Идентификация с симптомом

Онтологический статус таких порождений реального, которые торчат из повседневности ( S(А), с. 136 Ф или а) двусмыслен: сталкиваясь с ними, мы не можем отделаться от ощущения одновременно их " реальности" и " нереальности". Как будто бы они " существовали" и в то же время " не существовали". Эта двусмысленность полностью совпадает с двумя противоположными значениями термина " существование" у Лакана.

Во-первых, существование в смысле " суждения о существовании", с помощью которых мы символически подтверждаем существование чего-либо; здесь существование – синоним символизации, внесения чего-то в символический порядок: только то, что символизировано, полноправно " существует". В этом смысле Лакан употребляет слово " существование", когда утверждает: " Женщина не существует" или " Сексуальных взаимоотношений нет". Ни Женщина, ни сексуальные отношения не обладают собственным означающим, их нельзя вписать в символическую сетку, они противятся символизации. На кон здесь поставлено то, что Лакан, намекая одновременно на Фрейда и на Хайдеггера, называет " первичным Bejahung", утверждение, которое предшествует отрицанию, акт, который " позволяет вещи быть", который высвобождает реальность в " просвет ее бытия". По Лакану, знаменитое " ощущение нереальности", которое мы испытываем, сталкиваясь с некоторыми явлениями, располагается именно на этом уровне: оно означает, что данный объект утратил свое место в символической вселенной.

Во-вторых, существование в противоположном смысле, т. е. как ex-sistence: как невозможно-реальное ядро, ускользающее от символизации. Первые следы такого взгляда на существование видны уже в Семинаре II, когда Лакан подчеркивает, что " во всем существовании есть что-то настолько невероятное, что приходится постоянно задаваться вопросом о его реальности". Конечно, именно это ex-sistence реальности, Вещи, которая воплощает невозможное удовольствие, исключается самим наличием символического порядка. Можно сказать, что мы всегда в плену у некоего vel, что всегда приходится выбирать между смыслом и ex-sistence: за доступность смысла приходится платить ценой исключения ex-sistence.

(Возможно, здесь начинается скрытая экономика феноменологического " эпохе": взять ex-sistence в скобки, чтобы получить доступ в царство смысла). И, используя такое понятие существования (ex-sistence), мы можем сказать, что именно женщина " существует", то есть присутствует как избыток удовольствия по ту сторону смысла, ускользая от символизации, и поэтому, как говорит Лакан, " женщина – это sinthome мужчины".

Эта сфера эк-зистирующего sinthome намного глубже, чем симптом или фантазия: sinthome – это психотическое ядро, которое не поддается ни интерпретации (как симптом), ни снятию (как фантазия) – что же с ним тогда делать? Ответ Лакана (и в то же время определение завершающего момента в процессе психоанализа) таков: отождествиться с sinthome. В таком случае sinthome представляет предел психоаналитического процесса, ту мель, на которую сел психоанализ. Но, с другой стороны, разве этот опыт изначальной невозможности sinthome не показывает, что процесс психоанализа пришел к своему завершению? На этом настаивает Лакан, говоря о " симптоме Джойса":

Упоминание о психозе Джойса никоим образом не означает прикладной направленности в психоанализе; наоборот, речь идет о попытке запустить сам дискурс аналитика с помощью симптома Джойса, поскольку субъект, отождествившись со своим симптомом, становится недоступен для его происков. И, наверное, нет лучшего завершения для анализа.

Процесс психоанализа завершен, когда мы выделяем ядро удовольствия, которое, так сказать, обладает иммунитетом к символическому воздействию, к влиянию дискурса. Кроме того, это можно считать лакановским прочтением лозунга Фрейда: " Wo es war, soll Ich werden": в реальности твоего симптома ты должен разглядеть основу твоего бытия. Ты должен отождествиться с тем местом, где уже был твой симптом, в его " патологической" единственности ты должен увидеть то, что гарантирует твою целостность. Теперь мы видим, какой огромный путь от своей " стандартной" теории прошел Лакан за свое последнее десятилетие. В 60-е годы он еще понимал симптом как " способ, посредством которого субъект дает выход своему желанию", как воплощенный компромисс, свидетельствующий, что субъект не настоял на своем желании, и поэтому истина желания стала доступна только через интерпретативное раскрытие симптома. В общем, формула " пройти сквозь фантазию – отождествиться с симптомом" зеркально отражает то, что мы необдуманно считаем " аутентичностью в существовании", т. е. " раскрытие симптомов – идентификация с фантазией". Разве " аутентичность" данной субъективной позиции не измеряется тем, насколько мы освободились от патологических " -измов" и отождествились с фантазией, с нашим " фундаментальным проектом существования"? Для позднего Лакана, наоборот, анализ закончен, когда мы отходим на какое-то расстояние от фантазии и отождествляемся с патологической единичностью, от которой зависит целостность нашего удовольствия.

Только на этой последней ступени становится ясно, как нам следует понимать тезис Лакана – с последней страницы его Семинара XI – гласящий, что " желание аналитика не есть чистое желание". Все предшествующие лакановские определения конечной точки анализа, т. е. " перехода (passe)" пациента в аналитика, все же влекли за собою некую " дистилляцию" желания, некий прорыв к " желанию в чистом виде". Во-первых, нужно было освободиться от симптомов как порождений компромисса; затем нужно было " снять" фантазию как рамку, очерчивающую границы нашего удовольствия: таким образом, желание аналитика выступало как желание, очищенное от удовольствия, т. е. за выход к " чистому" желанию всегда нужно платить потерей удовольствия. Однако на последней ступени весь этот путь переворачивается: мы отождествляемся именно с конкретной формой нашего удовольствия.

Но чем это отождествление с симптомом отличается от того, как мы привыкли понимать этот термин, т. е. от типичного истерического ухода в " безумие", когда единственный способ освободиться от вызвавшего истерическую реакцию элемента – отождествиться с ним, " присоединяйся к тем, кого не можешь победить"? Пример этого второго, истерического способа отождествления с симптомом, мы найдем у той же Рут Рендел, в ее замечательном рассказе " Convolvulus Clock" (" Часы с вьюнком" ). Героиня рассказа, старая дева Трикси, приехав в гости в некий маленький городок к подруге, крадет в антикварной лавке прекрасные старинные часы. Потом эти украденные часы внушают ей чувство вины и неловкости. В каждой брошенной фразе Трикси чудится намек на ее маленькое преступление. Когда подруга вскользь замечает, что похожие часы недавно были украдены из антикварной лавки, Трикси в панике толкает ее под поезд метро. Тиканье часов преследует ее. Не в состоянии больше этого выносить, она едет за город и бросает часы с моста в реку. Однако река неглубока, и Трикси кажется, что каждому, кто посмотрит с моста вниз, видны эти часы; она входит в воду, достает часы и разбивает их о камень, а осколки разбрасывает вокруг. Но чем тщательнее она разбрасывает осколки, тем больше ей кажется, что часы заполонили всю реку. Через некоторое время сосед-фермер вытаскивает ее из воды, и промокшая, дрожащая, покрытая синяками Трикси вращает руками, изображая часовые стрелки, и повторяет: " Тик-так. Тик-так. Convolvulus сlock".

Чтобы отличить такое отождествление от того, что отмечает конечную точку процесса психоанализа, нам придется провести различие между отыгрыванием (acting out) и тем, что Лакан называет passage a l'acte. В самом общем смысле, отыгрывание – это еще символический акт, действие, обращенное к большому Другому, в то время как " переход к действию" отстраняет саму сферу большого Другого, так как действие переводится в сферу реального. Иными словами, отыгрывание – это попытка прорваться сквозь символический тупик (невозможность символизации, невозможность словесного выражения) через действие, пусть даже это действие представляет собою зашифрованное послание. Этим действием мы пытаемся (да, пускай " безумно" ) выплатить некий долг, загладить некую вину, выразить некий упрек Другому и т. д. Отождествившись с часами, злосчастная Трикси пытается заявить Другому о своей невиновности, т. е. освободиться от непосильного бремени вины. " Переход к действию", напротив, ведет к выходу из символической сетки, к разрушению социальных обязательств. Можно сказать, что отыгрывание отождествляет нас с симптомом так, как понимал это Лакан в 50-е годы (шифрованное послание, адресованное Другому), тогда как passage a l'acte отождествляет нас с sinthome как патологическим " тиком", который структурирует реальное ядро нашего удовольствия. Это происходит в фильме Серджио Леоне " Однажды на Западе", где Чарльз Бронсон играет " человека с гармоникой". В молодости он стал свидетелем (точнее, невольным участником) травматической сцены: бандиты заставили его держать на плечах старшего брата, на шею которому была накинута петля. В то же время младший брат должен был играть на гармонике. Когда он свалился от усталости, его старший брат повис в петле и задохнулся. Младший с тех пор ведет жизнь " живого мертвеца", он неспособен к " нормальным сексуальным отношениям", ему недоступны обычные человеческие желания и страхи. Единственное, что позволяет ему сохранять мало-мальскую цельность, т. е. что не дает ему свихнуться, замкнуться в кататонии аутизма – это его личный " пунктик", его персональная форма " сумасшествия", отождествление с симптомом-гармоникой. Его приятель Шейенн говорит: " Он играет на гармонике, когда ему нужно говорить, и говорит, когда лучше играть на гармонике". Никто не знает его имени, его называют просто " Гармоника", и когда Фрэнк – бандит, на чьей совести первичная травматическая сцена – спрашивает у него, как его зовут, то он может лишь перечислить в ответ имена всех умерших, за которых он хочет отомстить. В терминах Лакана: человек с гармоникой претерпел " субъективную лишенность", он лишен имени (может быть, не случайно последний вестерн Леоне называется " Меня зовут Никто" ), лишен своего означающего, поэтому свою целостность он может поддержать, только отождествившись с симптомом. Из-за этой " субъективной лишенности" само его отношение к истине радикально изменяется: при истерии (невроз навязчивых состояний – ее " диалект" ) мы всегда вовлечены в диалектическое развитие истины, и поэтому отыгрывание в апогее истерического кризиса всецело определяется координатами истины, тогда как passage a l'acte, так сказать, игнорирует сферу истины. Поскольку истина имеет структуру (символической) фикции, истина и реальность удовольствия несовместимы.

Возможно, в сфере политики есть нечто сходное с " отождествлением с симптомом": популярный патетический возглас " Это всех касается! ", опыт отождествления, когда мы сталкиваемся с чем-то, представляющим собою вторжение невыносимой правды, как знак того, что механизмы социума " не работают". Возьмем, к примеру, борьбу с антисемитизмом. Целая сеть всевозможных стратегий – просто не обращать внимания; относиться как к некому прискорбному факту, который, однако, не касается нас самих, это дикарский ритуал, от которого мы можем отстраниться; " искренне сочувствовать" жертвам – позволяет нам закрыть глаза на тот факт, что преследование евреев является частью какой-то невысказанной правды о нашей цивилизации. Мы становимся подлинно причастны ей только тогда, когда ощущаем, что – в отнюдь не метафорическом смысле – " мы все евреи". И так же строятся все травматические моменты, когда в социальное поле вторгается некое " невозможное" ядро, не вписывающееся в него: " Мы все живем в Чернобыле! ", " Мы все в одной лодке! " и т. п. Здесь также нужно понимать, каким образом " отождествление с симптомом" связано с " прохождением сквозь фантазию": отождествляясь с (социальным) симптомом, мы снимаем, разрушаем рамки фантазии, которые ограничивают поле социальных смыслов, идеологическое самопонимание данного общества, т. е. рамки, внутри которых " симптом" предстает как некое чуждое, враждебное вторжение, а не как точка выхода доселе скрытой истины о существующем общественном порядке.