 |
глава 11. Пятое колесо
|
|
|
|
– Так мы пацана убьем? – спрашивает Питер, на вид дерганый и нервный, потирает руки, глаза выпучил, громадное пузо вылезло из‑ под футболки «БРАЙАН МЕТРО». Сидит в разодранном зеленом кресле перед телевизором, мультики смотрит.
Мэри валяется на матрасе в соседней комнате, растянулась там, обдолбанная, слушает по радио Рика Спрингфилда[92] или еще какого мудака, и меня явственно подташнивает, я пытаюсь забить косяк, притвориться, что Питер ничего не говорил, но он спрашивает снова.
– Не знаю, кого ты спрашиваешь – меня, Мэри или этих ебанутых Флинтстоунов в этом ебаном телике, только больше, мужик, не спрашивай.
– Мы пацана убьем? – спрашивает он.
Я бросаю косяк – бумажки слишком влажные, облепили мне все пальцы, – и Мэри стонет чье‑ то имя. Пацан лежит связанный в ванне уже типа дня четыре, и все немножко нервничают.
– Меня чего‑ то подмывает, – говорит Питер.
– Ты говорил, все будет раз плюнуть, – отвечаю я. – Ты говорил, будет круто. Что все сработает, мужик.
– Я проебал. – Он пожимает плечами. – Я в курсе. – Он отворачивается от мультиков. – И ты в курсе, что я в курсе.
– Медаль тебе за это, м‑ мужик.
– Мэри ни черта не рубит, – вздыхает Питер. – Эта девка вечно ни черта не рубит.
– Так ты в курсе, что я в курсе, что ты типа проебал по‑ крупному? – спрашиваю я. – Ну – в курсе?
Он начинает смеяться:
– Мы пацана убьем? – И Мэри смеется вместе с ним, а я слушаю их и вытираю руки.
Питер выходит на меня через одного дилера, на которого я работал, и звонит мне из Барстоу. Питер в Барстоу с индеанкой, которую снял возле торгового автомата в Рино. Дилер дает мне телефон гостиницы в пустыне, я звоню Питеру, и он говорит, что приезжает в Лос‑ Анджелес, что ему с индеанкой нужно где‑ то зависнуть на пару дней. Я Питера не видел три года, с тех пор, как вышел из под контроля пожар, который мы устроили. Я шепчу в телефон:
|
|
|
– Я знаю, отец, ты все проебал.
И он в трубку отвечает:
– Ага, конечно, приехать можно?
– Я не хочу, чтоб ты делал то, что я, блядь, думаю, ты собираешься делать, – говорю я, закрыв лицо руками. – Останешься на ночь, а потом свалишь.
– Хочешь, скажу кое‑ что? – спрашивает он.
Я ни слова не могу из себя выдавить.
– Ничего подобного, – говорит он.
Питер с Мэри, которая и не индеанка никакая, приезжают в Лос‑ Анджелес, около полуночи находят меня в Ван‑ Найсе, и Питер подходит, хватает меня, говорит:
– Томми, отец, как делишки, приятель?
И я стою, трясусь, говорю:
– Привет, Питер. – А он жирный, триста‑ четыреста фунтов, у него длинные волосы, светлые и грязные, на нем зеленая футболка, вся морда в соусе, все руки исколоты, и я злюсь.
– Питер? – спрашиваю я. – Что за хуйню ты творишь?
– Ой, мужик, – говорит он. – Ну и что? Круто же. – Глаза вытаращил, взгляд странный такой, и тянет меня к выходу.
– А телка где?
– Снаружи, в фургоне.
Я жду, Питер стоит.
– Снаружи в фургоне? Так? – переспрашиваю я.
– Ну да. Снаружи в фургоне.
– Может, пошевелишься, или как? – предлагаю я. – Может, приведешь типа девчонку?
Он не движется. Стоит и все.
– Девчонка в фургоне? – спрашиваю я.
– Точно.
Я злюсь.
– Почему бы не приволочь эту пизду сюда, недоебок ты жирный?
Не волочет.
– Ну, мужик, – вздыхаю я. – Пошли на нее глянем.
– На кого? – спрашивает он. – На кого, мужик?
– О ком я, по‑ твоему?
Наконец он говорит:
– А, ну да. Мэри. Конечно.
Девчонка в отрубе валяется в фургоне, она загорелая, смуглая, длинноволосая блондинка, тощая из‑ за наркоты, но правильная и ничего такая себе. В первую ночь спит на матрасе у меня в комнате, я на диване, а Питер сидит в кресле, за полночь смотрит телик и, кажется, пару раз выходит за едой, но я устал, злюсь и на все плюю.
|
|
|
Наутро Питер просит у меня денег.
– Это же куча бабок, – говорю я.
– Что это значит?
– Это значит, что ты совсем башкой ебнулся, – говорю я. – Нету у меня денег.
– Вообще? – И он начинает хихикать.
– Не похоже, что ты расстроился, – замечаю я.
– Мне тут надо парняге одному заплатить.
– Извини, отец. Просто нету.
Он больше ничего толком не говорит, лишь возвращается с Мэри в темную комнату, а я еду на автомойку в Резеду, я там работаю, когда больше ничего не делаю.
Возвращаюсь домой после весьма паршивого дня, Питер сидит в кресле, а Мэри валяется в задней комнате, слушает радио, и на столе рядом с теликом я замечаю пару ботиночек и спрашиваю Питера:
– Ты где ботиночки раздобыл, мужик?
Питер обдолбан в ноль, не отзывается, лицо – как воздушный шарик, и этот шарик тупо и страшно ухмыляется, таращится на мультики, а я смотрю на ботиночки и откуда‑ то слышу плач, грохот какой‑ то, бормотание за дверью ванной.
– Это что... шутка? – спрашиваю я. – То есть я же знаю, отец, какой ты ебанутый, я знаю, что это не шутка и, блядь, мужик, ох, блядь.
Я открываю дверь ванной и вижу пацана, маленького, беленького, белобрысого, лет десяти‑ одиннадцати, на рубашке лошадка, застиранные модные джинсы, руки шнуром за спиной связаны, ноги обмотаны веревкой, и еще Питер запихал ему что‑ то в рот, а сверху заклеил изолентой, глаза у пацана огромные, он плачет, бьется о края ванны, куда Питер его свалил, и я хлопаю дверью, бегу к Питеру, хватаю его за плечи и ору в лицо:
– Пиздадуй, какого хуя ты творишь, какого хуя ты творишь, пиздадуй ебаный?
Питер невозмутимо смотрит в телевизор.
– Он нам денег добудет, – бормочет он, пытаясь меня смахнуть.
Я сильнее стискиваю его жирные мясистые плечи и ору:
– На хуя? – паникую и замахиваюсь кулаком, со всей дури бью Питера по голове, а он не двигается. Начинает смеяться, изо рта вырывается звук, совершенно бессмысленный, я в жизни не слышал ничего похожего, хоть отдаленно.
Я бью Питера по голове еще сильнее, и где‑ то после шестого удара он хватает меня за руку, выворачивает так, что, кажется, она сейчас треснет пополам, и я медленно валюсь на пол, на одно колено, потом на другое, а Питер все выкручивает руку, больше не улыбается, рычит, тихо и неторопливо, всего четыре слова:
|
|
|
– Заткнись – блядь – на хуй.
Вздергивает мне руку, выкручивает снова, и я падаю, держась за руку, и долго‑ долго сижу, а потом наконец встаю, пытаюсь выпить пива, ложусь на диван, рука болит, а через некоторое время пацан в ванной перестает шуметь.
Выясняется: пацан катается на скейте перед «Галлерией» на стоянке, за которой Питер с Мэри наблюдали все утро, и Питер говорит, они «проверили, чтоб никто не видел», и Мэри (это мне сложнее всего представить, потому что вообразить ее в движении я не способен) подъезжает к пацану, когда он завязывает шнурок, Питер открывает заднюю дверь фургона и очень просто, без малейшего напряга, поднимает пацана, заталкивает в фургон, и Мэри едет сюда, а Питер мне рассказывает, что вообще‑ то собирался продать пацана одному знакомому вампиру из Западного Голливуда, но лучше все‑ таки пообщается с родителями, а деньги, которые мы получим, отдаст пидору по имени Движок, и мы поедем в Лас‑ Вегас или Вайоминг, а я так психую, что ни слова не могу сказать, я понятия не имею, где этот Вайоминг, и Питеру приходится показать мне в атласе, на карте, – лиловый такой, и кажется, что он очень далеко.
– Так дела не делают, – говорю я.
– Мужик, у тебя проблема, из‑ за нее и обломы всегда – ты не расслабляешься, мужик, все время нервничаешь.
– Да неужели?
– Это неполезно. Это, отец, вредно, – сообщает Питер. – Надо учиться плыть, скользить. Расслабляться.
Пройдет три дня, и Питер будет смотреть мультики, забудет про пацана в ванне, они с Мэри будут притворяться, что никакого пацана и не было, я буду стараться держать себя в руках, притворяться, будто знаю, что они задумали, что свершится, хотя представления не имею, что произойдет.
Я хожу на автомойку, потому что просыпаюсь, а Питер станет подогревать ложку перед теликом, и приковыляет Мэри, худая и загорелая, и Питер будет отпускать шуточки, двигая ей по вене, потом двинет себе, а перед уходом на автомойку я курю анашу, смотрю с Мэри и Питером мультики, порой слышу, как в ванне бьется пацан, психует. Мы включаем радио погромче, молимся, чтоб он прекратил, и я ссу в кухонную раковину, а посрать хожу на бензоколонку «Мобайл» через дорогу и не спрашиваю Питера или Мэри, кормят ли они пацана. Возвращаюсь с автомойки, вижу пустые коробки из «Уинчелла» и пакеты из «Макдональдса», но не знаю, сами они ели или пацану давали, а пацан за полночь ворочается в ванне, его слышно, даже если включен телик и радио, и уже надеешься, что услышит кто‑ нибудь снаружи, но я выхожу наружу, и ничего не слышно.
|
|
|
– Это только тебе, – говорит Питер. – Только тебе, мужик.
– Только мне, блядь, что?
– Мне ничего не слышно, – говорит Питер.
– Ты... врешь.
– Эй, Мэри, – зовет он. – Ты что‑ нибудь слышишь?
– Ее‑ то что толку спрашивать, мужик? – говорю я. – Она... ебнутая, мужик.
– И поэтому придется тебе что‑ нибудь с этим сделать, – говорит он.
– Ох, блядь, – скулю я. – Это все ты виноват, мужик.
– Виноват, что в ЛА приехал?
– В том, что пацана вот так заграбастал.
– Вот именно поэтому тебе надо что‑ нибудь с этим сделать.
На четвертый день Питера осеняет и он излагает план.
– Не понимаю, о чем ты, – говорю я, чуть не плача.
– Так мы пацана убьем? – повторяет он, но это уже не вопрос.
Наутро я встаю поздно, Питер с Мэри отрубились в задней комнате на матрасе, телик включен, в нем носятся ожившие шары, синие и пушистые, у них лица, эти шары гоняются друг за другом с большими молотками и мотыгами, звук приглушен, так что можно додумывать, о чем они говорят, а на кухне я открываю пиво, мочусь в раковину и даже кидаю в пасть остаток старого биг‑ мака со стола, жую, глотаю, надеваю новую спецовку, вот‑ вот уйду, но вижу, что дверь ванной чуть приоткрыта, и я крадусь осторожно, а вдруг Питер опять ночью что‑ нибудь с пацаном сотворил, но в итоге я и посмотреть не в силах, торопливо закрываю дверь и уезжаю в Резеду на автомойку, потому что два дня назад я вошел в ванную под кайфом, а пацан лежал на животе, штаны спущены до скрученных лодыжек, весь зад в крови, и я ушел, а потом пацан был уже вымыт, одет, даже причесан кем‑ то, лежит связанный, психует, во рту носок, а глаза краснее моих.
На автомойку я опаздываю, и какой‑ то еврей на меня орет, но я не отвечаю, иду по длинному темному тоннелю на ту сторону, я там сушу машины с парнягой, которого зовут Дурдом, он себя считает «настоящим кретином», а сегодня все желают мытых машин, а я их все сушу, плевать, что жарко, не смотрю ни на кого, ни с кем не разговариваю, кроме Дурдома.
|
|
|
– Я теперь даже типа и не дергаюсь, – говорю я. – Сечешь? Не шарахаюсь, ничего.
– То есть тебе типа уже болт забить? – спрашивает Дурдом. – Так? Я понятно говорю?
– Ага, – отвечаю я. – Плевать – и все дела.
Я досушиваю машину, жду из тоннеля следующую и замечаю мелкого пацана – стоит рядом. В школьной форме, смотрит, как машины из тоннеля выезжают, и от паранойи меня постепенно всего начинает ломить. Выезжает машина, Дурдом отгоняет ее ко мне.
– Это мамы моей машина, – говорит пацан.
– Да? – говорю я. – И, блядь, что теперь?
Я начинаю сушить «вольво‑ универсал», а пацан все стоит.
– Я уже злюсь, – говорю я. – Мне не нравится, что ты на меня пялишься.
– Почему? – спрашивает он.
– Потому что мне хочется голову тебе размозжить или типа того. – Я щурюсь от смога.
– Почему? – спрашивает он.
– Я притворюсь, будто не заметил, что ты со мной разговариваешь, – говорю я, надеясь, что он уйдет.
– Почему?
– Потому что ты, уродец, задаешь мне глупый вопрос, типа это важно, – замечаю я.
– Ты думаешь, не важно? – спрашивает пацан.
– Ты со мной разговариваешь?
Он гордо кивает.
– Не знаю, мужик, на черта тебе нужно об этом спрашивать, – вздыхаю я. – Глупый вопрос.
– Что такое «на черта»? – спрашивает пацан.
– Глупый, глупый, глупый, – бормочу я.
– Почему глупый?
– Потому что ненужный, тормоз ты чертов.
– Ненужный – это что?
С меня хватит. Я делаю шаг к пацану.
– Вали отсюда, кретин малолетний.
Пацан смеется и идет к женщине, которая пьет «Тэб» и разглядывает сумочку от Гуччи, а я быстро сушу «вольво», Дурдом рассказывает, как ночью трахался с девкой, похожей на помесь летучей мыши и большого паука, и я наконец открываю женщине с «Тэбом» и пацану дверцу, и вдруг мне так жарко, что приходится вонючей рукой вытереть лицо, а пока женщина выруливает с автомойки, пацан все пялится на меня.
Питер около десяти сваливает, потому что у него дела, говорит, что вернется к полуночи. Я сажусь смотреть телик, но пацан скребется, и я психую, так что иду в комнату, где на матрасе валяется Мэри, свет выключен, темно, окна открыты, но все равно жарко, и я смотрю на Мэри и спрашиваю, не поделиться ли с ней косяком.
Она молчит, только ужасно медленно поворачивает голову.
Я уже ухожу, и тут она говорит:
– Эй, мужик... останься... может, оста... нешься?
Я смотрю на нее.
– Хочешь знать, что я думаю?
Ее губы шевелятся, она закатывает глаза.
–... Нет.
– Я думаю: да, мужик, эта девка совсем ебанулась, – говорю я. – Я думаю, любая девка, которая с Питером тусуется, совсем ебанулась.
– А еще что ты думаешь? – шепчет она.
– Не знаю, – пожимаю плечами я. – Мне... охота. – Пауза. – Питер когда вернется? К полуночи?
– А... еще что?
– Блин, может, на этом остановимся? Поглядим, что выйдет?
– Ты... – Она сглатывает. – Не хочешь... на это глядеть.
Я сажусь к ней на матрас, и она тоже пытается сесть, но в итоге лишь прислоняется к стене и спрашивает, как у меня прошел день на работе.
– Что ты несешь? – спрашиваю я. – Ты хочешь знать, как я работаю на автомойке?
– Что... творилось? – Она делает вдох.
– Есть автомойка, – рассказываю я. – Там был чокнутый пацан. Ужасно было интересно. Может, самый интересный день в жизни у меня. – Я устал, мой косяк слишком быстро тухнет, и я тянусь через Мэри за спичками – они лежат по ту сторону матраса возле ложки и грязного полиэтиленового пакета. Поджигаю косяк и спрашиваю, как она стусовалась с Питером.
Она долго ничего не говорит, и не могу сказать, что меня это удивляет. Потом отвечает тихо и глухо, я едва слышу, наклоняюсь к ней, а она что‑ то бубнит, и приходится переспрашивать, а изо рта у нее тянет какой‑ то дохлятиной. По радио «Орлы» поют «Не бери в голову»[93], и я пытаюсь подпевать.
– Питер сделал... кое‑ что плохое... в пустыне...
– Да ну? – спрашиваю я. – Я типа, блядь, не сомневаюсь. – Еще тяжка, а потом: – И что же?
Она кивает, точно благодарна, что я спросил.
– Мы в Карсоне с парнем познакомились... он нас подсадил на очень сильную... штуку. – Она облизывает губы, и мне становится грустно. – И... мы с ним тусовались... недолго... и парень был хороший, а один раз Питер уехал за пончиками... за пончиками уехал... и мы с этим парнем стали дурака валять. Хорошо было... – Она так далеко, так обдолбана, что я завожусь, а она умолкает, смотрит на меня, проверяет – точно ли я здесь и слушаю. – Питер вошел...
Моя ладонь лежит у нее на колене, а ей, похоже, все равно, и я снова киваю.
– Знаешь, что он сделал? – спрашивает она.
– Кто? Питер? Что?
– Угадай. – Она хихикает.
Я надолго задумываюсь.
– Съел... пончики?
– Он отвез парня в пустыню.
– Да ну? – Моя рука ползет по ее ляжке, костлявая такая ляжка, жесткая и вся в пыли, и я веду по ней ладонью, смахивая пыль хлопьями.
– Ага... и пальнул ему в глаз.
– Ух ты, – говорю я. – Я знаю, Питер такие вещи проделывает. Так что меня, в общем, не сильно удивляет.
– А потом давай на меня орать, содрал с парня штаны, вытащил нож и отрезал парню... эту штуку и... – Мэри умолкает, начинает хихикать, и я тоже хихикаю. – Швырнул ее мне и говорит – ты этого хотела, блядища, этого? – Она истерически хохочет, и я тоже смеюсь, и смеемся мы, кажется, довольно долго, а потом она перестает и начинает плакать, по‑ настоящему, задыхаясь и отхаркиваясь, и я убираю руку с ее ноги. – Мы с ним больше ни о чем не говорим, – всхлипывает она.
Я все равно пытаюсь ее отыметь, но она тугая, сухая и под кайфом, так что мне становится больно и я пока бросаю это дело. Но мне по‑ прежнему охота, и я пытаюсь заставить ее у меня отсосать, а она засыпает, и я пытаюсь ее поднять, прислонить к стене и выебать в рот, но ничего не выходит, и я в итоге дрочу, но не могу даже кончить.
Я просыпаюсь, потому что барабанят в дверь. Поздно, солнце высоко, в окно сочится, бьет в лицо прямо, и я встаю, озираюсь и не вижу ни Питера, ни Мэри, встаю, думаю – может, это они там в дверь колотят, иду, открываю, я устал, меня шатает, а за дверью загорелый парень, блондин, волосы уложены, фигура неплохая, на нем безрукавка, мешковатые шорты, полуботинки, темные очки «Вуарнет», и он пялится на меня, словно только обо мне всю жизнь и мечтал.
– Тебе чего, мужик? – спрашиваю я.
– Ищу кое‑ кого, – отвечает он, прибавив: –... мужик.
– Кое‑ кого тут нету, – говорю я и почти закрываю дверь. – Прием окончен.
– Отец, – говорит парень.
– Просто уходи, ладно?
Парень толкает дверь и проходит мимо меня.
– Ох, мужик, – говорю я, – какого черта тебе надо?
– Где Питер? – спрашивает он. – Я Питера ищу.
– Его... нету.
Парень озирается, все осматривает. Наконец прислоняется к спинке дивана и, оглядев меня, спрашивает:
– Ты какого рожна уставился?
– Я даже не особо рехнулся, – говорю я. – Просто очень устал. Просто хочу, чтобы все закончилось, потому что больше уже сил никаких нет.
– Скажи только, где, блядь, Питер, – просит этот пижон.
– Откуда мне, блядь, знать?
– Ну, отец, – смеется он, – ты лучше выясни. – Смотрит на меня, прибавляет: – Знаешь почему?
– Нет. Почему?
– Ты правда хочешь знать?
– Ну да, я же сказал – хочу знать почему. Давай, мужик, не говнись. Неделя была кошмарная. Мы можем подружиться, если...
– Я тебе скажу почему. – Он умолкает и театрально, тихим голосом, к которому я уже начинаю приспосабливаться, говорит: – Потому что он в полной, – пауза, – абсолютной, – еще пауза, – беспросветной жопе.
– Вот оно что, – роняю я.
– Да, правда, – говорит загорелый парень. – Sefior.
– Ага. Ну, я ему передам, что ты заходил и все такое. – Я открываю парню дверь, и он к ней подбирается. – И я, кстати, не мексиканец.
– Все очень просто, – говорит парень. – Я вернусь, и если у Питера этого нет, вы все – покойники. – Он долго смотрит на меня, этот парень, восемнадцать лет, девятнадцать, губы толстые, пустое красивое лицо, такое невнятное, что через пять минут я его не смогу вспомнить, не смогу Питеру описать.
– Ну да? – Я сглатываю, закрываю дверь. – И что ты сделаешь? Поджаришь нас до смерти на солнышке?
Он мило улыбается, и дверь хлопает.
Я не еду на автомойку, остаюсь дома, жду Питера с Мэри, я даже не знаю, появятся ли они, я даже не знаю, что такое «это», про которое говорил серфер, и я сижу на диване, пялюсь в окно, ни на что не глядя. Я и думать не могу о том, как Питер явился и все изгадил, – начать с того, что все и было изгажено, и не явись Питер на этой неделе, явился бы на следующей или через год, и как‑ то не верится, что есть разница, потому что всю дорогу знаешь, что это случится, и вот сидишь пялишься в окно, ждешь, когда вернутся Питер с Мэри и ты сможешь капитулировать.
Я рассказываю им, что приходил серфер. Питер кружит по комнате.
– Я сейчас, наверное, обосрусь.
– Я говорила, я говорила, – начинает бубнить Мэри.
– Соберитесь, – говорит нам Питер. – Мы отсюда выметаемся очень быстро.
Мэри плачет.
– Мне с собой брать нечего, – говорю я. Смотрю, как он нервно вышагивает по комнате. Мэри уходит в заднюю комнату, рушится на матрас, сует в рот пальцы, грызет их.
– Ты какого хрена делаешь? – орет Питер.
– Собираюсь, – всхлипывает она, корчась на матрасе.
Тут Питер подваливает ко мне, достает из заднего кармана пружинный нож, протягивает, и я спрашиваю:
– Отец, а это зачем?
– Пацан.
Про пацана я забыл. Смотрю на дверь ванной, устал кошмарно.
– Если мы оставим пацана, – говорит Питер, – кто‑ нибудь его найдет, он заговорит, и мы будем в жопе.
– Пусть от голода умрет, – шепчу я, пялясь на нож.
– Нет, мужик, нет. – И Питер сует его мне в руку.
Я стискиваю нож, и он со щелчком открывается. Злобный на вид, длинный, тяжелый.
– Он, блядь, острый такой, – говорю я, рассматривая лезвие, а потом смотрю на Питера, жду указаний, и он на меня смотрит.
– В том‑ то и штука, мужик, – говорит он. Не знаю, сколько мы так стоим, а потом я открываю рот, а Питер говорит: – Ну, давай.
Я хватаю его, напрягаюсь, говорю:
– Но я, заметь, не возражаю.
Я иду к ванной, и Мэри меня видит, бежит, хромает ко мне, но Питер бьет ее пару раз, отбрасывает назад, и я вхожу в ванную.
Пацан бледен, хорошенький, на вид слабый, он видит нож, начинает плакать, ерзает, пытается бежать, я не хочу делать это при свете, поэтому выключаю свет, пытаюсь ударить пацана в темноте, но при мысли о том, что я его заколю в темноте, психую, включаю свет, встаю на колени, тычу носком ему в живот, но недостаточно сильно, тычу снова, сильнее, он выгибает спину, и я тычу опять, пытаюсь его зарезать, но пацан все выгибается кверху животом, будто его скрутило, и я все тычу ему в живот, а потом в грудь, только нож застревает в костях, а пацан не умирает, и я пытаюсь перерезать ему глотку, но он опускает подбородок, и в итоге я тычу ему в подбородок, разрезаю его и, наконец, хватаю пацана за волосы, оттягиваю голову назад, а он плачет, все выгибается, пытается выкрутиться, вся ванна заляпана кровью из неглубоких ран, а в гостиной орет Мэри, и я загоняю нож ему в глотку, вскрываю ее, и у него глаза расширяются – понял, – и мне в лицо бьет фонтанище горячей крови, я чувствую вкус, рукой вытираю глаза, в руке по‑ прежнему нож, а кровь вообще везде, и пацан еще долго шевелится, а я стою на коленях, весь в крови, кое‑ где лиловой, местами темнее, а пацан дергается тише, из гостиной уже ничего не слыхать, только кровь течет в сток, а позже приходит Питер, вытирает меня, шепчет: «Все нормально, мужик, едем в пустыню, мужик, все нормально, мужик, тш‑ ш», – и мы как‑ то попадаем в фургон и уезжаем из квартиры, из Ван‑ Найса, и мне нужно убедить Питера, что я в порядке.
Питер тормозит на стоянке «Тако‑ Белл» на пути из Долины, а Мэри остается в фургоне, потому что у нее конвульсии, и Питер уже охрип все время ей орать, чтоб заткнулась, а она катается по полу, как младенец, и царапает себе лицо.
– Распсиховалась, – говорит Питер и бьет ее пару раз, чтоб замолчала.
– Да уж вижу, – отвечаю я.
Мы сидим за столом под сломанным зонтиком, жара, спецовка у меня вся в крови, скрипит каждый раз, когда я двигаю рукой, встаю, сажусь.
– Ты что‑ нибудь чувствуешь? – спрашивает Питер.
– Например?
Питер смотрит на меня, что‑ то понимает, пожимает плечами.
– Не нужно было нам пацана кончать, – бормочу я.
– Нет. Тебе не нужно было, – отвечает Питер.
– Я слыхал, мужик, ты что‑ то плохое в пустыне натворил.
Питер ест буррито, говорит:
– Я так думаю, Лас‑ Вегас. – Пожимает плечами. – Что плохое?
Я разглядываю тако – его Питер принес.
– Тебя там никто не найдет, – говорит он с полным ртом.
– Ты что‑ то плохое там сделал, – говорю я. – Мне Мэри рассказала.
– Плохое? – Он смущен и не притворяется.
– Мне так Мэри сказала, мужик. – Я вздрагиваю.
– Дай определение «плохого». – Он слишком быстро доедает буррито, повторяет: – Вегас.
Я беру тако, собираюсь его съесть, но тут замечаю на руке кровь, кладу тако, вытираю, и Питер съедает часть моего тако, и я тоже немножко, он его доедает, мы садимся в фургон и едем в пустыню.
|
|
|
