И.В. Реброва. Ребенок и «чужие»: отношение к оккупантам

Мифологема «свой/чужой» основное свое проявление получает в оппозиции «наши–не наши» / «мы–враги». Долгое время в массовом сознании советского общества образ врага–фашиста ассоциировался с образом врага–немца. Для массового сознания в России этот образ дает травматический предел человеческого. В пропагандистской риторике гитлеровцы всегда служили абсолютной мерой негативного: редукция к этим образам означала безусловные характеристики бесчеловечного, аморального и злого[431]. В последнее время образ врага связывается только с фашизмом, а не c национальной принадлежностью побежденных во Второй мировой войне.

Воспоминания фронтовиков и жителей оккупированной территории могут дать цельное представление об образе врага, «Чужого». На его формирование большое влияние оказали официальная идеология и массовая пропаганда, частью которой была ненависть к фашистам–немцам. Доминирующей чертой массового сознания советского общества было активное неприятие политики и практики оккупантов, их идеологии и морали[432]. Психологическая природа противостояния как формы выражения мыслей и поступков людей вытекала из сущности самой войны. По словам Е. Зубковой, только на войне психологическая конструкция «мы/они» существует в чистом виде обоюдного неприятия. Императив «Убей его! » был главным принципом «науки ненависти», которую на войне прошло большинство участников военных действий. «Они» воспринимались как враждебное сообщество, ничего общего не имеющее с тем, что объединялось понятием «мы»[433]. Данное мифологическое восприятие образа врага отложилось прежде всего в военных воспоминаниях, где присутствуют эмоционально–негативные описания врага – «изверги», «фрицы», «фашисты», «мародеры», «враги человечества»[434].

«Детские» воспоминания о событиях Великой Отечественной войны отличаются более эмоциональным описанием происходившего и увиденного. Как отмечает Х. Вельцер, «неврологические исследования показали, что у пожилых людей воспоминания о более отдаленном прошлом более стабильные и богатые, нежели о недавних событиях; они приобретают более статичный, завершенный характер, становятся неподвластны изменениям, а также, возможно, и рефлексии»[435]. Большинство собранных воспоминаний наполнены яркими повествованиями о семейной жизни во время оккупации, о детских страхах и ожиданиях, о восприятии врага[436]. Детская картина войны в силу особенностей возраста информантов является достаточно неоднородной, зачастую состоит из отдельных отрывочных воспоминаний.

В устных воспоминаниях «детей войны» категория «Чужой» часто артикулируется, однако коннотации её не всегда соответствуют взрослым оценкам[437]. Ребенок в годы войны зачастую не рефлексировал над своими поступками и действиями, о том, кто такие «Чужие» он узнавал от старших.

Исходя из своего опыта, «чужие» вызывали у детей, прежде всего, страх, опасность, угрозу для жизни[438]. «Чужие» всегда несут страдание и горе. Информант акцентирует внимание на том, что враг, «чужой» у него навсегда стал ассоциироваться с черным «на весь мир дулом». Выжить ему помогла мама, на минуту перейдя границу, став «чужой» для «своих» и «своей» для «чужих». Просьба о пощаде её детей, разговор на немецком языке, юный возраст детей, которые не могли быть партизанами, или какое–то другое обстоятельство спасло жизни двух ребят. По отношению к «Чужим» «дети войны» испытывали страх.

В воспоминаниях женщин, переживших войну в подростковом возрасте, часто можно встретить упоминания о том, что оккупанты могли надругаться над их честью. Часто родители не выпускали девушек из дома, прятали их по подвалам, специально мазали лица сажей и одевали в лохмотья. Чувство страха навсегда осталось в информанток. Были случаи добровольного сожительства советских девушек с оккупантами. В таких рассказах «Чужим» наряду с врагом становится и сама женщина, которая предпочла жить с оккупантами. Перейдя границу «свой–чужой», она навсегда становится «чужой» для бывших «своих». В риторике информантов такие женщины предстают в крайне негативном образе. Само по себе существование «чужого» и «чужих» угрожает в восприятии индивида и группы значимости и самому существованию «меня» и «своих». По этой причине единственной возможной и оправданной реакцией на «чужого» в рамках такого рода бинарной оппозиции являются отторжение и агрессия. «Чужой» обязательно должен быть в результате подобной агрессии побежден, унижен, уничтожен морально, символически, а в идеальной ситуации – и физически[439]. «Чужой» отмечает внешние границы «своих», пределы понимания и идентичности группы. От врага можно защититься, укрыться, уйти или победить его. Но в любом случае враг представляет собой апеллятивный фактор, мобилизующий всех членов сообщества к солидарности и сплочению вокруг власти или группового авторитета, который гарантирует условия безопасности и избавления от угрозы уничтожения[440]. Поэтому в воспоминаниях «детей войны» большое внимание отводится освобождению их города или села от оккупантов. Радость встречи освободителей, «своих» и изгнание «чужих» в устных воспоминаниях становится своего рода мифологемой победы добра над злом.