"Возлюби sinthome свой, как самого себя"

" Возлюби sinthome свой, как самого себя"

По ту сторону дискурса

Итак, перед нами – коренной перелом, отличающий позднего Лакана от " стандартной" версии его теории. Границы " классического Лакана" – границы дискурса; именно дискурс есть поле психоанализа, и бессознательное определяется как " дискурс Другого". К концу 1960-х годов Лакан окончательно сформировал свою теорию дискурса, выделив четыре дискурса (дискурсы господина, университета, истерика, аналитика), т. е. четыре возможных вида социальных связей или четыре возможных формулы той сети, которая регулирует интерсубъективные отношения. Во-первых, дискурс господина: некое означающее (S1) являет собою субъект (S) для другого означающего или, точнее, для всех других означающих (S2). Проблема заключается в том, что такая репрезентация означающего неизбежно производит некий странный остаток, некий излишек или " экскремент", обозначаемый строчной буквой а. Остальные дискурсы – это просто три разных попытки " сговориться" с этим остатком (знаменитым objet petit a), " столковаться" с ним.

Дискурс университета немедленно принимает этот остаток за свой объект, за своего " другого", и пытается превратить его в " субъект", вписывая его в сетку " знания" (S2). Это элементарная логика педагогического процесса: из " неприрученного" объекта (" несоциализированого" ребенка) мы делаем субъекта, вживляя в него знание. " Гонимая" правда этого дискурса – в том, что под нейтральной маской " знания", которое мы стараемся навязать другому, всегда кроется жест господина.

Дискурс истерика подходит к объекту с другой стороны. Его основная составляющая – вопрос, обращенный к господину: " Почему я есть то, что я есть по-вашему? " Этот вопрос является реакцией истерика на то, что Лакан в начале 50-х назвал " краеугольным словом" – действием, которое дарует мне символические полномочия и, давая мне имя, определяет мое место в символической сетке: " Ты – мой господин (моя жена, мой царь... )". В связи с " краеугольным словом" всегда возникает вопрос: " Что во мне делает меня господином (женой, царем)? " Иными словами, истерический вопрос выражает опыт разрыва, непреодолимой трещины между означающим, которое представляет меня (символическим полномочием, которое определяет мое место в социальной сетке) и несимволизированным остатком моего бытия-здесь. Между ними – пропасть: символическое полномочие никогда не может быть основано на моих " действительных свойствах", поскольку оно по определению " перформативно". Истерик воплощает этот " бытийный вопрос"; его главная проблема: как оправдаться, как отчитаться за свое существование (пред лицом большого Другого).

Дискурс аналитика – зеркальное отражение дискурса господина. Аналитик становится на место объекта-избытка; он идентифицируется непосредственно с этим остатком сверх дискурсивной сетки. Поэтому дискурс аналитика куда более парадоксален, чем кажется на первый взгляд: он пытается создать дискурс, начав именно с того элемента, который ускользает из дискурсивной сетки, " выпадает" из нее, будучи ее " экскрементом".

Нельзя забывать, что эти четыре дискурса представляют четверку возможных положений в интерсубъективной сети коммуникации. Значит, мы находимся в пространстве коммуникации как смысла, несмотря на – или, скорее, по причине – всех парадоксов, которые возникают при лакановском прочтении этих терминов. Коммуникация – это, конечно, парадоксальный круг, где отправитель получает обратно от адресата свое собственное послание в перевернутом – истинном – виде, т. е. правом решать, каков смысл того, что мы сказали, обладает децентрированный Другой (в этом плане подлинным господствующим означающим будет S2, задним числом наделяющее S2 его смыслом). Субъекты символической коммуникации, несомненно, могут обмениваться только нехваткой, самим отсутствием, и это отсутствие создает пространство, где конституируются " позитивные" смыслы. Но все это – парадоксы, которые скрывает в себе поле коммуникации как смысла: только означающее бессмыслицы, " означающее без означаемого", есть условие для возможности смысла всех остальных означающих, т. е. мы не должны забывать, что " бессмыслица", о которой мы здесь говорим, всецело принадлежит полю смысла, что она – его изнанка.

Цель всех усилий Лакана последних лет – прорваться сквозь это поле коммуникации как смысла. Разработав четкую, логически безупречную структуру коммуникации – общественного устройства – на базе четырех дискурсов, Лакан попытался очертить контуры некоего " свободно плавающего" пространства, в котором означающие оказываются первичными по отношению к своим дискурсивным связям, к своей артикуляции. Это пространство некой " предыстории", т. е. некоего психического ядра, ускользающего из дискурсивной сети. Теперь нам легче объяснить другой неожиданный ход лакановского Семинара XX(Encore): переход (как ранее от означающего к знаку) от Другого к Одному (l'Un): во-первых, в пространстве означающего как различия, Один определяется набором его связей со своим Другим, т. е. Один с самого начала понимается как " один-среди-других"; кроме того, в самой сфере большого Другого (символического порядка) Лакан попытался выделить его ex-time, его невозможно-реальное ядро (в каком-то смысле objet petit a есть " другой в сердцевине самого Другого", инородное тело в самом его сердце). Но внезапно в Семинаре XX мы спотыкаемся о некоего Одного (от There is One, Y a de l'Un), который уже не один-среди-других, который не вписан в свойственную Другому артикуляцию. Этот один – это, конечно, субъект jouis-sense, поскольку он еще ничем не связан, а свободно парит, пронизанный удовольствием: это удовольствие и позволяет ему избежать оков артикуляции. Для обозначения пространства этого Одного Лакан создал неологизм le sinthome. Это точка, которая является основой цельности субъекта, точка, где " ты есть это", точка, указывающая на " нечто в субъекте, что больше, чем сам субъект", точка, не являющаяся ни симптомом (шифрованным посланием, в котором субъект получает от Другого свое собственное послание в измененном виде), ни фантазией (воображаемым сценарием, который, посредством своего гипнотизирующего присутствия, маскирует в Другом, в символическом порядке, его лишенность, его неполноту, т. е. некую фундаментальную невозможность, вытекающую из самого акта символизации, " невозможность сексуальных взаимоотношений" ).