Упражнения в усвоении материала 13 глава

Страх смерти действительно очевиден, но очевидно и то, что ему не дано победить иные страсти, терзающие человека. Бэкон был прав: любая, даже самая слабая страсть противостоит страху смерти. Месть, любовь, честь, боль, какой-нибудь страх могут одержать верх. Неужели алчность, ненависть, ревность слабее любви к человеку, к родине, порыва к свободе? На протяжении веков смертная казнь — нередко вкупе с дикарской утонченностью — была призвана противодействовать преступлению, однако преступление оказалось живучим. Почему? Потому, что страсти, раздирающие душу человека, не являются, как того хочет закон, константами в состоянии равновесия. Это переменные силы, умирающие и возрождающиеся поочередно, беспрестанные их отклонения от нулевой отметки суть основа жизни духа: так колебания электрического поля приводят к возникновению тока. Вообразим серию колебаний, от желания до апатии, от решимости до безысходности, которые мы все испытываем за день, увеличим их число до бесконечности, — и мы получим представление о безграничности человеческой психики. Эти отклонения обычно слишком нестабильны, чтобы одна сила возобладала над прочими. Правда, иногда она ломает все преграды, полностью овладевая сознанием, и уже никакой инстинкт, даже инстинкт самосохранения, не может противостоять тирании этой неукротимой силы.

Смертная казнь могла бы устрашать, будь человеческая природа иной, столь же устойчивой и ясной, как сам закон. Но она не такова. Как ни удивительно это для людей, не сумевших проникнуть в ее тайну, злоумышленник в большинстве случаев, убивая, сознает свою невиновность. Всякий преступник до суда оправдывает себя. Если совершенное им убийство и не «закономерно», то, по крайней мере, он — жертва обстоятельств. Он ни о чем не думает и ничего не предполагает, а если думает, — значит, предполагает только снятие с себя вины, полное или частичное. Может ли он бояться того, что считает весьма маловероятным? Смерти он станет бояться после суда, но не перед самим преступлением. Итак, чтобы закон устрашал, убийце нельзя оставлять ни единого шанса, закон должен быть безжалостным, исключать смягчающие обстоятельства. Кто из нас посмеет этого требовать?

Даже если мы пойдем на такое, придется считаться еще с одним парадоксом человеческой природы. Инстинкт сохранения жизни лежит в ее основе наравне с другим инстинктом, о котором молчат школьные учебники психологии, — инстинктом смерти, требующим подчас уничтожения самого себя и окружающих. Возможно, что желание убить часто совпадает с желанием умереть или покончить с собой. Таким образом, инстинкт самосохранения часто дублируется, в различных пропорциях, инстинктом разрушения. Только последним можно целиком объяснить те извращения, от алкоголизма до наркомании, что ведут человека к гибели, — и он отчетливо это сознает.

Человек хочет жить, но напрасно было бы надеяться, будто это желание определит все его поступки. Он хочет также стать ничем, хочет непоправимого — и смерти ради самой смерти. Бывает так, что преступники жаждут не только преступления, но и сопутствующего ему несчастья, особенно несчастья безмерного. Стоит родиться и окрепнуть этому странному желанию, как перспектива смертной казни не только не остановит преступника, но и еще сильнее затмит его разум. В некотором смысле иногда убивают, чтобы умереть.

Эти особенности четко поясняют, почему кара, якобы рассчитанная на устрашение нормального человека, совершенно не действует на «среднее» сознание. Статистические данные, как в странах, где нет смертной казни, так и в прочих, все без исключения свидетельствуют, что отмена ее вовсе не влияет на рост или же падение преступности. У тридцати трех наций, отменивших смертную казнь, общее число убийств не возросло.

Самая страшная кара, физически уничтожающая преступника и дарующая обществу высшее право суда, основывается на вероятности, которую невозможно вычислить. Однако смерть не имеет степеней и вероятностей. Величайшая неопределенность порождает здесь неумолимейшую очевидность.

Какой же в действительности предстает наша цивилизация по отношению к преступлениям? Ответить нетрудно: за последние десятилетия государством совершено намного больше преступлений, чем отдельными гражданами. Я уже не говорю о войнах, больших и малых, хотя кровь — это тоже алкоголь, и в конце концов она бросается в голову, как самое крепкое вино. Но астрономическое число убитых непосредственно государством, далеко превосходит число убитых частными лицами. Доказательством служит бесспорный факт: любого, даже самого респектабельного члена общества могут когда-нибудь приговорить к смертной казни, а ведь в начале века это показалось бы забавной нелепостью.

Наше общество должно уже защищаться не столько от человека, сколько от государства. Правосудие, опираясь на самую реалистическую оценку существующего положения дел, требует, чтобы закон защитил человека от государства, одержимого безумием сектантства или манией величия. Лозунг сегодня у нас один:

«Пусть государство начнет с отмены смертной казни!»

Известно изречение: кровавы законы — кровава и мораль. Но каждое общество способно дойти до такой степени низости, что, несмотря на весь хаос, нравы не станут столь кровавыми, как законы. Иные государства, на чьей совести слишком много преступлений, хотят потопить свою вину в сугубых ужасах бойни. Убивают во имя обожествленной нации или класса. Убивают во имя будущего общества, также обожествленного. Кто якобы всезнающ, тот и всемогущ. Бренные идолы, алчущие абсолютного преклонения, неустанно требуют абсолютного уничтожения преступника. И во имя суррогатов религии гибнут лишенные надежды толпы осужденных.

Отмена высшей меры равносильна публичному признанию того, что общество и государство не суть абсолюты власти и им не дозволено именем закона вершить непоправимое.

Борьба идей не должна вестись при помощи расстрелов.

Законы, как и общественные нравы, воспитывают людей с силой, с которой могут сравниться методы активной педагогики. Человечество тяжело болеет, кто может сомневаться в этом? Для его выздоровления абсолютно необходима такая система законов, которая воспитывала бы в человеке достоинство, предотвращала садизм, поощряла к исполнению долга, не унижала страхом и апеллировала к лучшим сторонам его природы. Закон, воспитывающий человека человеком, «обуздывает его, не губя, и велит, не подавляя».

Иные же законы воспитывают в человеке опасного зверя (то же можно сказать и о некоторых запретах воспитателей).

Что же конкретно воспитывает в человеке «высшая мера наказания — смертная казнь«? Презрение к свободе, лишение которой до конца жизни кажется людям недостаточной карой. Рабскую и унизительную для достоинства человека веру в страх наказаний, якобы предупреждающий преступления. Гадко развращенное воображение. Удовлетворение от желанной смерти человека, которому отказывают в этом звании. Гордое любование своей мнимой или действительной добродетелью.

Общество, желающее смерти смертнику, воспитывается местью, в мести и для мести. Если бы оно действительно желало оградить себя от маньяков, то оно бы скорее подумало о более крепких замках и более умелых врачах и воспитателях для них. Оно бы получше беспокоилось о социальной справедливости и хорошей школе. Оно бы позаботилось об охране детства. Оно бы вложило больше денег в развитие психиатрии и других наук о человеке и о профилактике злодеяний. Наконец, оно позволило бы тому, кто совершил непоправимое зло, сделать хоть что-нибудь полезное в оставшееся ему время, может быть, даже раскаяться.

В обществе, желающем смерти смертнику, преобладают люди, соблазняющиеся простыми решениями мучительно сложных социальных и психологических проблем.

Представим себе чувства человека, убивающего по долгу службы, — палача. Что это за человек? Не находит ли он в этом обряде свое истинное призвание? Но есть и сотни добровольных палачей, не требующих себе вознаграждения! Знатоки человеческого сердца вряд ли удивятся этому. Они знают: у самых кротких с виду и ничем не примечательных существ живут в душе инстинкты истязателей и убийц. Наказание должно устрашить некоего потенциального убийцу, однако оно же бесспорно помогает найти свое призвание многим выродкам. Из сотен желающих поработать палачами, чьи услуги были отвергнуты, хотя бы один должен был удовлетворить каким-либо другим способом кровавые инстинкты, разбуженные в нем смертной казнью.

Если природа толкает нас на убийство, закон не должен следовать ей. Он создан для того, чтобы исправлять природу. Но месть утверждает чисто природный порыв, дает ему силу закона. Всем нам знаком этот порыв, часто, к нашему стыду, все мы знаем его силу. Он пришел из первобытных дебрей.

Всеразрушающий, унизительный страх, терзающий осужденного месяцы или годы, страшнее смерти, и жертва убийцы его не знала. Пытка надеждой чередуется с муками животного отчаяния. Адвокат и священник — попросту из человеколюбия, охранники — дабы заключенный сохранял спокойствие, единодушно уверяют его, что он будет помилован. Он верит в это всем своим существом, а потом перестает верить. Днем он надеется, ночью теряет надежду. Идут недели, надежда и отчаяние растут и делаются равно невыносимыми. Осужденный заранее знает, что умрет, и спасти его может только помилование, подобное для него воле Божьей. Во всяком случае, он не может вмешаться, защитить себя сам, убедить судей в своей невиновности. Все происходит помимо него. Он больше не человек, он вещь, и ею будут распоряжаться палачи.

Этим объясняется странная покорность осужденных перед казнью. Как правило, они идут на смерть, охваченные полнейшим безразличием, угнетенные. И то, что они испытывают, лежит за пределами морали вообще. Понятия добродетели, разумности, мужества, даже невиновности лишены здесь всякого смысла. Как правило, ожидание смерти уничтожает человека задолго до казни. Его умерщвляют дважды, причем в первый раз страшнее, чем во второй, хотя сам он убил только единожды. По сравнению с этой пыткой месть кажется достижением цивилизации. Ведь первобытный закон никогда не требовал выколоть два глаза тому, кто выколол ближнему своему один глаз.

Закон мести, даже в своей примитивной форме, действует лишь между двумя людьми, один из которых безусловно невинен, а другой безусловно виновен. Но может ли общество претендовать на невиновность? Разве не ответственно оно, хотя бы частично, за столь сурово караемое преступление? Всякое общество имеет преступников, которых заслуживает.

Не существует абсолютной ответственности, и отсюда — абсолютного наказания или награды. Нельзя никого окончательно вознаградить. Но не следует никого предавать и абсолютному наказанию, даже если этот человек считается виновным, а тем более — если может оказаться невиновным. А смертная казнь еще и узурпирует право карать явно относительную вину.

В самом деле, смертная казнь устраняет осужденного окончательно. Точнее будет заметить, что смертная казнь непоправима;

ее цель — исключить возможность пребывания отдельных людей в обществе. Но разве смертная казнь применяется только к ним? Можно ли утверждать, что все они потеряны для общества? Можно ли поклясться, что среди них нет невиновных? Когда казнен невинный, единственное, что можно сделать — реабилитировать его, если еще кто-нибудь попросит об этом. Тогда мученик снова обретет невинность, которой, по правде говоря, не терял. Но преследования, страдания, его ужасная смерть необратимы — сделанного не вернешь. Остается избавить будущих потенциальных жертв от этого кошмара.

Разве из числа виновных убивают только неисправимых? Все, кому приходилось присутствовать на заседаниях суда, знают, сколькими случайностями сопровождается вынесение приговора, даже если это смертный приговор. Внешний вид обвиняемого, события его жизни (супружеская неверность часто рассматривается судьями как отягчающее вину обстоятельство, хотя нельзя поверить, что все судьи — верные мужья), поведение (оно говорит в его пользу, если всецело подчинено условностям, т.е. чаще всего притворно), даже то, как он отвечает на вопросы (рецидивисты знают, что не следует ни путаться в словах, ни блистать красноречием), трогательные эпизоды во время слушания дела (а ведь истина, увы, не всегда производит нужное впечатление) — тьма случайностей влияет на решение суда присяжных. Когда выносят смертный приговор, можно не сомневаться — это результат стечения множества случайностей. Зная, что приговор зависит от рассмотрения присяжными смягчающих обстоятельств, можно себе представить, в какой мере все зависит от настроения момента. Уже не закон с точностью определяет те случаи, когда обвиняемый заслуживает казни, а присяжные оценивают закон на глазок. Нет двух одинаковых судов присяжных, и тот, кто был казнен по одному приговору, в другом случае мог бы остаться в живых. Ошибки забываются. Однако ущерб, наносимый обществу, от этого ничуть не меньше. Греки считали, что преступление, оставшееся безнаказанным, оскверняет город. Но наказать невинного или чрезмерно наказать преступника, в конце концов, тоже значит запятнать свою честь.

«Таково людское правосудие, — будет ответ, — и, несмотря на свое несовершенство, оно лучше произвола». Сие меланхолическое замечание допустимо лишь в случаях обычного нарушения закона и постыдно, когда речь идет о смертной казни. Должно ли общество, неспособное вершить «чистое правосудие», на свой страх и риск устремиться к предельной несправедливости? Если правосудие знает свою неполноценность, разве не пристало ему смирение и ревностное усердие к исправлению вероятных ошибок в приговоре? Могут ли присяжные без стыда заявить: «Если мы осуждаем вас на смерть по ошибке, вы простите нас, зная слабости человеческой природы. Но мы будем судить вас, не принимая во внимание ни эти слабости, ни законы человеческой природы»? Всем людям свойственно ошибаться и заблуждаться. Может ли это свойство говорить в пользу трибунала и против обвиняемого? Нет, и если земное правосудие имеет смысл, то он заключается в признании названного свойства за всеми людьми.

По правде говоря, некоторые присяжные прекрасно понимают это и часто допускают наличие смягчающих обстоятельств там, где преступление ничем смягчить нельзя. Смертная казнь кажется им излишне строгой мерой, и они предпочитают отказаться от нее, только бы не хватить через край.

Приговорить человека к высшей мере наказания — значит решить, что у него нет ни малейшего шанса искупить свою вину. Однако все мы совершали в жизни зло. Праведников нет, есть только более или менее справедливые сердцем. Пока живы, мы понимаем это и добавляем к сумме наших деяний немного добра, частично компенсируя содеянное нами зло. Право жить, совпадающее с возможностью искупить вину, является естественным правом любого человека, даже самого дурного. Самый закоренелый преступник и самый неподкупный судья перед ним равны. Без этого права нравственная жизнь совершенно немыслима. Никто из нас не вправе, как верховный судия, приговаривать к уничтожению самого закоренелого преступника. Утверждая, что человека следует окончательно изъять из общества, поскольку он абсолютно грешен, мы подразумеваем, что общество абсолютно совершенно, а этому в наши дни не поверит ни один здравомыслящий человек.

Мы знаем достаточно, чтобы сказать: «Такой-то злодей достоин пожизненной каторги», — но явно недостаточно, чтобы лишить его будущего, т.е. общей для всех людей возможности искупить вину.

В образовании ума и характера чрезвычайно важное место занимает категория вины. Сосредоточена ли вина в одном единственном человеке — непосредственном виновнике — или рассредоточена в пространстве людского общежития и даже в историческом времени? От научно достоверного ответа на сей вопрос во многом зависит критическое самосознание воспитуемых и их дальнейшее поведение. Если виноват один, и только один, то вся тяжесть ответственности лежит на нем одном; но если вина его не абсолютна и к ней примешивается еще чья-то ненаказуемая вина, то абсолютное, последнее и неисправимое наказание — «высшая мера» — за нее более чем проблематично. И может ли кто-нибудь из смертных приписывать себе право на умерщвление кого бы то ни было из людей? Ведь такое «право» кощунственно, и его признание открывает дорогу невиданным массовым злодеяниям, неслыханным геноцидам.

Любая человеческая жизнь священна и неприкосновенна — вот содержание воспитания и единственная спасительная для сохранения человечества и его культуры мудрость. Когда общество с отвращением и негодованием отвергает свое мнимое право убивать даже последнего из своих, выращенных им, злодеев, оно обретает действительное право карать зло, защищаться от него, преследовать злодеев и неколебимо обезвреживать их без всякого убийства. Иначе не положить конца войне личности с обществом; если общество не окажется умнее своих разрушителей, оно обречено на вечно растущую преступность.

Самих воспитывающих добро в человеке законов мало для их спасительного действия; понадобится также особое образование, несущее осознание их целей, средств и способов действия, словом, их философию. Философия права, необходимая школе, включает в себя, прежде всего философию свободы, свободы воли и воления. Разумеется, философский анализ здесь по необходимости опирается на психологический и историко-антропологический.

Самоубийство нередко совершается в форме убийства: разрушителю подчас ненавистна жизнь как таковая, включая свою собственную. Смерть за убийство подстрекает некоторых людей к убийствам. Кроме того, смертельный риск нередко привлекает в банды, в террористические группы молодых людей, умственно, нравственно неразвитых, но жаждущих «романтики». Опасно забывать психологический факт — волю к смерти в душе человека, равно как и актуализацию этой воли при потере смысла жизни, в условиях экзистенциальной пустоты.

Знакомство с психологией преступника помогает новым поколениям лучше понять себя. Оно предупреждает об опасностях, таящихся внутри человека. Страсти, овладевающие душой, преодолевают страх смерти с тем большей легкостью, чем менее развито воображение у данного индивида, чем менее он образован.

В школьной философии права должен присутствовать раздел о праве наказывать, карать, искоренять, преследовать, мстить, насаждать и исправлять. Это раздел о смирении в его высшей, предельной и самодовлеющей форме. Молодости важно усвоить, что право жить включает в себя право компенсировать зло, право искупать вину, и никому нельзя, не нанося страшного вреда личностной и общественной нравственности, делегировать право лишать какого бы то ни было грешника этого права. Бесправие же, напротив, предполагает насильственное отчуждение от человека, пусть самого ужасного и низкого, права на хотя бы частичное исправление и увеличение количества добра в нашей юдоли скорби.

Полезно сравнение исторических форм гармонии и дисгармонии в отношениях между обществом и личностью. Примеры Спарты, императорского Рима, османской империи, Французской революции 1789—1794 гг., фашистской Италии, национал-социалистической Германии, советской России, коммунистического Китая и т.п. противостоят здесь Афинам Перикла, царству Соломона, Австрии Марии Терезии, Швейцарской Конфедерации, Королевству Нидерландов, ненасильственному освобождению Индии, большинству современных штатов в Северной Америке и т.д. Преступные государства и общества противопоставляются удаляющимся от зла сообществам, и при этом становятся очевидными блага для всех и каждого, несомые отказом от узаконенных убийств.

Правовое воспитание подразумевает подведение учащихся к пониманию опасности для каждого из них, исходящей от признания права государства или общества на убийство. История всеобщая, особенно же двадцатого века, показала, что это признание открывает простор для самого безудержного произвола, для государственного террора, который не пощадит никогда и никого, от которого спасти может только случайность. Ни верноподданническая преданность правителям, ни незаметное и тихое существование не гарантируют от того, что ночью не придут сатрапы тиранов и не бросят в подвал, где выстрелами в голову прикончат каждого, кто до того и предположить не мог, что казнь за преступление так легко превращается в казнь за отсутствие преступления. Только признайте возможность казни, и ею немедленно воспользуется узурпатор власти, просто желающий устрашить немногих оставленных им в живых и для того уничтожающий по разнарядке всех случайно попавшихся под руку.

⇐ Предыдущая30313233343536373839Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: