О. А. Сухова. Гендерные аспекты крестьянского «бунта» в России. Начала ХХ века (по материалам среднего поволжья)

О. А. Сухова

Пенза, Пензенский государственный педагогический университет им. В. Г. Белинского

ГЕНДЕРНЫЕ АСПЕКТЫ КРЕСТЬЯНСКОГО «БУНТА» В РОССИИ

НАЧАЛА ХХ ВЕКА (ПО МАТЕРИАЛАМ СРЕДНЕГО ПОВОЛЖЬЯ)

Положение женщины в традиционном обществе характеризовалось не столько её подчинённым положением, сколько, прежде всего, необходимостью сохранения традиций, в том числе, и в ритуальной практике, создания условий для социализации подрастающего поколения, чем, собственно, подчёркивалось значение важнейшей функции – функции продолжения рода.

Примером тому может служить неадекватное, чудовищное, на первый взгляд, поведение женщин в с. Ст. Чиртим Кузнецкого уезда Саратовской губ. Здесь после объявления Манифеста 19 февраля 1861 г. крестьяне отказались приступить к засеву своих наделов, ожидая передачи им всей помещичьей земли. По приказу губернатора зачинщиков подвергли публичной порке: «Их взяли и стали сечь, они закусив пальцы, не издавали ни звука; сечение их прекратилось после заявления врача о их бессознательном состоянии. Толпа стала кричать: “И нас секите! ” Бабы вздумали выбрасывать грудных детей за цепь солдат»[296].

Весьма показательно в этом отношении совпадение поведенческих практик и спустя полвека: участие женщин в выступлениях российского крестьянства в период проведения аграрной реформы П. А. Столыпина проходило по тому же сценарию. Так, в монографии О. Г. Вронского также приводится факт пренебрежения жизнью собственных детей, имевший место в Курской губернии: «…Одна баба бросила в яму [для постановки межевого столба – прим. автора] ребенка».

Нельзя сбрасывать со счетов и прагматизм крестьянского восприятия: во время вспышек массового протеста толпу возглавляли, как правило, женщины и дети («…им ничего не будет»). Ярким примером тому является восстание крестьян с. Хованщина и д. Монастырщина Сердобского уезда Саратовской губ., произошедшее летом 1902 г. Как отмечает в своем донесении Саратовский губернатор А. П. Энгельгардт, решение о наказании крестьян розгами на месте было отложено из–за нежелания «возбуждать толпу», так как «бабы и ребятишки бросались на солдат», в ход могли пойти палки и камни, а открывать огонь по женщинам и детям признавалось недопустимым[297].

В 1914 г. мощным фактором активизации защитных функций общины, выразившейся в пробуждении наиболее архаичных поведенческих стереотипов, стала мобилизация. При отсутствии устойчивого поведенческого стереотипа саморегуляции психологических реакций на столь масштабные мобилизационные компании мотивом социальной агрессии становится поиск виновника переживаемого состояния. Скопление значительных масс людей в непосредственной близости от сборных пунктов, общность эмоционального восприятия происходившего, ощущение состояния фрустрации как блокировки всех надежд в дополнение к особенностям крестьянской психологии, выраженным склонностью к коллективным способам мышления и поведения, – вот перечень условий формирования определенного состояния сознания, при котором достаточно любого, даже самого незначительного повода, для запуска реакции релаксации предельных состояний психики путем перехода социальной динамики на уровень агрессии. Сам повод в различных его вариациях, вызывавший проявления массового поведения, выполнял исключительно функцию провоцирования толпы на решительные действия и не отражал реального содержания социальных представлений и ощущений.

В условиях мобилизации огромных масс трудоспособного мужского населения усиливается противодействие деревни («преимущественно солдаток») проведению землеустроительных работ, что фиксируется в отчётной документации местных властей уже с 1915 г.

Особое место среди протестных форм социальной активности занимают выступления против дороговизны. Так, в с. Красный Кут Новоузенского уезда Самарской губ. 23 июня 1916 г. «толпа солдаток только что получивших пособия и направившихся к лавке для покупок в связи с предъявлением торговцами повышенных цен на некоторые товары произвела беспорядки и разгромила лавку Думлера»[298]. И на фоне распространения, в данном случае, германофобских настроений, злоупотреблений местных властей в деле обеспечения населения сахаром, а также главным образом потому, что «бедность одолела», общая направленность экономических интересов и ущемлённое чувство национального достоинства нашли выход для накопившейся психологической напряжённости, выход в форме социальной агрессии.

Сахарные погромы в июне 1916 г. охватили четыре села в Новоузенском уезде Самарской губ. и везде проходили примерно по одинаковому сценарию. Вначале солдатки предъявляли торговцам требование снизить цены (в некоторых случаях до норм «какие были до войны»)». При согласии последних начиналась покупка «по дешевке», продолжавшаяся, однако, недолго и переходившая, как и в случаях несогласия торговцев «на дешевку», в самовольный разбор товаров и унос их по домам». Показательно, что чем сильнее оказывалось противодействие владельцев или приказчиков, тем масштабнее становился грабеж, сопровождавшийся взломом дверей, подпольев и окон.

По всей вероятности, следует более внимательно отнестись к гендерным факторам революционного взрыва, произошедшего в 1917 г. И основным вызовом традиционной крестьянской повседневности необходимо рассматривать именно масштабные мобилизационные кампании. В этом контексте Первая мировая война выступает определяющим фактором роста протестных настроений и дискредитации идеи «государственности» в тыловых регионах, а «бабьи бунты» – формой социально–психологической адаптации к военным конфликтам индустриальной эпохи.

Активизация правотворческой и защитной функции общинного мироустройства в условиях распада государственных связей предопределила масштабное участие женщин и детей в различного рода проявлениях массовой агрессии, развивавшихся чаше всего по алгоритму самосуда.. Столь масштабное участие женщин в проявлениях массового протеста можно объяснить нарушением традиционного демографического баланса, а точнее резким сокращением числа молодых мужчин. Отходничество, мобилизационные кампании, дезертирство, «бегство кулаков» на начальном этапе коллективизации и пр. можно прочесть как угрозу патриархальной «картине мира», хотя данная гендерная реакция и не была формализована и представлена в требованиях восставших. На наш взгляд, именно представление о кардинальной ломке гендерных ролей на крутых поворотах истории позволяет интерпретировать «бабий бунт» как критерий для периодизации революции в России.

С другой стороны, реконструкция алгоритма «бабьего бунта» позволяет увидеть механизм «встраивания», адаптации общины к новой социальной реальности, к масштабнейшему проекту социальной инженерии. Поэтому не стоит сбрасывать со счетов и возможности социальной мимикрии. Позиционирование женского восстания как своего рода массовой истерии позволяло одним деполитизировать народное сопротивление, а другим свести возможные репрессии к минимуму, а заодно апеллировать к государству, рассчитывая на определённый компромисс.