О. В. Молчанова. Советская женщина глазами постмодернистов

О. В. Молчанова

Москва, Российский государственный гуманитарный университет

«ТАКИХ ЖЕНЩИН НЕ БЫВАЛО И НЕ МОГЛО БЫТЬ В СТАРОЕ ВРЕМЯ»:

СОВЕТСКАЯ ЖЕНЩИНА ГЛАЗАМИ ПОСТМОДЕРНИСТОВ

Как заметил И. В. Сталин в 1936 году, «женщины составляют половину населения нашей страны, они составляют громадную армию труда, и они призваны воспитывать наших детей… т. е. нашу будущность»[58]. Точка зрения Сталина на многие аспекты жизни соотечественников не воспринималась как неопровержимая истина даже в позднесоветское время, не говоря уже о постсоветской эпохе. Однако отношение к женщине, вписанной в определенный повседневный общественный порядок, в сталинское время получивший наименование «политики культурности»[59], сохраняется в стереотипном мышлении до сих пор. По крайней мере, совмещение «растущей общественной активности» и функций «хранительницы очага» и сегодня считается «несомненным признаком нашей культурности»[60], тогда как прочие элементы гендерной идентичности зачастую игнорируются.

В разные исторические периоды причиной такого положения женщин становились различные факторы. Катастрофические условия существования в «осаждаемой» мифическими и реальными противниками стране способствовали оживлению архаических представлений, в апелляции к которым можно было обнаружить искомое культурное, социальное равновесие. А поскольку идеологический прессинг ставил своей целью «правильную» дифференциацию психики подрастающего поколения, то лучшим состоянием советского человека негласно признавался инфантилизм.

Именно поэтому мифологичность советской эпохи опиралась, в том числе, на женский архетип. Спектр ориентиров для формирования лекала «советской женщины» варьировался от материнского сурово–народного начала до более женственного образа, связывающего воедино нежное материнство и счастливое, жизнерадостное мироощущение, передаваемое «детям» — жителям «великой Родины»[61]. Именно такие женщины – социально активные, в идеале состоявшиеся в роли жены/матери, – становились эталоном. Учитывая близость советского/постсоветского культурных проектов, а также сходство соответствующих идентичностей, вряд ли стоит удивляться, что гендерные советские клише сохраняются до сих пор[62].

Между тем, современное миропонимание во многом построено в виде ответа на вызов советского культурного опыта. Так, отечественный постмодернизм, создавался как полемика с коммунистическим проектом в его советском изводе. По мнению ряда исследователей, причиной смены этих программных художественных методов является глубокая родственность русских версий коммунизма и постмодернизма[63].

Начиная с поэтического конкретизма, соц–арта и московского концептуализма, постмодернисты формировали свои творческие модели на основе травестирования советской антропологии. Например, для В. Сорокина характерно внимание к нормализованным практикам социалистической повседневности, которые в его творчестве принимают карнавализированные формы. Автор рассматривает советскую идентичность как вариант коммунального, общинного духа России.

Так или иначе, но в основе анализа повседневности у Сорокина лежит внимание к политике «культурности», служащей проекцией большой официальной идеологии на индивидуальные проблемы. Власть в СССР монополизировала все реликтовые, т. е. наиболее значимые ритуалы человечества, в том числе, связанные с размножением.

Следуя за логикой власти, Сорокин обращает особое внимание на сексуальные практики, подвергавшиеся в Советской России своеобразному «остракизму». Нормальным считалось пуританское и лицемерное отношение и к сексу, и к сексуальному образованию. В рамках идеологии секс, эротика актуализировались в терминах «полового вопроса», а любое несоответствие нормам расценивалось как девиация.

Травестируя нормализованные жесты, писатель рассматривает сексуальность в соответствии с техниками дисциплинарного принуждения, которое власть оказывала на бессознательное. Сексуальные практики преподносятся как проект уничтожения индивидуального, оплодотворение человека эгалитаристской и этатистской идеологией. Устанавливая «правила» даже для скрытых от посторонних глаз актов, тоталитарная культура пытается использовать общество как запрограммированную машину, распределяя высвобождающуюся в виду жесткой регламентации интимных отношений энергию в собственных целях.

Очевидно, что сексуальная жизнь, табуированная для обсуждения в Советском Союзе, тесно связана с женской идентичностью, поскольку именно половые отношения ведут к появлению требуемой государством «будущности». Сегодня та или иная сексуальность, не без полемики, признается свободным выбором. Но в СССР после 1934 г., скажем, мужеложство каралось как минимум пятилетним пребыванием в трудовых лагерях. Стоит отметить, что лесбийская любовь не преследовалась властью так рьяно, как мужская гей–идентичность. Тем не менее, статус лесбиянки не соответствовал образу истинной «советской женщины».

Наличие этой казуистики позволило В. Сорокину создать в романе «Тридцатая любовь Марины» образ антисоветской женщины, своими ежедневными действиями и высказываниями искажающей актуальный женский советский архетип. Антисоветская женская гендерная идентичность необходима автору для демонстрации метода доказательства от противного. Предположение о том, что в советских реалиях неорганизованное антисоветское поведение может вести к позитивным результатам разбивается о констатацию невозможности выживания в «совке» при несоблюдении базовых условий «советского» образа жизни.

Героиня романа, Марина Алексеева – лесбиянка, преподавательница музыки в ДК при Заводе Малогабаритных Компрессоров[64], общающаяся с диссидентами, фанатично преклоняющаяся перед Солженицыным[65], получающая «приятное и острое ощущение» от «воровства масла у государства»[66], занимавшаяся сексом с мужчинами ради денег или продовольственных заказов. За свою тридцатилетнюю жизнь Марина не состоялась ни как мать, ни как общественная активистка, ни как представитель прогрессивного рабочего класса. Ее жизнь – вечеринки, общение с подозрительными иностранцами и прочими отщепенцами и отчетливое презрение ко всему «простому, примитивному, тупо–исполнительному в своей тоталитарной надежности».

При этом Марина подчеркнута религиозна, осознает, что за 30 лет «перелюбила» 29 любовниц, но не знала ни одной любимой и, несмотря на ненависть к советскому режиму, не терпит оскорблений в адрес русской нации. Ее выбор пути лесбиянки не назовешь сознательным: свидетельница материнских измен, изнасилованная сначала отцом, а затем старшим пионервожатым, она в 15 лет оказалась в постели взрослой женщины из любопытства. Марина травмирована советской действительностью, поэтому занимает бессознательно оппозиционную сторону лишь в том аспекте повседневности, в которой протест интимен и личностен, а потому глубоко антисоциалистичен.

Тем страшнее оказывается превращение Марины в образцово–показательную товарищ Алексееву, работающую на том самом Заводе Малогабаритных Компрессоров. Трансформация совершается в конце романа, когда Марина, разочаровавшись в своем сексуальном диссидентстве, сталкивается с секретарем парткома завода Сергеем Николаичем. Этот «убежденный и искренно верящий в коммунизм» человек не только вербально пытается обосновать свою правоту, но и совершает с героиней половой акт под звуки государственного гимна СССР, что приводит Марину в состояние идеологического просветления.

Секс используется Сорокиным для символической демонстрации способа, которым власть в лице своего представителя может «оплодотворять» заблудшие души идеями, составляя из них, обновленных, единое «МЫ». У Марины, пережившей первый оргазм именно с «крепким» коммунистом, само представление об этом переживании переплетается с советской машинерией. И дальнейшая работа в механическом цехе, где от работы у нее возникали близкие оргазмическим ощущения, превращает ее в «советскую женщину», восхищающуюся этой мощью, преклоняющуюся перед ней. Либидозная энергия Марины переносится с человеческого на индустриальное тело, сексуальные практики исчезают, оставляя место бесконечной работе на производстве. С этого момента «товарищ Алексеева» начинает чувствовать, что «сознательно живет, а не существует», а «Марина» исчезает, оставаясь незначительным следом в культурном бессознательном советской эпохи.