Время жизненного пути и развитие личности 5 Глава

Интерпретационные координаты, составляющие конструкт внутреннего мира, имеют ценностный характер. По уровню обоб­щенности итерпретации личности достигают мировоззренческого способа или остаются в пределах узкого обыденного. В первом случае контекстом интерпретаций и обобщений становятся обще­человеческие, во втором — сугубо личностные ценности. Но не означает ли это, что в первом случае интерпретатор перестает быть субъектом, утверждая ценности общечеловеческого масштаба и уровня? Ответ на этот вопрос невозможно получить лишь путем сравнения уровня ценностей, а только анализируя сам способ ин­терпретации. В этом способе заключено особое соотношение аб­страктных общечеловеческих ценностей и реальных конкретных жизненных коллизий. Субъект становится субъектом интерпрети­рования не потому, что он способен поверхностно, ханжески рас­суждать о данной жизненной коллизии на языке высших ценностей и категорий, а потому, что он способен каждый раз дать конструк­тивный ответ, удовлетворяющее этим принципам решение проб­лемы.

Соединяясь с конкретными данными, высшие ценности придают им новый смысл, который никак не возникает при поверхностном наложении ценностей на данную дилемму. Мировоззренческими данные категории и ценности оказываются не только по своему общечеловеческому контексту, но потому, что они являются кон­кретизирующими абстракциями, эти абстракции таковы, что дают возможность субъекту порождать множество конкретных интер-

___.._,_.. __ _. _ _____ Глава пятая _ ___._.._. 257

претаций, а точнее, достигать конструктивности в конкретном ин­терпретировании. Таким образом, ценностно-мировоззренческий уровень сознания выводит субъекта в общечеловеческое, ценностное время—пространство, превращая его внутренний мир из интрапер-сонального в интерперсональный, но тем самым расширение ин­терпретационного пространства дает его субъекту особую глубину и способность концентрации сознания.

Таким образом, через механизм интерпретации мы раскрываем специфику ценностного времени: это время душевной и духовной бессознательной и сознательной «работы», продуктивность которой (по аналогии с производительностью труда как его основной вре­менной характеристикой) заключается в наполненности жизни лич­ности ценностным смыслом (в превращении ценностей в смыслы жизни) и осуществлении жизни в соответствии с этими смыслами.

Выход в духовное время—пространство, пространство культуры, открывает жизни и самой личности тот высший смысл, который придает ее жизненной линии восходящий характер. Таким образом, определенные характеристики жизненной линии связаны с опре­деленными смысловыми интерпретациями, а восходящая линия — с обретением личностью себя в духовном времени-пространстве, т. е. в высшем смысле жизни.

Первоначально мы рассматривали три структуры, образования жизненного пути — жизненную позицию, линию и перспективу. А смысл жизни оставался некоторой его высшей, выходящей за пределы структурных определений характеристикой.

На основании темпорально-ценностного подхода нам удалось — конечно, в некоторой мере — связать характеристику жизненной линии (имеющей восходящий характер) со смыслом жизни. И толь­ко исходя из этого последнего, можно подойти к более глубокому определению жизненной перспективы. Работа В. Ф. Серенковой о способности планирования будущего времени значительно допол­нила и расширила существующие представления о психологическом будущем, особенно ограниченные когнитивистским подходом к «из­мерению» его отдаленности и структурированности. Исследование Т. Н. Березиной открыло серьезнейшую проблему его объяснения, поскольку в нем было обнаружено, что неосознаваемые образы будущего располагаются и вверху, и внизу, и впереди (как это соответствует здравому смыслу), и...сзади (что ему совершенно противоречит). В. Ф. Серенкова обнаружила, что движение созна­ния, проекция идет не только от настоящего к будущему (что также кажется очевидным), но и от будущего к настоящему. В це­лом эти данные прежде всего подтверждают наше объяснение ин­терпретационной способности сознания и бессознательного к про­извольным композициям. В данном случае (у Т. Н. Березиной) композиция выступает как расположение времени (будущего) в об-

258 __ Время жизненного пути и развитие личности

разном пространстве, что может быть объяснено как расположение его в смысловом интерпретационном пространстве, т. е. интерпре­тация будущего как уходящего вверх или вниз по определившемуся смыслу жизни (или уже оставшемуся позади).

Обратная композиция времени имеет графически пространст­венный характер (в исследовании Т. Н. Березиной) и векторный (в исследовании В. Ф. Серенковой вектор обозначает направление движения личности).

Исходя из чего могут быть объяснены эти данные? Представ­ляется, что нужно совершить коренное преобразование проблемы жизненной перспективы: традиционно предполагается, что она все­гда существует и имеет в основном прогрессивное значение. Можно поставить вопрос так: какую роль играет наличие (отсутствие) жизненной перспективы для личности? И тогда можно предполо­жить не только то, что это еще не осуществленная реально, но определенная проективная особенность личности, но и то, что у личности есть потребность иметь эту перспективу; социальная де-привация жизненных условий масс людей, кризисы, коренные или резкие изменения депривируют эту личностную потребность, вре­мя—пространство жизни ограничивается настоящим, сегодняшним («здесь и теперь») и тем самым сужается личностное смысловое пространство и время. С одной стороны, всегда акцентировалась ценность настоящего («Не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня», «morgen-morgen, nur nicht heute, sagen so die faulen Leute» и т. д.), считалось, что в настоящем закладывается основа будущего. С другой стороны, наличие будущего имело не только смысл продлить жизнь, бытие, не только что-то сделать еще дополнительно, но и улучшить жизнь, изменить ее к лучшему. В проекции будущего для личности всегда был заключен смысл открытой возможности совершенствования. Это и означает, что будущее отвечает потребности личности в самоактуализации, в самосовершенствовании. И нельзя не согласиться с А. Маслоу, что в. таком понимании это ведущий жизненный мотив личности, по своему онтологическому значению он эквивалентен потребности жить, продолжать жить. Какой же механизм самой личности, кроме воздействия социума, депривирует эту потребность?

По-видимому, одно из самых обобщенных жизненных чувств, которое может быть приравнено к направленности личности — оптимизм. Для нас так важен был анализ интерпретационной сущ­ности самого экзистенционального пласта жизни, затем своего бес­сознательного «Я», потому что именно он, будучи самым непосред­ственным образом связан с потребностью жить, составляет опти­мистическую «тональность» (по С. Л. Рубинштейну), которая со­ставляет «ресурс» личности. Личность может неосознанно «питать­ся», «держаться» этим ресурсом, даже при неблагополучной жизни

_ __ ____Глава пятая -.__..______-259

(природный оптимизм — как принято говорить), но, если она имеет силу воспользоваться свободой своего отношения к жизни и ее времени, она осуществляет интерпретацию всей жизни — ее про­шлого соотносительно с настоящим и настоящее соотносительно с будущим, своей позиции и линии жизни, и ее... перспектив, то интерпретацию осуществляет обобщение, которое имеет оптимис­тическую или пессимистическую семантику, трактовку, мнение. Отвечая на поставленный выше вопрос о роли жизненной перспек­тивы для личности, можно сказать, что пессимистическая перспек­тива ограничивает не только будущее жизни, его сужая, сокращая или закрывая (например, «мне остается только дом для престаре­лых», «мне остается только кухня», «мне остается только работа» и т. д.), но и ценностный темпоральный ресурс самой личности. Если, как говорят, «мне ничего не светит» в жизни», то у личности снижаются притязания, мотивация достижения, потребность в со­вершенствовании. Иногда такой интерпретационный вывод дела­ется в критический момент жизни, в связи с определенным собы­тием (ссорой, разрывом, разводом, смертью близкого человека, потерей работы), иногда личность приходит к нему в результате работы рефлексии, самосознания и осмысления всей жизни.

Оптимизм и оптимистическая интерпретация жизни, напротив, придают личности движущие силы, вопреки возможному неблаго­приятно складывающемуся настоящему, трудностям, потерям. Пер­спектива выступает в функции повышения жизненного потенциала личности. Интерпретация жизни носит пролонгированный харак­тер: в каждый период жизни что-то складывается неудачно, что-то достигается, что-то теряется, но интерпретация тем не менее у разных типов людей одних приводит к оптимистическому выводу («нельзя опускать руки», «нужно терпеть» или «нужно бороться»), других — к пессимистическому («все равно — старайся, не старай­ся», «всегда не везет», «все время все стараются подставить под­ножку» и т. д.). Есть люди, которые, живя ситуативно, флуктуи­руют в своих оценках: сегодня — плохо, завтра — хорошо, по прин­ципу «черные и белые полосы». Однако даже эти микрообобщения имеют свое значение, приводя к умножению или вычитанию жиз­ненных сил и времени.

Итак, время можно прибавлять и умножать, а также делить и... терять. Это своеобразная «математическая» величина жизни. Потеря времени — это не только молодые старики, сидящие за карточными столами, играющие, собственно говоря, не в преферанс, а в необратимые игры, и обиженные судьбой и властью старики — пенсионеры. Это не только сдвиг биографических жизненных ста­дий в силу несвоевременности их прохождения личностью (не успел вовремя жениться, сделать карьеру, вовремя умереть и т. д.) — это прежде всего потеря личностных ценностей — для себя, для

260____Время жизненного пути. и развитие личности___

общества, науки и культуры, политической деятельности или скры­того, но полезного дела.

Именно эти ценности дают не только сознание свободы, сознание перспективы, но и ее переживание. Когда отсутствуют эти ценности, происходит их компенсация другими переживаниями. Почему муж­чины — эти наиболее «связанные радикалы» общества — так про­ворно гоняют взад и вперед шары по зеленому полю, время от времени загоняя их в лузу. Это своеобразная игра в жизнь — куда торопиться, если процесс игры интереснее победы или поражения. «Я — игрок», — говорит один из знаменитых персонажей Лермон­това. «Игрок» называет свой трагический роман Достоевский, рисуя в его зеркале свое изображение. Это прекрасно проанализировал С. В. Григорьев [44].

Другой способ компенсации — скептицизм, нигилизм, тонко отличающийся от пессимизма тем, что мы назвали «дистанциро-ванием» от жизни. Тип холодного, разочарованного человека — герой Пушкина и Лермонтова — холодностью своей ограничивает себя от участия в жизни, ее переживаниях — равно радостных, волнующих и трагических. Он не в силах вобрать в свою концеп­цию, интерпретацию жизни саму жизнь и собственную экзистенци-альность, поэтому он такой же игрок в жизнь и смерть — свою и чужую. Он убивает в самом себе потребность в будущем, в пер­спективе, вере и надежде.

К трем выделенным ранее перспективам — когнитивной, лич­ностной и жизненной (связанной с дополнительным временем, при­даваемым личности ее позицией), стоит добавить ту, которая ха­рактерна для российской ментальности в целом — чувство веры и надежды. Это не доминирующая оптимистическая тенденция, но выражающая глубокое противоречие российской натуры: вопреки тяготам и страданиям жизни человек сохраняет веру в лучшее. Стоит задуматься над тем, что это уже не личностно-индивиду-альная, а социально-психологическая особенность национального типа. По-видимому, эта вера не личностная уверенность в своем лучшем будущем или своем изменении к лучшему, а национально найденный компромисс душевного склада — компромисс оптимиз­ма и пессимизма. В этом компромиссе осуществляется тот же «выход» душевных сил, о котором писал Юнг применительно к культуре или религии Запада и Востока.

Чувство веры не перекрывает и не компенсирует реального сознания, интерпретации своей жизни как несчастной (о том, как и почему русские несчастны, потрясающе написала И. А. Джидарьян [48]). Но оно либо, как говорят, «надличностно», либо архетипично, т. е., напротив, принадлежит к глубинному национальному кол­лективному бессознательному. И полярность этих чувств — отчая­ния, несчастья и веры, надежды — не погашает смысл каждого,

________ Глава пятая _.__ ____ 261

а, напротив, дает такой «люфт», «зазор», такую психическую экзистенциальность, которая помогает человеку сохранить жизнен­ное равновесие. Это одна из тех пропорциональностей, которая дает стабильность жизни и спокойную умеренность личности. Нель­зя сказать, что это маятник, колеблющийся от отчаяния к надежде. Это особое жизненное состояние, более глобальное, чем частные состояния, описанные А. О. Прохоровым, дает личности нечто подобное ежедневному заводу часов — жизнь проходит без взлетов и падений, без резкой смены жизненных чувств, жизненные силы тратятся равномерно, но личность не имеет ни ускорения, ни опережения, ни замедления.

Наиболее сложная грань вопроса о жизненной перспективе, естественно, связана с возрастным периодом жизни. Раннему воз­расту свойствен естественный здоровый оптимизм и то, что назы­вают легкомыслием, поскольку будущее представляется неопреде­ленно, в мечтах. Но в конце жизненного пути, в период старости (изучаемый геронтологией, практически отсутствующей в отечест­венной психологии, однако прекрасно проанализированный, обоб­щенный по мировым источникам Л. И. Анцыферовой), соотношение жизни и смерти не может не повлиять на жизненную перспективу. Л. И. Анцыферова прекрасно показала (мы бы назвали ее «гедо­нистической») стратегию проживания последних лет жизни, свя­занную с возможностью реализовать максимум свободы, получить максимум удовлетворения от полноты самореализации [14].

Другая стратегия вытекает из собственно этнокультурного или религиозного отношения к смерти, что также сохраняет человеку перспективу и питает, поддерживает его в последние трудные годы.

Таким образом, возможно разное возрастное, этнокультурное отношение к смерти, но в рамках каждого из них, в свою очередь, возникает личностное отношение. Именно это отношение глубо­чайшим образом раскрыл С. Л. Рубинштейн как обусловленное, с одной стороны, объективной диалектикой жизни, с другой — ин­терпретацией своей жизни личностью, ее субъективной концеп­цией. «Существует не более или менее трагическое отношение к смерти вообще, а отношение, возникающее при раскрытии и осо­знании разного при разных условиях соотношения жизни и смерти, которое делает (или не делает) смерть трагической при разных обстоятельствах. Таким образом, возникает необходимость создания концепции жизни субъекта, человека, из которой уже вытекало бы как естественное, закономерное такое или иное отношение к жизни и смерти» [101, с. 80].

Героическая интерпретация смерти поразила С. Л. Рубинштейна в пьесе В. Вишневского «Оптимистическая трагедия», название которой оказалось для него наиболее глубоким и точным обозна­чением смысла его собственной жизни. Героизм как глубоко кол-

262 _____ Время жизненного пути и развитие личности______

лективное чувство придает смерти смысл, ценность которого пре­восходит ценность собственной жизни, является ли она смертью «на миру» или в одиночестве.

Смерть интерпретируется как счастье, избавление от страданий вместе с жизнью, что стало огромной проблемой современной ме­дицины, пытающейся выработать юридические и этические права для прекращения врачами жизни пациента, проблемой, ставшей сюжетом современного романа.

Но поразительную интерпретацию роли смерти как перспективы именно для оставшейся жизни дал С. Л. Рубинштейн. «Факт смерти, — писал он, — превращает жизнь человека не только в нечто конечное, но и окончательное... Смерть превращает жизнь в нечто внешне завершенное и ставит, таким образом, вопрос о ее внутренней содержательности. Она снимает жизнь как процесс и превращает ее в нечто, что на веки вечные должно остаться неиз­менным... отсюда и серьезное ответственное отношение к жизни в силу наличия смерти» [101, с. 81].

Здесь человек обращается к новой опоре, которая могла бы придать большую подлинность жизни, опоре, которую личность уже обретает не в себе, а в самой смерти. Какой парадокс! Казалось бы, смерть — уничтожение, прекращение жизни. Но мудрейший психолог радикально преобразует этот смысл — факт смерти дол­жен усилить жизнь и человека. Каждый день его жизни должен быть прожит максимально полно и осмысленно не только потому, что его дни ограничены, но потому, что осознание смерти дает ему последнюю возможность обобщить свою жизнь, понять ее главный смысл и успеть его осуществить. Здесь сама идея перспективы как расширяющегося вперед пространства и времени выступает как ретроспектива — как направление от будущей смерти к настоящей жизни.

Чрезвычайно важен и другой аспект. В какой-то период своей жизни человек, обладающий рефлексией, зрелая личность, начинает абстрагировать себя как личность от объективного хода своей жизни и от своих объективных деяний, их плодов и результатов. Мысль о смертности человека как смертности его тела, но возможности про­должения его жизни «в другом», других — в его «детищах», его идеях, позволяет ему совершить эту абстракцию. Эта идея присуща не только религиозному сознанию как идея бессмертия души, про­должающей свой путь в другом мире, но и сознанию личности.

Любой человек, как говорит народная мудрость, должен в своей жизни посадить дерево, построить дом, вырастить ребенка. Идея непрерывности бытия человека как непрерывности поколений, про­должения рода человеческого является, по-видимому, одной из самых глубинных и мотивирующих. Но кроме нее и даже кроме потребности объективировать себя в формах, которые будут суще-

___ _______ Глава пятая ________.263

ствовать после его смерти («они продолжат мое дело», «мои идеи будут развиваться дальше» и т. д., что в принципе доступно не всем людям), появляется потребность оставить память о своей личности. Эта потребность связана с выходом сознания личности за пределы времени и пространства своей жизни во время и про­странство человеческих идей и идеалов, среди которых ценность человеческой личности остается непреходящей.

Таким образом, связи жизненной позиции, жизненной линии, перспективы и смысла жизни явственнее всего прослеживаются через темпоральную характеристику жизненного пути в ее многооб­разных качествах и проявлениях. В свою очередь, анализ времени жизненного пути и темпоральных способностей личности позволяет сделать предварительный вывод о более глобальных типах личности, которые могут быть выявлены только в масштабах времени и про­странства жизненного пути или, во всяком случае, об иных основа­ниях типологии, чем те, которые были выявлены В. И. Ковалевым.

Первый тип, обладающий способностями к актуализации и потенцированию времени, является опережающим объективный ход своей жизни. Именно эта глобальная временная особенность дает ему возможность предвидения, рефлексии, планирования. Его настоящее детерминировано и прошлым, и будущим и осущест­вляется с предвидением последствий, на основе целей и ценностей, имеющих личностный, мировоззренческий, духовный смысл. Же­лания, направленность этого типа являются проекциями, т. е. движущими силами будущего. Он, таким образом, может соединять и когнитивную, и мотивационно-личностную перспективу. Он опе­режает и создает ход своей жизни, потому что он одновременно живет в общечеловеческом, социальном, историческом времени— пространстве.

Второй тип является запаздывающим. Это не просто консерва­тизм, не просто привычка к прошлому, однолинейная цепь детер­минации — роль уже сложившаяся. При плотном, однозначном способе связи одного акта жизни с другим по принципу следования одного из другого, поступательности нет дивергентного времени— пространства, даже сама личность должна следовать некоторой неизбежности, жесткости своего режима. Он не обязательно слиш­ком поздно совершает основные жизненные шаги, но чуть изме­нившиеся обстоятельства жизни представляют для него неожидан­ность, к которой он не готов. При объективном прерывании ритма, цикла он испытывает состояние дискомфорта — он не приспособлен к неопределенности.

Третий тип, о котором много говорилось выше, является свое­временным. У него нет такого временного ресурса, как у первого типа, но он обладает неким внутренним потенциалом благодаря своей соразмерности. И наконец, нами не был выявлен эмпири-

264 ______Время жизненного пути и развитие личности____

чески, но было сделано допущение, что существует тип, жизнь которого находится в остановившемся времени. Трагедию жизни этого типа во всех ее гранях передал Н. Гончаров в «Обломове».

3. ЛИЧНОСТЬ ВО ВРЕМЕНИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЫ

Хорошо известно, что культура исторична, т. е. она принадле­жит своей эпохе, воплощает и питает ее. В этом смысле культура имеет исторический временной масштаб. Культура не развивается в смысле ее совершенствования во времени всей истории, но она конкретно исторична, т. е. привязана к конкретному времени, образу жизни, ее пространству и формам, но одновременно она вневременна, она принадлежит вечности. И вечно в ней наиболее совершенное.

Теоретикам культуры не удалась попытка представить истори­ческую последовательность культуры как ее развитие по восходя­щей. Памятники Древнего Египта не уступают по своему совер­шенству произведениям постмодернизма. Но существует критерий, по которому возможно выделить наиболее совершенное произведе­ние культуры, не опираясь на принцип последовательности. Самый главный парадокс проблемы заключается в том, что не сама по себе культура и ее сокровища обретают бессмертие, а именно человек — самое смертное из всего сущего в мире — наделяет ее даром вечности. Он оказывается тем судьей, который своим вооб­ражением, восприимчивостью, эстетическим и интеллектуаль­ным переживанием дает умереть одному и наделяет бессмертием другое произведение. В этом главный парадокс связи человека и культуры.

Лишь на первый взгляд, объективируя себя в формах культуры, своим творчеством человек сразу отдает их вечности. Это иллюзия, связанная с длительностью существования памятников архитекту­ры, скульптуры, шедевров из долговечных металлов. На самом деле только способность живущих столетия спустя воспринять нечто как прекрасное, ценное придает ему жизнь в настоящем, определяемую как вечность и бессмертие.

А тем самым и человек, не только как творец произведений культуры, но как тот, кто своим восприятием возрождает их к жизни, одновременно прикасается к вечности. Это восприятие не только интеллектуальное или эстетическое переживание, придаю­щее жизни смысл, а человеку — удовлетворенность, это «выход за пределы» своего времени, который дает переживание свободы. Жизнь человека имеет, как мы убедились, свою временную раз­мерность (не размеренность!), свой масштаб, интегрирующий ее время и пространство. Одновременно человек принадлежит, вклю-

______ _ _______ _Глава пятая _____ _265

чаясь в социум, к его масштабу — его времени и пространству. Но как обладатель душевных и духовных способностей, своей реальной и чувственной жизнью он приобщается к масштабам времени и пространства жизни человечества. Время личной жизни более жестко регламентировано для тех, кто детерминирован внеш­ним временем (и в личностном, и в социальном отношении). Время жизни более «просторно», «вольно» для типов, управляющих вре­менем, и потому именно они способны «потратить» его на работу сознания и переживания, выводящих в вечное пространство куль­туры.

Но тайна соприкосновения человека и культуры, их взаимо­проникновения не только в том, что удовлетворяется потребность смертного в бессмертии, бессознательная потребность продлить свою жизнь. Главная тайна состоит в удержании настоящего, в его продлении как настоящего, в расширении его пространства и ввысь, и вглубь. Не случайны старинная и совсем современная формулы, обе равно заклинающие «остановись, мгновение» и признающие его мимолетность — «есть только миг между прошлым и будущим». Настоящее при всей своей реальности и полноте преходяще. Оно преходяще, хотя имеет и временную, и пространственную модаль­ности. Прошлое не имеет пространственной реальности, простран­ственно оно становится идеальным, оно воплощается в настоящем только благодаря работе памяти, воспоминаний. Будущее также не имеет реального пространства, а только время. Настоящее по­этому более «полноценно», время «заземлено» в пространстве кон­кретного действования. И потому человек стремится преодолеть не только конечность, ограниченность времени в своей жизни, он борется против необратимости времени, против конечности, огра­ниченности настоящего. Как же он может «удержать» мгновение, если все его психические способности динамичны, если его мысль в постоянном движении, если он сам постоянно устремлен в бу­дущее? «Расширение» границ настоящего достигается только уси­лиями осознания и переживания, воссоздающими человеческую культуру, т. е. ценностным сознанием и переживанием. Такое переживание оказывается связано не только с реальным време­нем—пространством, но с идеальным временем—пространством культуры. Такое переживание продлевает настоящее, сообщая ему ту подлинность, которой не имеет сама по себе эмпирическая жизнь. «Жизнь тем более жизнь, чем более она-жизнь внутрен­няя», — писал Л. Н. Толстой. Как может жизнь быть жизнью в большей или меньшей степени — спросим мы. Придание ей цен­ностного характера расширяет и углубляет ее время, и Толстой имел в виду именно переживание и мысль, осуществленные по формуле духовности, культуры.

266 _____ Время жизненного пути и развитие личности______ ______

Этот принцип в его философски ограниченной форме, по мнению А. Ф. Лосева, был открыт еще стоиками в их понимании искусства. «Удержание настоящего они понимали как полноту, как „устойчиво пребывающее", как самодовление. Эта устойчивость придается лич­ности и искусством, т. е. эстетическим переживанием, и в равной мере добродетелью, т. е. этическим отношением» [78, с. 161—162]. «Добродетель, считали стоики, абсолютно устойчива потому, что она есть результат внутренней школы человека, результат его внутренней закалки, созданной строгими методами педагогики и самовоспитания» [78]. Другое понимание, но той же идеи удержа­ния настоящего, исповедовали эпикурейцы в свой трактовке на­слаждения как «безмятежного, безмолвного покоя души» [78, с. 191]. Однако душевное удовольствие Эпикур связывал не только с настоящим, но и с прошлым, и с будущим, отрицая, однако, движущую силу страстей в будущее.

Различие стоицизма и эпикурейства в понимании устойчивости и< самодовления в том, что первый связывает его с внутренней работой, а второй — с наслаждением, которое обладает и привя­занностью к настоящему, и вечностью. «Но это удовольствие, — пишет А. Ф. Лосев, — фиксирует неподвижный предмет своего стремления и тем самым получает для себя уже свою собственную устойчивость, сдержанность и структуру» [78, с. 201]. Повседневная же жизнь, считают эпикурейцы, лишенная эстетического удоволь­ствия, есть «всегда куда-то стремящаяся без достаточного удовле­творения».

Удивительным образом к идее покоя как статики настоящего приходит и скептицизм, который «проявляет пассивистскую форму своей души.., такой анархизм, который является в то же время величайшим консерватизмом» [78, с. 387]. Однако, не имея тео­ретических средств для структурирования этого настоящего, они понимали его фактически как эстетическое мироощущение, которое выражает, скорее, печаль о прошлом, «тоскует о чем-то великом и погибшем, и в его едва заметной улыбке мы всегда ощущаем мысль о чем-то безвозвратном и невозвратном» [78, с. 388].

Эллинистическое искусствознание, выступая против пассивно­сти скептицизма и его бессилия преодолеть текучесть, стремится «фиксировать в вечности конкретное художественное произведение и сделать его устойчивым на фоне преходящих ценностей жизни.., стремится увековечить эстетическое восприятие, и не его статичес­кую протяженность, а именно мгновенность» [78, с. 404].

И проходя сложные этапы своего развития, философско-эстетическая мысль постепенно преодолевает синкретизм, прису­щий и стоицизму, и эпикурейскому мировоззрению, сами способы объяснения времени (его текучести или устойчивости), которые исходили из неразрывности человека и прекрасного в природе и

___ __ __ Глава пятая _ _ 267

человеке, бытия и сознания, красоты и добродетели.' Постепенно появляются собственно эстетические и этические категории, кото­рые позволяют дифференцировать и эстетические, и этические способности субъекта и отделить устанавливаемую им упорядочен­ность (в форме красоты или добродетели) от возвышенного. И здесь-то у Цицерона, корнем учения которого является, по мнению Лосева, эллинизм, впервые появляется понятие идеального, отве­чающее определенному смыслу. «Цицерон, следовательно, подчер­кивает чисто идеальный, чисто смысловой характер „мысленного образа", и хотя он как-то образовывался в уме художника, по самому существу своему он и не рождается и не гибнет, а есть чистая идея, к которой совершенно неприменимы признаки вре­мени» [78, с. 487].

Признаки времени не относятся, таким образом, к идеальному пространству и существующему в нем способу организации знаний, теорий, произведений искусства. Природу идеального блестяще раскрывает в своем анализе мифа О. М. Фрейденберг, определяя идеальность смысла, понятия и наррации. «Образ, — пишет она, — иначе сказывает то, что видит, и передает конкретность так, что она обращается в свое собственное иносказание, т. е. в такую конкретность, которая оказывается отвлеченным и обобщенным новым смыслом» [120, с. 18 7]. Иносказание образа связывается ею с его понятийным характером: «конкретность получает отвле­ченные черты, единичность — черты многократности, бескачест­венность окрашивается в резко очерченные, сперва монолитные качества, пространство раздвигается, вводится момент движения от причины к ее результату» [120, с. 189].

⇐ Предыдущая11121314151617181920Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: