны были показать народу, что применяем все средства, чтобы добиться демократического мира.
|
|
|
Но теперь, когда эти мирные переговоры кончены, они призывают к тому, к чему призывали и раньше. Мы говорили не в национальной вражде, не в раздувании национальных страстей, и не в идее реванша, а в степени понимания своих классовых интересов, интересов трудящихся классов, — вот единственно, что нужно знать интернационалистам и об интернационализме. Теперь ей приходится бороться за свое существование, и если Российской Советской Республике суждено умереть, если она в одиночестве будет гибнуть, ее медленное угасание в борьбе будет за правое дело. Но не может Российская Республика взывать к восстанию народов, когда сама становится на колени, когда сама заявляет о бессилии и безвластьи, вот почему ваше требование, которое мы предъявляем трудовому народу, гласит — не война и не империалистическая корниловщина, а всеобщее восстание для оказания помощи интересам трудовых классов. Пусть поднимаются в России народы на местах, во всех оккупированных местах, пусть они зажигают пароды, которые подымаются, но не поднялись для пашей помощи.
|
|
|
Если эта точка зрения будет понятна Трудовому парламенту, он будет верен своей стране; все же слова, что ратификация делается в интересах передышки, это будут революционные фразы. Если мир будет ратифицирован, вся страна, лучшая часть трудящихся не будет этому подчиняться (аплодисменты). Как бы здесь не ратифицировали договор с мировым хищническим капиталом, страна не будет этому подчиняться и будет воевать во что бы то ни стало: целые провинции на свой риск и страх будут вести вооруженное восстание против классового врага внутри и извне. И это восстание будет не всех классов, нет, а восстание будет только трудовых классов, и партия левых с. -ров. несмотря ни на что, станет во главе этих восстающих за правду и справедливость классовых повстанцев, она будет бороться, она уйдет от власти и не будет разделять ответственности за то дозорное и преступное дело, которое собираются здесь делать. Партия лев. соц. -революц. останется в Трудовом парламента и будет бороться рука об руку со здоровыми частями партии большевиков, но не будет разделять ответственности в таком вопиющем дело, когда будут надевать петлю трудовому народу.
Она выведет Российскую Республику па светлый путь.
|
|
|
Председатель. Слово предоставляется товарищу Зиновьеву от фракции большевиков (аплодисменты, переходящие в бурную овацию).
Зиновьев. Товарищи, мы в течение сегодняшнего дня слышали целый ряд ораторов, которые считали своим долгом снять с себя ответственность за то, что предстоит сделать нашему Рабочему, Солдат. и Крестьянскому Парламенту. Каждому свое. Мы охотно предоставляем вам эту свободу снимать с себя ответственность, а наша партия целиком и полностью принимает на себя эту ответственность (аплодисменты, крики браво).
Мы, товарищи, почерпаем в этот тяжелый момент силы для того, чтобы взять на себя историческую ответственность, мы почерпаем ее в том, что наша страна на этот чрезвычайный съезд, представляющий всю Советскую Россию, прислала три четверти наших сторонников (аплодисменты). Сегодняшних ораторов можно подразделить и должно подразделить на два лагеря. Мы слышали с одной стороны речи, которые звучали как речи определеннейше оживленнейших классовых наших противников. Когда говорили об Алисе Гессенской, когда предлагали назначать следственные комиссии, когда говорилось, что кто-то продает Россию, это звучало так, как будто это заимствовано из журналов Бурцева и из контрреволюционной газеты «Речь» (аплодисменты). Таким людям я не стану возражать, я остановлюсь только на речах тех ораторов, которые до сих пор, правда, не без значительных колебаний, но в общем и целом склонны были разделить с нами ответственность за то, что делали мы до сих пор. Я остановлюсь на речах тех ораторов, которых мы считали своими классовыми друзьями и братьями и которые в этот решительный и поворотный момент потеряли голову и делают ошибки - такие, которые могут стать роковыми для их собственной партии, но только не для нашей революции.
Прежде всего приходится остановиться на речи тов. Камкова. Он говорил ни больше, ни меньше, — я читал это в стенограмме, — что он даже под микроскопом не может найти разницу между нами и Черновым и Церетели. Товарищ Камков, всему есть мера. Нас называете вы соглашателями теперь, нам вы говорите, что мы заключаем «соглашение» с германским империализмом. По нашему адресу вы утверждаете, что это, конечно, то же самое, что собиралась делать Церетели и Чернов. В этих словах нет ни малейшего политического смысла, позвольте это вам заметить. Товарищи, вы видите сейчас положение наших финляндских братьев, для помощи которым мы сделали и делаем все, что будет в вашей власти. Но если бы завтра нашим финляндским братьям пришлось бы под ножом германских империалистов капитулировать, а это, к величайшему нашему сожалению, не вполне исключено при данном положения вещей, если бы им, к нашему великому горю, пришлось бы подписать приблизительно такой же мир, как приходится нам, то у кого из честных людей, у кого из честных социалистов поднимется рука, чтобы бросить камнем в них. Кто скажет, что это «соглашатели» с германским империализмом, которых нельзя отличить от Чернова—Церетели.
|
|
|
Так скажут только фразеры или обманщики.
Если бы Церетели и Чернов «соглашались» с англо-французскими правительствами, так и при такой обстановке, как приходится нам делать это теперь в отношении к Германии, кто тогда смел бы бросить в Церетели и Чернова камнем. По в том-то и дело, что они поступили как раз наоборот; в том то и дело, что они охраняли тайные договоры царя с иностранными капиталистами; в том-то и дело, что они шептались с английским послом Бьюкененом, что они под его дудку плясали; в том-то и дело, что они не разоблачали французского и английского империализма, что они соглашались с ним. Это была сделка, это было соглашение (аплодисменты). В нашей стране нашлась только одна политическая группа, которая действительно заключила позорный, похабный, соглашательский мир и гнусный мир с германским империализмом, это — ваши друзья из украинской рады (аплодисменты).
Абрамович. Вы. Ваши друзья.
Зиновьев. Нет, они не наши друзья.
Свердлов. Гражданин Абрамович, призываю вас к порядку.
Т. т., покорнейше прошу успокоиться (на правой стороне шум продолжается).
Гражданин Абрамович, я рас призываю к порядку. Прошу не волноваться.
Зиновьев. Когда мы, после некоторых колебаний, потому что мы знали, что вопрос осложнен национальным моментом — когда мы были вынуждены пойти против украинской рады, что кричали вы? Вы кричали, что это непростительная гражданская война с нашими братьями. Разве вы не защищали этих людей. Мы видим теперь все, что черное предательство гнездилось там, предательство перед собственной страной, перед всей Россией, перед всей международной революцией. Вот это действительно был гнусный соглашательский мир. А то, что придется неизбежно сделать нам, это капитуляция перед вооруженным до зубов врагом и хищником, и здесь нет ни малейшего элемента соглашательства. И кто сам себя берет всерьез, берет всерьез нашу историю и историю нашей революции за последние месяцы, тот сможет без микроскопа отличить нас от Чернова и Церетели. Но зато я скажу вам, тов. Камков, что, может быть, без микроскопа и нельзя найти сходства между вами и правыми эсерами. Но под микроскопом мы ясно видим эти черты сходства (аплодисменты). И, т. т. левые с. -р., у вас теперь замечается ни что иное, как атавизм, как плохая эсеровско-оборонческая наследственность... (шум справа, не дающий слышать остальные слова оратора).
Представители левых эсеров говорили о чем угодно, но они не останавливались на объективных условиях, о которых мы говорим и на которые следует обратить внимание.
Тов. Штейнберг сегодня написал статью в «Знамени Труда». Он говорит там: «Мы знаем свою слабость, это временное бессилие, но мы его презираем». У тов. Штейнберга нашелся целый фунт презрения к нашему бессилию (аплод. ). Может быть, у него найдется даже целая бочка презрения, но мы от этого не станем сильнее, но от этого объективные условия не изменятся. И не прячьтесь, пожалуйста, за стиво восстание. Если мы будем воевать, то это будет именно война, а не восстание. Мы должны будем поднять от мала до велика все население обоих полов, должны будем поднять мужчин и женщин. Только при поголовном вооружении, только при такой обстановке дела может идти речь о войне. Но зачем утешать себя словами, что это будет не война, а восстание. И когда тов. Камков шутил над солдатом, который ему говорил: я—курский, и до меня Вильгельм не доберется, то тов. Камков, вы над кем смеетесь? Над собой смеетесь (аплодисменты). Когда вы пишете о «деклассированной солдатчине», когда вы говорите чуть-чуть не жаргоном Керенского о «взбунтовавшихся рабах», не забывайте того, что вы говорите.
Мы все знаем темные стороны того, что происходит в нашей армии. Тут тов. Мартов сказал, что нужно назначить следственную комиссию по поводу того, почему наша армия побежала (аплодисменты). По, если назначать следственную комиссию, то ее нужно назначить над всем ходом нашей революции, над ходом мировой войны, которая измучила и нашу армию и все человечество (аплодисменты). Почему же, в самом деле, этот солдат побежал? (Шум справа).
Председатель. Призываю к порядку, товарищи, будьте добры спокойнее на местах (шум справа не унимается). Покорнейше прошу вести себя прилично.
Зиновьев. Как же это случилось, что наша армия побежала, чем это объясняется? Почему это левые с. -р., когда они были в правительстве, не протестовали против демобилизации армии, почему никто из них не сказал, что это преступление демобилизовать армию. Я спрашиваю вас, почему даже Учредительное Собранно, которого так испугался сегодня т. Штейнберг, почему даже это Учредительное Собрание провозгласило демобилизацию армии? Почему? Потому, что это неизбежно вытекает из создавшихся объективных условий.
Теперь легко говорить о деклассированном солдате. Да, он плох этот солдат. Но не надо думать, что от того, что вы здесь скажете, что, дескать, я, Штейнберг, его презираю, что вы признаете собственное бессилие, от этого вы не станете сильнее. Не говорите так. Ибо как бы история не сказала вам после, что она презирает ту партию, которая но сумела во время подсчитать своих сил (аплодисменты). Нас обвиняют в том, что вас одолевает усталость. Усталость или предательство. Ват дилемма, которую нам ставят на выбор. Предательство по отношению к Украине, по отношению к финляндцам и т. д. Странно, однако, почему это товарищи украинцы, латыши, финляндцы, все товарищи, которым предстоит, к нашему глубокому горю, пережить очень и очень тяжелые моменты, еще гораздо более тяжелые, чем нам, почему никто из них не говорит этого, почему у них нет, я заранее извиняюсь за выражение, этого легкомысленного языкоблудия, почему никто из них не говорит нам: вы предаете нас. Почему латышские товарища, которым предстоит пережить очень тяжелые времена, почему они поняли нас, согласны с вами, почему в них нет этой злобы, нечему никто из них не говорит: вы предаете нас. Только потому, что они много серьезнее, чем некоторые представители больших политических партий, смотрят на дело, потому что они много серьезнее относятся к положению вещей, потому что они не отделываются фразами на счет того, что «презирают» свое бессилие, а знают, что надо считаться со своими силами, надо считаться прежде всего с том, чтобы не повести на убой своих собственных полков. Когда говорят об усталости — это еще одна легкомысленная фраза и ничего больше. Кого обвиняете вы в усталости? Этот съезд? Тогда это значит, что устала вся российская революция. Это хотите вы сказать? Дело не в том или другом представители партии, если бы вы были правы, то это означало бы, что устала Советская Россия, что здесь в зале кругом сидят представители усталой России, и не устали только тт. Штейнберг и Камков, и те, кто с ними. Нет, товарищи, дело обстоит гораздо глубже, дело не в усталости и не в предательстве. Дело в том, что объективные обстоятельства поставили нашу революцию в необходимость принять тот тяжелый мир, который сейчас неизбежно принять. Но мы, а вы страдаете неверием в ни Советскую власть, ни в международную революцию. Во всех ваших построениях выпадает вера в Советскую Россию. Вы думаете, что мир означает гибель Советской России, вы не видите’, какие глубокие корни пустила Советская власть. Вильгельм может многое, но — не как Вам представляется, что, если мы примем это мир, то завтра восстанет мертвец — Учредительное Собрание. Поверьте, оно не восстанет к жизни, пока жива русская революция. И вы выступаете, еще больше Фомами неверующими, когда вы на дело забываете о перспективах международной революции. Мы не знаем будет ли она завтра или послезавтра. Решать вопрос о мире, надо сейчас. Но международная революция идет. Если бы не было этого, тогда наше дело было бы плохо. Но мы ни на минуту не упускаем из виду этих перспектив. У нас обстоит дело так, что к 15 марта пгч. надо принять решение, и здесь мы должны выбирать то, что дано сейчас в данную минуту. Так захотела история. Но это не значит, что отодвигаются перспективы революции. Не так давно приехавший английский умеренный социалист сказал нам, суммируя свои впечатления, привезенные из Англии, что он не удивился бы, если бы он проснулся назавтра и узнал бы, что в Лондоне революция. Это говорилось о Лондоне. И кто удивился бы узнав, что в Берлине вся власть перешла к Либкнехту. Мы по-прежнему полны веры в международную революцию. Соотношение сил меняется, и меняется в нашу пользу. Мы глубочайше убеждены, что границы, которые воздвигаются сейчас Вильгельмом, будут кратковременными. Мы полны веры в социалистическую революцию, и мы глубоко убеждены, что рабочие в Германии поймут нас, и никто из них не станет говорить о нашей мнимой измене. Они видели, что мы в течение трех месяцев все время делали все человечески возможное, чтобы вырваться из кольца войны. Никогда у них не повернется язык сказать об измене против нас, когда германский империализм приставил нам нож к горлу.
Германские шейдемановцы имеют монополию легальной прессы и лгут на нас, но германский рабочий нутром, пролетарским чутьем, понял, что мы делаем его дело, и они поймут, почему мы вынуждены сделать этот шаг. Американские, империалисты хотят превратить нас в колонию. Телеграмма Вильсона напомнила мне телеграмму Вильгельма к бурам накануне англо-бурской войны. Вильгельм «любил» тогда буров такой же горячей любовью, как Вильсон «любит» теперь нас. Мы получили сегодня телеграмму от Гочперса аналогичную Вильсоновской. Для этих господ действительно встают перспективы превратить нашу страну в колонию, в новую Персию. Но есть другая перспектива — перспектива, международной революции. Нам пришлось подписать договор в Бресте, но каждую минуту меняется соотношение сил и меняется в нашу пользу. Как ни трудно наше положение, мы все же боремся в гораздо более лучших условиях, чем Коммуна. Международная обстановка для нас все-таки гораздо более приятна. Мы выступили после 3-х лет войны, когда рабочие и крестьяне умирали за чужое дело. Мы выступили в момент, когда социалистическая революция экономически назрела на Западе больше, чем у нас. Мы окружены кольцом стран, экономически более зрелых, чем мы. Вот почему мы говорим: в сознании полной ответственности, которую мы берем на себя, но и в сознании того, что силы мы почерпаем из глубин народных, мы убеждены, что мы должны продолжать начатое дело при трудных условиях. Мы не боимся взять на себя ответственность. В Петрограде из 160 левых с. -р. только 15 голосовало за с. -р. резолюцию. То же самое будет и на местах. Если вы желаете умыть руки в данный момент, пожалуйста, мы берем на себя всю ответственность до конца (бурные аплодисменты, овация).
Председатель. Слово принадлежит товарищу Плетневу от фракции объединенных интернационалистов.
Плетнев. Товарищ Ленин когда говорил о революционной фразе, и тов. Зиновьев, когда разъяснял эти слова, говорили, что прежде чем занимать определенную позицию, необходимо учесть силы. Я спрашиваю у товарища Зиновьева: в октябрьские дни, когда большевики взяли на себя ответственность за будущее России, учли ли они тогда свои силы, и то, что мы видим сейчас, не является ли результатом неправильного учета сил. Я хочу, товарищи, указать, что с историей нужно обращаться осторожно. Вы это знали, и партия большевиков должна была знать. Она шла под лозунгом мира и земли и должна была воспользоваться этим обстоятельством. Вы помните, товарищи, что в октябрьские дни пролетариат один выступил на арену революции, и теперь, когда революция сомкнула свой круг, когда армия не хочет больше сражаться, когда крестьянство не хочет больше сражаться, теперь вы пришли к своему концу. Это тяжелое поражение революции. Мир был дан, но какой мир. Мира не дано, и то, что вы теперь подпишите, это первый шаг по пути гибели революции. Товарищ Ленин, думает, что империализм даст вам передышку; а позвольте спросить, если мы ратифицируем договор, и если завтра придет к Ленину коммивояжер и скажет — «вы подписали такой-то документ, неособенно остроумный, не угодно ли его аннулировать», — то что должен сделать тов. Ленин? Он откажется. Но в Белоострове стоят немецкие пушки и стоит Гофману сказать: «гражданин Петлюра, поверните-ка семафор» — и революция погибла. Теперь тот же коммивояжер придет и скажет: «наш добрый шуцман вложил в такое-то предприятие 100 руб. золотом, а вы там ввели рабочий контроль, потрудитесь его спять». Откажется он спять контроль, то в Белоострове стоят жандармы (голос с места— революционная фраза). Я слышу слова: «революционная фраза», но когда товарищ Ленин перешел к революционной фразе, он сказал, что не мы разложили армию, но все же мы оказались виновниками этого процесса и пришли сами к своему концу. Когда товарищи большевики выступили под знаком социалистической революции, они поставили революцию в необходимость не гнуться, а сломаться под напором империализма. К этому привела революцию вся политика Совета Народных Комиссаров. Вы хотите отступать, а заготовили ли вы позиции, на которые вы будете отступать, куда вы будете отступать. Учредительного Собрания нет. Нужно или погибнуть, или идти вперед. Вы все время выступали против Стокгольмской конференции, у вас нет позиции, куда вы могли бы отступить сейчас, в критическую минуту истории. Наши товарищи эсеры делают совершенно правильный вывод из этого положения. Их оправдание в том, что они не знали, куда они идут, и только в самый критический момент поняли это. Но на них лежит ответственность за то, что будет с Россией, так как они привели ее к этому пути. Какой выход из этого положения. Нам говорят, что революция поставлена в неизбежность ратификации мира. Это значит, что Совет Народных Комиссаров поставлен в необходимость быть жандармом германского империализма. Если послезавтра германский империализм вздумает издавать торгово-промышленную газету, вы не посмеете ее закрыть, потому что в Белоострове стоят пушки, а в то же время закрывают нашу печать. Наша задача в критический момент сказать: мы революционеры, были революционерами и сейчас останемся ими. Сейчас стоит вопрос о защите революции, и кто может организовать эту защиту. Крестьянство не пойдет за вами, а если пойдет, то только тогда, когда ему непосредственно будет угрожать германский империализм. Хорошо, товарищи, я знаю, откуда вы выросли. Но если вы пойдете в деревню вы увидите, что там делается. Почему в Красную армию вербуются рабочие, почему, когда говорят, что мы выбьем цвет русского пролетариата, почему вы в деревне не организуете отрядов Красной армии (голоса: есть).
И вот, товарищи, в настоящий решительный исторический момент, мы повторяем свой старый лозунг, с которым шли все время: нам необходимо восстановить единство фронта революционной демократии. Это первое определенное условие. Я слышал много протестов против этого, но поверьте, история заставит вас с этим считаться, против нее вы не будете кричать, вы ничего не возразите, ибо колеса истории вы остановить не сумеете. И вот, товарищи, в настоящий момент перед Советами стоит определенная задача, определенная и яркая: восстановление единого фронта. Советы приходят к своему первоисточнику, они начинают превращаться в классовые организации пролетариата. Мы ставим вопрос о перевыборах Совета, чтобы они вернулись к первоначальному состоянию, чтобы они стали революционной организацией, которая... (шум) по линии гибели русской революции. Я скажу открыто, я не боюсь, что вы нас назовете циниками, пусть это является для вас цинизмом, для меня является соибШо ыпе чна поп. Мы опять повторяем, что поскольку вы отходите от западно-европейского пролетариата, поскольку вы подписываете этот мир, постольку вы углубляете пропасть, которую вы своим отказом пойти в Стокгольм все время увеличиваете. Нужно бросить мост через эту пропасть, нужно своей борьбой против германского империализма возбудить революционный энтузиазм на Западе, сказать товарищам, что революция ставит свою последнюю ставку, если вы не хотите, чтобы русская революция не погибла в неравной борьбе, мы ждем вас на помощь.
Помните, кто опустил голову, тот становится рабом, которого хлещут кнутам и заставляют делать, что прикажут. Революция не может идти назад, потому что нет позиции, где она может укрепиться. Единственный выход—закрепление позиций, чтобы революция могла отступить. Вот что в настоящий момент ставится перед нами, вот что мы говорим, когда отказываемся от подписания этого мира, который навязан германским империализмом. Не закрывайте глаз, завтра нам придется исполнять этот договор. Я понимаю, что Ленин говорил, что Россия, как страна не может погибнуть, но разве интересы революции и интересы страны аналогичны? Страна может быть, когда не будет Советов, не будет революции, а революция не может быть, потому что она подвергается опасности быть раздавленной германским империализмом, потому что вы хотите оказать сопротивление, от которого вы сознательно отказываетесь, подвергая и Советы, и всю российскую революцию, и все ее завоевания сознательно подвергая опасности поражения. Вы не хотите согласиться с тем реальным фактом, что вы должны будете выполнить договор и вместе с тем, когда вы откажетесь, когда вы по моему адресу, которому русская революция не менее дорога, чем каждому из вас, потому что слишком много мы дали, когда вы по моему адресу говорите корниловец, калединец, я благодарю вас за эти комплименты, но помните, что, в один прекрасный день, если будет поражение, на той виселице, на которой нас будет вешать буржуазия, мы будем вместе с вами (рукоплескания).
Председатель. Слово для предложения имеет тов. Артем от фракции большевиков.
Артем. Товарищи, вы знаете, что настоящий съезд оттягивается безнадежно. Уже ораторов записалось бесконечное множество. Вы знаете, что работа сейчас, именно сейчас, является наиболее необходимой, но не словами, не пикировкой мы должны сейчас заниматься. После того, как мнения отдельных фракций были не только выкопаны внутри фракции, где каждое слово было сказано по 10 раз, обдумано, 10 раз проголосовано, проверено, когда здесь все эти мнения были открыто высказаны перед всей страной, перед таким ответственным собранием ставится вопрос, будем ли мы в дальнейшем заниматься пикировкой о решенных каждым вопросах или перейдем к конкретному делу? От имени фракции нашего собрания, фракции Российской Коммунистической Партии большевиков, я вношу предложение немедленно прекратить общие прения и дать заключительное слово докладчикам.
Председатель. Слово против имеет член съезда Абрамович, подавший первый записку.
Абрамович. Товарищи, все доводы за и против прекращения прений в сущности и всегда заранее известны. Один говорит, что уже много говорили и все сказано, другие говорят, что еще не все сказано, что есть целый ряд доводов, которые нужно обсудить и, наконец, из-за этого не следовало бы выходить на трибуну ни предыдущему оратору, ни мне. Он сказал, что уже все сказали и все обсудили, я скажу, что еще нужно многое сказать, и странно видеть, когда все ораторы стараются убедить менее искусных ораторов. И этот съезд, мнение и решите которого будет служить документом, под которым будет расписываться весь народ, а не отдельные фракции, ведь это, товарищи, не есть партийная резолюция по поводу событий, которые ожидаются через 10 лет, это есть мирный договор. Товарищи, вы утверждаете, что все взвесили, я, конечно, не смею сомневаться, что в своих фракциях вы все обсудили, но то, что во фракциях делается, этого страна и Европа не знает. Ведь каждое слово, которое произносится не во фракции, а здесь, передается по телеграфу во всю вселенную, и из наших слов международный пролетариат и международные империалисты делают свои выводы.
|
|
|
