 |
Упражнения в усвоении материала 10 глава
|
|
|
|
«Да освятится и возвеличится Его Имя...» Сердце готово было вырваться из груди. Итак, пришло время. Я стоял лицом к лицу с Ангелом смерти...
Нет. В двух шагах ото рва нам приказали повернуть налево и ввели в барак.
Я с силой сжал отцовскую руку. Он сказал:
— Ты помнишь г-жу Шехтер — там, в вагоне?
Никогда мне не забыть эту ночь, первую ночь в лагере, превратившую всю мою жизнь в одну долгую ночь, запечатанную семью печатями.
Никогда мне не забыть этот дым.
Никогда мне не забыть эти лица детей, чьи тела на моих глазах превращались в кольца дыма на фоне безмолвного неба.
Никогда мне не забыть это пламя, испепелившее мою веру.
Никогда мне не забыть эту ночную тишину, навсегда лишившую меня воли к жизни.
Никогда мне не забыть эти мгновения, убившие моего Бога и мою душу; эти сны, ставшие душной пустыней.
Никогда мне этого не забыть, даже если бы я был приговорен жить вечно, как Сам Бог. Никогда.
— Всем выйти!
К нашему надзирателю присоединилось еще человек десять цыган. Вокруг меня свистели хлысты и дубинки. Ноги несли меня сами собой. Я старался спрятаться от ударов за чужими спинами. Светило весеннее солнце.
— Построиться по пять!
Заключенные, которых я заметил утром, работали рядом. Никто их не охранял, только тень от трубы... Под влиянием солнечных лучей и своих размышлений я замер, но вдруг почувствовал, что кто-то дергает меня за рукав. Это был отец: «Двигайся, сынок».
Мы шагали дальше. Ворота открывались и вновь закрывались за нами. Мы продолжали идти между заграждениями из колючей проволоки под током. На каждом шагу с белых плакатов на нас смотрели черные черепа. На каждом плакате надпись: «Осторожно! Опасно для жизни!» Просто издевательство: да был ли здесь хоть какой-нибудь уголок, безопасный для жизни?
|
|
|
Цыгане остановились возле одного из бараков. Их сменили окружившие нас эсэсовцы. У них были револьверы, автоматы, служебные собаки.
Мы шли около получаса. Оглянувшись, я заметил, что колючая проволока осталась позади. Мы вышли за пределы лагеря.
Стоял чудесный апрельский день. Воздух был напоен весенними ароматами. Солнце уже клонилось к западу.
Пройдя еще несколько шагов, мы увидели колючку другого лагеря. Железные ворота с надписью наверху: «Труд — это свобода!»
Освенцим.
Через неделю, возвращаясь с работы, мы заметили в центре лагеря, на сборном плацу, черную 'виселицу.
Нам сказали, что суп раздадут только после переклички. Она продолжалась дольше обычного. Команды звучали резче, чем всегда, и в воздухе носились непривычные отзвуки.
— Снять шапки! — внезапно прокричал комендант лагеря. Десять тысяч шапок были мгновенно сняты.
— Надеть шапки!
Десять тысяч шапок с быстротой молнии вновь покрыли головы. Открылись лагерные ворота. Вошло подразделение СС и окружило нас: через каждые три шага стоял эсэсовец. Дула пулеметов на вышках были направлены на плац.
— Боятся беспорядков, — шепнул Юлек.
Двое эсэсовцев направились к тюремному бункеру. Затем они вернулись, ведя приговоренного. Это был юноша из Варшавы. Он уже отбыл в концлагере три года. Сильный, хорошо сложенный парень, великан в сравнении со мной.
Стоя спиной к виселице и лицом к своему судье — коменданту лагеря — бледный, он казался скорее взволнованным, нежели испуганным. Его связанные руки нисколько не дрожали. Он холодно смотрел на сотни эсэсовцев, на тысячи заключенных вокруг.
Комендант начал читать приговор, отчеканивая каждое предложение:
— Именем Гиммлера... заключенный номер... украл во время тревоги... Согласно закону... параграф... заключенный номер... приговорен к смертной казни. Пусть это послужит предостережением и уроком для всех заключенных.
|
|
|
Никто не шелохнулся.
Я слышал, как стучит мое сердце. Тысячи людей, ежедневно погибавшие в Освенциме и Биркенау в печах крематориев, уже меня не тревожили. Но этот юноша, прислонившийся к собственной виселице, глубоко меня взволновал.
— Скоро вся эта церемония кончится? Есть хочется... — прошептал Юлек.
По знаку коменданта к приговоренному подошел старший капо (ответственный за работу бригады надзиратель из числа заключенных, обычно уголовник, который сам не работал и пользовался другими привилегиями). Ему помогали двое заключенных. За две миски супа.
Капо хотел завязать юноше глаза, но тот отказался.
Помедлив, палач накинул ему на шею веревку. Он уже собирался дать своим помощникам знак убрать скамью из-под ног приговоренного, когда тот вдруг прокричал сильным и спокойным голосом:
— Да здравствует свобода! Будь проклята Германия! Проклята! Про...
Палачи окончили свою работу.
— Снять шапки!
Десять тысяч заключенных отдали последний долг казненному.
— Надеть шапки!
Затем все заключенные, блок за блоком, должны были пройти мимо повешенного, глядя в его потухшие глаза и на вывалившийся язык. Капо и старосты блоков заставляли каждого прямо смотреть ему в лицо.
После этого нам разрешили разойтись по блокам и поесть.
Помню, что в тот вечер суп показался мне необыкновенно вкусным.
Я не раз видел, как вешают заключенных. И никогда никто из приговоренных не плакал. Их иссохшие тела уже давно позабыли горький вкус слез.
Кроме одного случая. Капо 55-й кабельной бригады был высоченный голландец, ростом больше двух метров. Под его началом работало семьсот человек, которые любили его, как брата. Он ни разу никого не ударил, не оскорбил. При нем состоял мальчик, пипель (мальчик, состоявший при капо или старосте блока для личного обслуживания и потому освобождавшийся от другой работы, как их здесь звали). У него было тонкое и прекрасное лицо, совершенно немыслимое в этом лагере.
(В Буне пипелей ненавидели: часто они оказывались более жестокими, чем взрослые. Я видел однажды, как подросток лет тринадцати бил своего отца за то, что тот недостаточно хорошо заправил койку. Старик тихо плакал, а мальчик орал: «Если ты сейчас же не прекратишь, я больше не принесу тебе хлеба. Понял?» Но маленького помощника голландца все обожали. У него было лицо печального ангела.)
|
|
|
Однажды произошел взрыв на главной электростанции Буны. Вызванные туда гестаповцы заключили, что это была диверсия. Они обнаружили след. Он привел в блок голландца. А там во время обыска нашли значительное количество оружия.
Капо был арестован на месте. Его пытали в течение нескольких дней, но все было напрасно. Он не назвал ни единого имени. Его перевели в Освенцим, и больше мы о нем не слыхали.
Но его пипель оставался в нашем лагере, в бункере. Его тоже пытали, и он точно так же молчал. Тогда эсэсовцы приговорили его к смертной казни, а с ним еще двух заключенных, у которых.было найдено оружие.
Как-то, вернувшись с работы, мы увидели на сборном плацу трех черных воронов — три виселицы. Перекличка. Нас окружили эсэсовцы, пулеметы охраны были направлены на нас — обычная церемония. Трое приговоренных со связанными руками, и среди них — мальчик, ангел с печальными глазами.
Эсэсовцы казались озабоченными и настороженными больше обычного. Повесить подростка на глазах у тысяч зрителей было делом непростым. Комендант лагеря прочел приговор. Все взгляды были прикованы к ребенку. Он стоял, мертвенно бледный, почти спокойный, кусая губы. На него падала тень виселицы.
На сей раз старший капо отказался быть палачом. Его заменили трое эсэсовцев.
Трое приговоренных вместе встали на табуреты. На три шеи одновременно накинули петли.
— Да здравствует свобода! — крикнули двое взрослых. А мальчик молчал.
— Где же Бог, где Он? — спросил кто-то позади меня. По знаку коменданта опрокинулись три табурета. Во всем лагере наступила полная тишина. На горизонте садилось солнце.
— Снять шапки! — крикнул комендант охрипшим голосом. А мы плакали.
— Надеть шапки!
Потом мы опять шли мимо повешенных. Оба взрослые уже были мертвы. Их раздувшиеся синие языки вывалились наружу. Но третья веревка еще дергалась: мальчик, слишком легкий, был еще жив...
|
|
|
Больше получаса продолжалась на наших глазах его агония, борьба жизни со смертью. И нас заставили смотреть ему в лицо. Он был еще жив, когда я проходил мимо. Язык оставался красным, глаза не потухли.
Я услышал, как позади меня тот же человек спросил:
— Да где же Бог?
И голос внутри меня ответил:
— Где Он? Да вот же Он — Его повесили на этой виселице... В тот вечер у супа был трупный привкус.
5 апреля 1945 года колесо Истории повернулось. Близился вечер. Мы стояли внутри блока, ожидая, что придет эсэсовец нас пересчитать. Он все не шел. Таких задержек еще не случалось на памяти заключенных Бухенвальда. Видимо, что-то произошло.
Два часа спустя громкоговорители передали приказ коменданта лагеря: всем евреям явиться на сборный плац. Конец! Гитлер собирался выполнить свое обещание. Дети из нашего блока направились к плацу. Ничего другого не оставалось: Густав, староста блока, убедил нас в этом с помощью дубинки... Но по дороге мы встретили заключенных, которые нам шепнули:
— Возвращайтесь к себе в блок. Немцы хотят вас расстрелять. Возвращайтесь в блок и сидите тихо.
Мы вернулись. А по пути узнали, что организация сопротивления в Бухенвальде решила не бросать евреев и помешать их уничтожению.
Из-за позднего часа и полной неразберихи (многие евреи выдали себя за неевреев), комендант лагеря решил устроить общую перекличку на следующий день. Явиться должны были все.
Перекличка состоялась. Комендант объявил, что лагерь ликвидируется. Ежедневно будут эвакуировать по десять блоков. С этого момента нам уже не выдавали ни хлеба, ни супа. И началась эвакуация. Каждый день несколько тысяч заключенных выходили за ворота лагеря и больше не возвращались.
10 апреля нас оставалось в лагере еще тысяч двадцать, в том числе несколько сот детей. Было решено эвакуировать нас всех одновременно. Все должно было закончиться вечером. Затем лагерь предполагалось взорвать.
И вот мы собрались на огромном лагерном плацу, построившись в колонны по пять и ожидая, когда откроются ворота. Внезапно завыли сирены. Тревога. Мы снова разошлись по блокам. Было слишком поздно, чтобы эвакуировать нас в тот же вечер. Эвакуацию перенесли на следующий день.
Нас мучил голод. Мы уже почти шесть дней ничего не ели, если не считать травы и картофельных очистков, найденных около кухни.
В десять утра эсэсовцы забегали по лагерю и принялись сгонять на сборный плац своих последних жертв.
Тогда участники сопротивления решили действовать. Неожиданно повсюду появились вооруженные люди. Автоматные очереди. Разрывы гранат. А мы, дети, лежали на полу в блоках.
Бой был коротким. К полудню опять стало тихо. Эсэсовцы бежали, а участники сопротивления взяли управление лагерем в свои руки.
|
|
|
Около пяти вечера у ворот Бухенвальда появился первый американский танк.
Став свободными людьми, мы прежде всего набросились на еду. Ни о чем другом мы не думали. Ни о мести, ни о родных. Только о хлебе.
Через три дня после освобождения Бухенвальда я тяжело заболел: это было пищевое отравление. Меня отправили в больницу, где я провел две недели между жизнью и смертью.
Однажды, собравшись с силами, я смог подняться. Мне хотелось посмотреться в зеркало, которое висело на стене напротив. Я не видел себя со времен гетто.
Из зеркала на меня глядел мертвец.
С тех пор его взгляд не оставляет меня.
Поражения и победы любви
Совершенно ясно, что воспитание — далеко не единственный виновник кровавых безумий, но столь же очевидно, что если воспитание не поспособствует нравственному обновлению людей, то вскоре род человеческий придется заносить в «Красную книгу». Речь идет о людях, а не о несчастных, уничтожающих друг друга существах вроде разъяренных гиппопотамов.
Первейшее и бесконечно важное призвание воспитания — подведение личности к сознательному отказу от насилия. И от выгоды для себя за чужой счет. От самообмана и самоуспокоения. Если бы воспитание выполняло эту свою миссию, то некому было бы ни задумать преступления, ни осуществить преступный замысел.
Как воспитываются убийцы и иные злодеи? В.А. Сухомлинский отвечал: жестокостью. Добавьте к этому укорененную жалость к себе, страдающему, зависть к более удачливым, самоутверждение за счет власти, наслаждение властью над жизнью других людей, садо-мазохистское и некрофильное удовольствие от мучительной смерти, комплекс неполноценности и одновременно манию величия, фанатизм, богоборчество, коварство, лживость, самоуверенность и самоправедность. И вы получите список наиболее существенных компонентов злодейской натуры и вместе с тем — центральных моментов воспитания злоумышляющего против людей и человечества. Исполнители замыслов могут быть и попроще: трусами; нравственно тупыми людьми — без воображения, без развитых эстетических чувств.
Воспитанию приходится быть особенно бдительным в случаях обездоленного, травмированного детства: требуются специальные усилия по предотвращению нежелательного развития характера или по его исправлению.
Рассмотрим эти явления подробнее на сравнительно недавнем примере массового уничтожения людей.
I
Украинские крестьяне, видевшие депортацию кулаков 1930 г., говорили: «И мы думали, что нет худшей судьбы, чем судьба кулаков». Теперь, спустя два года, они попали под самый страшный из всех когда-либо наносившихся им ударов.
Указ, установивший цифры госпоставок зерна для Украины и Северного Кавказа, был подкреплен новым указом от 7 августа 1932 г., который обеспечивал законность конфискации зерна у крестьян. Указ требовал того, чтобы крестьяне Украины, Дона и Кубани вымерли вместе со своими малыми детьми.
Указ постановлял, что колхозная собственность, такая, как скот и зерно, отныне приравнивалась к государственной собственности. Виновные в посягательстве на нее будут рассматриваться как враги народа и приговариваться к расстрелу, который при наличии смягчающих вину обстоятельств может быть заменен тюремным заключением сроком не менее десяти лет с конфискацией имущества. Крестьянки, подобравшие несколько колосков пшеницы на колхозном поле, получали несколько меньшие сроки. Декрет постановлял также, что кулаки, которые пытались «заставить» крестьян выйти из колхозов, должны приговариваться к заключению в «концентрационные лагеря» на срок от пяти до десяти лет. В январе 1933 г. Сталин назвал этот декрет «основой революционной законности на текущий момент», и сам его сформулировал.
Как всегда, активисты, сначала поощряемые к максимальному террору, задним числом потом обвинялись в «перегибах». Вышинский с возмущением заявлял, что «некоторые представители местной власти» восприняли этот указ как сигнал к тому, «чтобы убивать или загонять в концентрационные лагеря как можно больше народу». Он упомянул случаи, когда за кражу двух снопов кукурузы приговаривали к смертной казни, и развлек аудиторию рассказом о молодом человеке, приговоренном к десяти годам заключения за то, «что резвился с девочкой ночью в хлеву, нарушая покой колхозных свиней».
Но и до опубликования августовского указа в украинской прессе можно было прочесть такие сообщения: «Недремлющее око ГПУ обнаружило и приговорило к суду фашистского саботажника, который прятал хлеб в яме под стогом клевера». После же указа мы видим, как постоянно возрастает степень применения закона, его суровость и сфера приложения. За один только месяц в харьковском городском суде было вынесено 1500 смертных приговоров.
В селе Новосельское (Житомирская область) один крестьянин был расстрелян за то, что у него обнаружили 10 кг пшеницы, собранной на полях его десятилетней дочерью. К десяти годам заключения приговаривали за «кражу» картофеля. Женщину приговорили к десяти годам тюрьмы за то, что она срезала сто початков зреющей кукурузы со своей же собственной делянки. За две недели до этого ее муж умер от голода.
Тех, кто совершал меньшие нарушения, отправляли в «отряды заключенных» при государственных хозяйствах, где им выдавали небольшую норму хлеба. В целом только неразбериха или намеренное попустительство могли защитить от жестокости нового закона. Так, женщина, арестованная вместе с одним из сыновей за попытку срезать немного ржи у себя на участке, смогла убежать из тюрьмы. Забрала второго сына, взяла несколько простынь, спички и кастрюли и жила почти полтора месяца в соседнем лесу, воруя по ночам с полей картофель и зерно. Когда она вернулась домой, то обнаружилось, что в суматохе предстоящей жатвы о преступлении забыли.
Рассказывают о случаях, когда людей судили на основании других, хотя и не менее жестоких указов: в селе Малая Лепетиха, около Запорожья, расстреляли несколько крестьян за то, что они съели труп лошади.
Для осуществления указов были снова задействованы сельские активисты, и снова в поддержку им мобилизовали членов партии и комсомола, присланных из городов.
Как и в деле высылки кулаков, активисты с недостаточно взнузданной совестью оказались перед страшной необходимостью навязывать волю партии невинным мужчинам, женщинам и детям. Но если в 1930 г. вопрос стоял о лишении имущества или о выселении крестьян, то сейчас речь шла уже непосредственно о жизни и смерти людей.
Некоторые активисты, даже те, у которых раньше была дурная слава, старались добиться справедливого отношения к крестьянству. Иногда под воздействием всего происходящего некоторые активисты выказывали вызывающее неповиновение властям. Один молодой коммунист, посланный в деревню Мерефа Харьковской области, доложил начальству по телефону, что он может выполнить госпоставки мяса, но только человеческими трупами. Затем он исчез из этих мест.
Несмотря на все «отклонения», кампания продолжалась. Несговорчивых коммунистов ликвидировали, заменив их более сговорчивыми.
К этому времени на Украине были созданы так называемые «буксирные бригады», участники которых мало чем отличались от обычных головорезов. Техника их работы сводилась к избиению людей и к поиску зерна с помощью специального инструмента, щупа, — стального прута толщиной в пять восьмых дюйма в диаметре, длиной от трех до десяти футов, с рукояткой на одном конце и острием или подобием сверла на другом. Вот как описывал работу бригад один из крестьян:
«Бригады эти имели следующий состав: член правления сельсовета или просто депутат, два-три комсомольца, один коммунист и местный учитель. Иногда в них включали председателя или члена правления сельпо, а во время летних каникул — и нескольких студентов.
В каждой бригаде свой «специалист» по поиску зерна. Он-то и был вооружен «щупом».
Бригада переходила из дома в дом. Сначала входили в дом и спрашивали: «Сколько зерна у вас есть для советской власти?» «Нет нисколько. Не верите, ищите сами», — следовал обычный короткий ответ.
Начинался обыск. Искали в доме, на чердаке, в погребе, кладовке и в сарае. Переходили во двор, в коровник, свинарник, амбар, на сеновал. Измеряли печь и прикидывали, достаточно ли она велика, чтобы вместить зерно за кирпичной кладкой. Ломали балки чердака, поднимали пол в доме, перекапывали весь двор и сад. Если какое-то место казалось подозрительным, то в ход шел лом».
В 1931 г. еще были случаи утайки зерна, которое находили при обыске, обычно 100 фунтов, иногда 200. Но уже в 1932 г. такого не было ни разу. Большее, что могли найти, — это 10—20 фунтов. Но даже этот «излишек» отбирался.
Педантичные исполнители забирали не только продукты и живность, но «все ценное и излишки одежды», включая иконы в окладах, самовары, расписные ковры и даже металлическую кухонную посуду. И все деньги, которые обнаруживали.
Сами представители государства и партии от голода не страдали — они получали хороший паек. Они научились есть сами, когда вокруг них миллионы людей умирали от голода. О результатах подобной политики можно узнать, например, из письма одной женщины мужу в армию: «Почти все в деревне опухли от голода, кроме председателя, бригадиров и активистов».
На ранних стадиях голода в больших селах, где легче скрыться от посторонних глаз, женщины ради еды соглашались на сожительство с партийными чиновниками. В районных центрах партийные чиновники просто роскошествовали. Вот описание предназначенной для них столовой в Погребищах:
«День и ночь ее охраняла милиция, отгоняя голодных крестьян и их детей от столовой. Здесь по очень низким ценам районному начальству подавали белый хлеб, мясо, птицу, консервированные фрукты (компоты) и сладости, вина и деликатесы. В то же время работники столовой получали так называемый «микояновский паек», состоявший из двадцати различных наименований продуктов. А вокруг этого оазиса свирепствовали голод и смерть».
Как в деревне, так и в городе официально поощрялась жестокость. Наблюдатель (сторож) на Харьковском тракторном заводе видел, как старика, просившегося на работу, прогнали со словами: «Пошел вон, старик... катись помирать в поле!»
В селе Харсин Полтавской области женщину на седьмом месяце беременности избили доской за то, что она рвала в поле озимую пшеницу. Вскоре после этого она умерла. В Бильске вооруженный часовой застрелил Настю Слипенко, мать троих детей, жену арестованного, за то, что она ночью выкапывала колхозную картошку. Трое ее детей умерли с голоду. В другой деревне этой же области сын крестьянина, у которого экспроприировали все имущество, был забит до смерти сторожем-активистом за то, что собирал кукурузные початки на колхозном поле.
В Малой Бережанке Киевской области председатель сельсовета расстрелял семь человек, из них троих детей четырнадцати и пятнадцати лет (двух мальчиков и девочку), застав их за сбором зерна в поле. Правда, он был посажен в тюрьму и приговорен к пяти годам исправительно-трудовых работ.
Теперь бригады производили официальные обыски каждые две недели. Забирали уже и картофель, и горох, и свеклу. Если кто-то не выглядел голодающим, это вызывало подозрение. В таких случаях активисты проводили обыск особенно тщательно. Однажды активист после такого обыска в хате крестьянина, который чудом не опух от голода, в конце концов нашел-таки мешок муки, смешанной с корой и листьями, и высыпал муку в деревенский пруд.
Существуют свидетельства, как наиболее безжалостные члены бригад настаивали на том, чтобы умирающих свозили на кладбище вместе с трупами, чтобы сократить число ездок. В течение нескольких дней дети и старики лежали живыми в общих могилах. Председатель сельсовета в Германовке Киевской области увидел в общей могиле труп крестьянина-единоличника и приказал выбросить его из могилы. Прошла неделя, пока председатель позволил захоронить его.
Один активист рассказывает о том, что он мысленно был способен, следуя сталинскому курсу, обвинять в злоупотреблениях отдельных «плохих» коммунистов, но, продолжает он, «подозрение, что все ужасы были не случайными, а запланированными и санкционированными верховной властью, уже закрадывалось в мое сознание... Мне легче было пережить стыд за все происходящее, пока я мог винить в этом отдельных людей...».
Но даже и такие, наиболее человечные активисты постепенно ко всему привыкали. «Я уже привык к атмосфере ужаса; я развивал в себе внутреннее сопротивление действительности, которая еще вчера ломала меня», — писал позднее о себе очевидец событий 1932—1933 гг.
Люди всеми силами старались хоть как-то уберечь оставшееся... Измельчали доски от бочек, в которых прежде хранили масло, и варили дерево, чтобы извлечь из него остатки жира. Все старые кости выпаривались в котлах, измельчались и съедались.
Из-под снега вырывали желуди и пекли из них некое подобие хлеба, иногда добавляя немного картофельных очистков или отрубей. По этому поводу один партработник сказал, выступая в сельсовете: «Посмотрите на этих паразитов! Они отправились голыми руками откапывать желуди из-под снега — они готовы делать что угодно, только бы не работать».
Далеко не все зерно экспортировалось или отправлялось в города и армию. Местные амбары были полны «государственными резервами». Так, зернохранилище в Полтавской области, по имеющимся сведениям, «почти трещало» от зерна. Это зерно хранили «на всякий пожарный случай», такой, как война, например.
Молоко, отобранное у крестьян, тоже часто перерабатывалось на масло на заводах, расположенных неподалеку от голодающих деревень. Туда допускались только партработники и представители власти. Очевидец рассказывает, что хмурый завхоз завода показал ему нарезанное на бруски масло. Бруски были завернуты в бумагу с надписью на английском: «СССР. МАСЛО НА ЭКСПОРТ».
Запасы продовольствия имелись, но голодающие не получали его. Это было ужасно, особенно когда зерно хранилось открытым способом и гнило. Груды зерна лежали на станции Решетиловка Полтавской области. Зерно гнило, но охранялось сотрудниками ОГПУ. Огромные пирамиды зерна, которые курились от гниения.
Картофель тоже был свален в кучи и гнил. Как свидетельствуют очевидцы, несколько тысяч тонн картофеля было собрано в поле возле Люботина и окружено колючей проволокой. Он уже начал портиться, тогда его передали из картофельно-овощного треста в трест спирто-водочных изделий, но и там его держали в поле до тех пор, пока он стал непригоден даже для производства алкоголя.
Бухгалтер на зерноэлеваторе был приговорен к смертной казни за то, что платил рабочим за их труд мукой, и когда через два месяца его все-таки выпустили (сам он тоже голодал), он умер на следующий день от истощения.
Известны случаи крестьянских восстаний того времени. Единственной целью этих восстаний было стремление людей получить зерно из зернохранилищ или картофель на спирто-водочных заводах. В деревне Пустоваровка восставшие убили секретаря партячейки и забрали картофель, после чего было расстреляно 100 крестьян. В Хмелеве участницы «бабьего бунта» атаковали зернохранилище, три из них были осуждены. Подобные акты были спонтанными и нескоординированными отчасти из-за физической слабости людей. К тому же ОГПУ с помощью шантажа и угроз сумело к этому времени создать в больших деревнях сеть сексотов (секретных сотрудников —тайных осведомителей).
Но все же бунты вспыхивали даже в 1933 г., в самый пик голода. К концу апреля крестьяне Ново-Вознесенска Николаевской области пытались силой взять зерно из кучи (оно уже начало гнить на открытом воздухе) и были расстреляны охранниками ОГПУ из пулеметов. В мае 1933 г. голодные сельчане захватили склад зерна в Сагайдаке Полтавской области, но многие умерли от истощения, так и не донеся его домой, остальных на следующий день арестовали — многих расстреляли, другим же дали от пяти до десяти лет. Такие акции были следствием крайнего отчаяния.
Власти не пропускали украинских крестьян на территорию России; и если кому-то удавалось пробраться, и он возвращался с хлебом, который еще можно было там достать, то на границе хлеб отнимали, а самого крестьянина нередко сажали.
ГПУ пыталось не пускать голодающих и в зоны, пограничные с Польшей и Румынией; есть сведения, что сотни крестьян из пограничных районов были убиты при попытке перебраться через Днестр, чтобы попасть в Румынию.
Но все-таки большинство крестьян до самой весны, когда голод достиг своей высшей точки, все еще пытались продержаться на всевозможных суррогатах в надежде на следующий урожай и помощь правительства! Помощь, которой они так и не дождались.
А пока люди отдавали все что имели в обмен на хлеб. Крестьянину совсем не легко было легально переехать в город, даже в пределах Украины. Жены высоких чиновников, у которых были большие пайки, продавали излишки на киевском базаре, беря у крестьян по дешевке их немудреные ценности. Богато расшитая скатерть шла за буханку хлеба в четыре фунта, хороший ковер — за несколько буханок. А «красиво вышитые кофты из шерсти или полотна обменивались на одну или две буханки хлеба».
Однако государство предусмотрело и другие, гораздо более эффективные способы выкачивания из крестьянской семьи ее ценностей. Даже в малых райцентрах или больших селах имелись магазины торгсина («торговля с иностранцами»), которыми крестьянам позволяли пользоваться. В них торговали только на валюту или на драгоценные металлы и камни и купить можно было любые товары, в том числе и продукты питания.
У многих крестьян имелись какие-то золотые украшения или монеты, за которые они могли получить немного хлеба. Создание торгсинов было обусловлено стремлением правительства изыскать все возможные ресурсы для использования их на мировом рынке. В торгсинах золотые кресты или серьги шли за несколько килограммов муки или жира. За серебряный рубль некий учитель получил «50 граммов сахара или кусок мыла и 200 граммов риса».
В одном из сел Житомирской области местные помещики и другие богатые жители были католиками. На католическом кладбище до революции покойников хоронили с кольцами или другими драгоценностями. В 1932—1933 гг. жители этой деревни тайно вскрывали могилы и на добытые украшения покупали еду в торгсинах. Относительная смертность здесь была ниже, чем во всей округе.
Сталин и его сподвижники в конце 1932 г. вновь стали оказывать жестокое давление на украинские власти.
На совместном заседании Политбюро и Центрального Исполнительного Комитета в Москве 27 ноября 1932 г. Сталин сказал, что прошлогодние трудности в поставке хлеба объясняются «проникновением в колхозы и совхозы антисоветских элементов, которые организовали саботаж и срывы», и «неверным, антимарксистским подходом значительной части сельских коммунистов к проблеме колхозов и совхозов...». И добавил, что эти «сельские и районные коммунисты слишком идеализируют колхозы», полагая, что раз они уже организованы, то в них не может возникнуть никакого саботажа или чего-то антисоветского. «А если они сталкиваются с реальными фактами саботажа или явлениями антисоветского характера, то проходят мимо них... и не понимают, что такой взгляд на колхозы не имеет ничего общего с ленинизмом!».
|
|
|
