Теневые» практики и правосознание акторов

Востоковеды давно избавились от иллюзии, что ознакомление с нормативно-правовой базой интересующего их сегмента общественного организма может помочь им разобраться, как реально он функционирует. Раньше, например, ученые, изучавшие государства «третьего мира», анализируя социально-экономическую или политическую сферу интересовавшей их страны, в первую очередь опирались на официальные нормативно-правовые документы, которые их регулировали. В результате государство причислялось либо к «капиталистической», либо «социалистической» ориентации, что сказывалось на политике, проводимой по отношению к нему СССР в плане оказания не только моральной или политической поддержки на международной арене, но и экономической помощи. Однако, как выяснялось позже, реальное положение дел в данных государствах являло собой гораздо больше схожего, нежели отличного вопреки существенным

\028\

различиям в официально принятых идеологических и политико-правовых доктринах.

Сегодня ученые закономерно перенесли акцент на исследование «теневых», или «неформальных», структур в различных областях жизни данных государств. Выясняется, что «писаного нрава» не придерживается не только основная часть населения, но и политическая элита, где также существуют «теневые» структуры, реально принимающие управленческие решения (Бочаров 1992).

Неформальные практики, регулируемые неписаными законами, в изобилии представлены в экономической сфере. Например, в Индии по оценкам аналитиков (1976 г.) лишь 10-20 % всех средств производилось в формальном секторе экономики. Большой удельный вес НЭ и в других странах Востока (Бочаров 2011в: 185-205). Поэтому исходя из официальных данных зачастую складывалось представление об экономическом положении населения (заработная плата, цены на товары широкого потребления и т. д.) как о катастрофическом, при котором невозможно даже выжить. Однако па месте оказывалось, что многие не только выживают, но некоторые даже преуспевают... (Hart 1973: 61-89; цит. по Аллен 1999: 433). В странах процветает нелегальное предпринимательство: фирмы официально не регистрируются, продукция в основном минует регламентированные рынки и контрабандно переправляется через границы туда, где выше цены,— иными словами, эта деятельность не учитывается, не измеряется, она в той или иной степени нелегальна (Аллен 1999: 429).

При этом ученые приходят к выводу, что экономическая модель государств Востока не соответствует европейской времен зарождения капитализма, т. е. представляет собой новое явление, не имеющее аналогий в европейской истории. В частности, «дух» местного капитализма далек от «протестантской этики». Вот как его рисует исследователь: «Деловая среда нестабильна и небезопасна. Каждый плачется по поводу отсутствия деловой этики, дефицита надежных людей и стоимости сделок, в которых обещания нередко не выполняются. Вялая администрация позволяет некоторым уклоняться от выполнения неразумных постановлений и тяжелого налогообложения, но это также означает, что законы и контракты невозможно заставить выполнить. Из-за того, что судьи и полисмены продажны или уступают политическому давлению, невозможно эффективно защитить ни права собственности, ни контракты» (Brett 1993; цит. по Аллен 1999: 432).

Неудивительно, что все рекомендации международных организаций по развитию экономик данных государств, как правило, терпят провал. Ученые, наблюдая за «неформальной» экономикой в течение десятков лет, пришли к заключению, что она является чрезвычайно устойчивым феноменом, трудно поддающимся каким-либо изменениям.

\029\

По их мнению, подобная экономическая модель «чревата далеко идущими в?>тводами для африканских и других стран третьего мира». Причем, ГЮПЫ1КИ в некоторых странах изменить положение дел, сделать экономику «белой», закончились провалом (Hart 1973; цит, по Аллен 1999: 433).

Словом, процессы, имеющие здесь место, не укладываются в известные нам из исторического опыта схемы. М. Вебер на примере европейского капиталистического развития убедительно показал, что анализ морально-правовых факторов имеет первостепенное значение. Представляется, что изучение «Э1ики» переходных экономик также принципиально. Правда, вопрос в данном случае— в выборе концептуальной схемы исследования. Приняв за эталон западный опыт, мы приходим к однозначному выводу о «криминальном» характере порой целых государственных образований, что малопродуктивно. Тем не менее, работы западных ученых изобилуют подобного рода констата-циями (Аллен 1999: 433). В доказательство приводятся многочисленные сведения о мошенничестве, уклонении от уплаты налогов, о коррумпированности государственных чиновников, содействующих незаконной приватизации или получении прав контроля общественной собственности, воровстве, фальсификации экономических документов, использовании поддельных этикеток и торговых марок и т. д. (Харрисс-Уайт 1999: 437-464).

Другие же исследователи приходят к выводу, что именно такая экономика для данных стран является наиболее эффективной стратегией выживания и развития, а следование формальным нормативно-правовым регламентациям привело бы ее к коллапсу. Сошлемся в этой связи на интересный пакистанский пример вокруг ситуации с незаконными поселениями в пригородах Карачи. С поселенцами «воюют» легальные власти, пытаясь получить с них официальные выплаты. Однако, если бы все делалось по закону, по мнению ученого, то цена жилья существенно бы возросла. На самом же деле выплаты производятся конкретным чиновникам: «Теневое государство— реальный хозяин в Карачи». Хотя автор и ссылается на то, что изучать это «государство» чрезвычайно трудно вследствие его закрытости, он, тем не менее, отмечает, что именно сложившиеся в данном секторе отношения позволили обеспечить дешевым жильем бедных, которые в своем большинстве являются слугами своих коррумпированных чиновников-патронов. И он не уверен, что даже и это удалось бы сделать, «если бы права собственности продавцов земли и застройщиков были легализованы» (Харрисс-Уайт 1999: 449). Словом, складывается впечатление, что данные, которыми сегодня располагает наука по этой категории стран, свидетельствуют о том, что сложившаяся там обстановка для них не является социальной патологией, как это представляется европейцам. Сами

\030\

же акторы и вовсе воспринимают свою деятельность легитимной, правовой.

Вновь возникшие "неписаные законы» поддерживаются принуждением, что дает основания отнести их к Праву. Правда, принуждение осуществляется не государственными институтами социального контроля, а неформальными структурами. В качестве таковых выступают частные охранники, посредством которых, например, «выбиваются» выплаты (долги). «Силовые структуры» подобного толка создают и политические боссы, являющиеся константой «неформальной экономики», для «возврата» своих инвестиций (Харрисс-Уайт 1999: 443-444). В эту экономику втянуты и общественные организации. В деятельности профсоюзов, например, обнаруживается очень интересная функция, а именно «организация коллективного подкупа в интересах всех членов» (Харрисс-Уайт 1999: 445).

5. Конфликт методологии и реальности

Результаты исследований также выявляют примечательную деталь, а именно: акторы, втянутые с точки зрения закона в противоправную деятельность, осознают ее легитимной в случае, если она освящена традицией (обычным правом). «"Беспорядки" в форме организованной преступности кажутся их организаторам и участникам законными только в том случае, если нормы, которые определяют поведение на рынке, предполагают лояльность и выгоду для тесной группы старших в семье» (Харрисс-Уайт 1999: 445-446).

Когда же говорят о «криминализации всего государства», зачастую имеют в виду то, что «неписаные законы» принимает весь социум: «Нормы, присущие теневым структурам государства, могут стать нормами общества». Исследователь аргументирует свою точку зрения, ссылаясь на зафиксированный им современный фольклор, как то: «Избави нас Бог от справедливости» или «Честный человек это тот, кто не умеет жить» (Харрисс-Уайт 1999: 455). Кстати, еще в России XIX века творили: «Кто нынче не крадет, почитается дураком», а в советский период, как многие еще помнят, бытовало выражение: «Тащи с завода всякий гвоздь, ты здесь хозяин, а не гость». Иными словами, следуя логике исследователя, Россия во все времена имела статус «криминального государства» (Бочаров 2004: 173-199).

Итак, повторю еще раз: налицо конфликт, который заключен внутри исследовательского инструментария, благодаря чему социум, в котором социальные практики и этика взаимодействий одобряются членами социума, а принадлежность к нему является гарантией существования рядовых членов, лишен легитимности, что, несомненно, усложняет реше-

\031\

ние исследовательских задач. Иными словами, то, что принято считать социальной патологией в цивилизованных государствах, здесь воспринимается акторами как норма. Пели учесть, что в данных системах при существующем в них порядке вещей происходит даже рост экономики и улучшение жизни людей, включая бедноту, то налицо потребность в новых теоретических подходах, способных раскрыть данный феномен, а не сбрасывать его в «криминал».

Прежде всего, необходимо пересмотреть отношение к объекту исследования. Следует официально признать, что «неформальные практики» функционируют в данных системах повсеместно, отражая объективную реальность, в которой они только и могут существовать. Их социальный вектор, регулируемый «неписаными законами», направлен, в конечном счете, на пользу большинства населения. При этом «неписаные законы» осознаются членами социума в качестве легитимных, отражая их представления о морали, справедливости и честности, которые имеют, конечно, иные коннотации, чем в государственном праве. Поэтому данные «законы» следует квалифицировать как право, нарушение норм которого влечет принудительные санкции, причем не только со стороны «теневых» структур, но и общественного мнения.

«Неписаный закон» в России

В правовой культуре России «неписаный закон» всегда имел первостепенное значение. Здесь западное право начало заимствоваться еще в конце XVII — начале XVIII веков при Петре Великом. Оно было чуждо россиянам, которые, несмотря на вновь принятые законы, стремились жить no-старому. Наконец, в середине XIX века в ходе реформ крестьянам было официально дозволено руководствоваться в процессе жизнедеятельности обычным правом. В результате абсолютное большинство населения страны «оказалось выведено из-под юрисдикции государственного закона и перемещено под действие крестьянского (обычного) права» (Шанин 2003).

Все последующие реформы в России, проводимые посредством принятия соответствующих законодательных инициатив, постоянно наталкивались на непреодолимое препятствие со стороны «неписаного закона» (обычного права), определявшего поведение граждан. Поэтому провалились столыпинские реформы начала XX века, ориентированные на формирование в деревне землевладельцев-капиталистов, эта же участь ждала и реформы советско-коммунистического режима, пытавшегося изменить

\032\

законодательным путем отношении сооственности на селе в соответствии со своими идеологическими приоритетами. Известный крестьяновед Т. Шанин констатировал: «Одолеть упорную пассивность крестьян в этом вопросе оказалось не под силу даже самым страстным реформистам из числа законодателей и чиновников, словом, "неписаный закон" остался практически неизменным, пройдя через бури глубоких реформ революций и контрреволюций» (Шанин 2003).