Моральный статус конфликта: дебаты о справедливой причине

Представление о том, что никакая война не может считаться морально обоснованной, если на её ведение нет соответствующей справедливой причины (causa justa, или just cause), занимает центральное положение в дискуссии о справедливой войне. Принцип правого дела, пишет Николас Фоушин, требует, чтобы мы засвидетельствовали «не просто достаточные основания, а по‑ настоящему веские причины для вступления в войну»[254]. Эта идея нашла отражение уже в сочинениях античных и средневековых авторов. О том, что даёт действительно вескую причину, способную оправдать применение вооружённого насилия, спорили в Новое время. Дебаты об этом продолжаются и сейчас. Менялся контекст рассуждений о принципе правого дела, но не понимание первостепенной значимости этого принципа.

Традиционная его интерпретация предполагала столкновение двух или более равных по своему статусу противников, а допустимой объявлялась в первую очередь оборонительная война или война как форма наказания за нарушение права. Подобные поводы к войне большинством современных теоретиков признаются в качестве однозначно справедливых. Но вопрос о возможности применения этого принципа для обоснования участия в конфликтах нового типа требует тщательного обсуждения. В каких случаях государство может с помощью военной силы отвечать на угрозу со стороны негосударственных субъектов политики? Может ли вообще война быть адекватной мерой в случае столкновения с подобным противником? Допустимо ли военными методами бороться с гуманитарными катастрофами? Эти проблемы остаются наиболее актуальными в современной этике войны. Мы начнём с небольшого исторического обзора причин, которые в разные эпохи признавались серьёзными поводами для войны, а затем перейдём непосредственно к современным дискуссиям вокруг принципа правого дела.

Аристотель, вероятно, впервые в письменной традиции использовавший словосочетание «справедливая война», исходил из типичного для античной Эллады обособления греков от окружавших их народов, которые считались варварскими. Для Аристотеля война греков между собой была бедствием и не признавалась справедливой. Но вот что составляло действительно справедливую причину войны, так это война с варварами, которая уподоблялась Аристотелем охоте: «…военное искусство можно рассматривать до известной степени как естественное средство для приобретения собственности, ведь искусство охоты есть часть военного искусства: охотиться должно как на диких животных, так и на тех людей, которые, будучи от природы предназначенными к подчинению, не желают подчиняться; такая война по природе своей справедлива»[255]. К другим причинам, которые, по мнению Аристотеля, могли дать должную легитимацию военному насилию, относятся: защита собственного полиса от порабощения (т. е. самооборона), упреждение агрессивных действий противника и война ради утверждения господства и создания политического сообщества (при этом подчинённые народы должны воспринимать установленную власть как благо, а полис не должен становиться слишком большим и богатым, т. к. это ведёт к быстрому его распаду)[256].

Синтезировавший в своём учении традицию римского права и греческую философию Марк Туллий Цицерон обогатил теорию войны знаковой метафорой. Войну он сравнил с судебным процессом. В частных отношениях потерпевшая сторона может отправиться с обидчиком в суд и там восстановить своё право, но народы в отношениях между собой лишены такой возможности. Правонарушитель там должен быть призван к ответу при помощи войны. Список причин, санкционирующих подобные действия внушителен: защита своих границ, возвращение собственности, возмещение морального ущерба, войны ради поддержания славы государства, установления господства, войны на уничтожение против народа, сосуществование с которым невозможно[257].

Христианизация философии произвела революцию в учении о войне. Амвросий Медиоланский и Августин Аврелий сформулировали концепцию, позволявшую верующим браться за оружие, не нарушая миролюбивых заповедей Христа. Справедливой, т. е. духовно и морально санкционированной, признаётся война – воздаяние за вину (culpa) грешника. Преступнику необходимо воздать за его деяния, но также и духовно исцелить. Такая война получает название наказательной, или пунитивной (bellum punitivum – от лат. punitio, наказание), а сама парадигма, выстроенная вокруг права войны как наказания, – пунитивной. Испытывая значительное влияние Цицерона, Амвросий и Августин говорят также о возвращении собственности и самообороне как справедливых причинах, впрочем, последней уделяют совсем незначительное внимание.

Эта традиция будет активно развиваться и дополняться на протяжении более чем тысячелетия. Так, для Фомы Аквинского значимо, что справедливый воин – миротворец и остаётся им даже когда он начинает войну. Он принимает на себя муки войны во благо своему противнику, очищая его от греха. Насилие может быть справедливо направлено исключительно против тех, кому требуется воздать за бесчестное деяние. Война должна служить наказанию и исправлению грешников, борьбе с тиранией, самозащите и борьбе с еретиками и отступниками и никаким иным целям.

А уже на излёте Средневековья идея наказательной войны начнёт уступать своё место понятию самообороны, которая постепенно станет признаваться основным источником легитимации войны. Каждый народ, по мысли одного из выдающихся учителей Саламанкской школы, Франсиско де Витория, воспринимает агрессию в качестве нарушения своего права на безопасное и благополучное существование. Вызванная нападением необходимость обороняться признаётся справедливой причиной войны. Также законным поводом войны называется насильственное ограничение свобод передвижения, коммерции, проповеди и распространения христианской веры; нарушение закона гостеприимства; необходимость обеспечения безопасности беззащитных перед лицом нечестивых обычаев (человеческие жертвы, каннибализм); помощь союзникам[258].

Безусловно, важен исторический контекст появления учения Витория. Европейцы, как он утверждает, не имеют права захватывать земли индейцев в Новом Свете, объясняя свои действия стремлением распространить христианство или просто желанием отобрать богатства у существ, которых нельзя даже причислить к роду человеческому. Индейцы обладают разумом и душой, а значит, и человеческим достоинством. Они могут стать законной жертвой войны только в случае нарушения ими права народов. Например, если они нападают на своих соплеменников, принявших христианство. Война становится способом защиты миссионерства, но миссионерство не ведётся при помощи войны.

Попытка сделать экспансионизм и военную сферу в целом более гуманными связана также и с признанием частичной справедливости обеих сторон конфликта. Если война затягивается и длится годами или десятилетиями, дать оценку причинам, по которым стороны воюют, и однозначно определить правонарушителя и его жертву становится затруднительно. Следует признать, что оба участника войны обладают какими‑ то вескими причинами. Но куда более важным в этом случае становится способ, которым они ведут войну: используют ли они запрещённые виды оружия, причиняют ли излишние страдания воинам и гражданскому населению противника. Именно это будет определять вывод о справедливости войны. Однако возможна и иная ситуация. Если нет сомнений в обоснованности причин, по которым одна из сторон ведёт войну, то она может действовать, не задумываясь об ограничении насилия, дабы добыть справедливую победу. Единственным сдерживающим фактором становится требование христианского смирения.

В Новое время существенно меняется теоретическая рамка, внутри которой выстраивается дискуссия о справедливости войны. Мы уже писали в главе 1 о трансформации, которая произошла в XVI–XVII вв. в учении о государстве и праве и которую часто связывают с постепенной секуляризацией и пониманием государства в качестве главного субъекта политики. Процесс этот развивается постепенно, но уже у «отца» международного права, Гуго Гроция, чрезвычайно активно цитирующего Писание и христианских философов, заметно, что апелляция к праву народов получает самодостаточное положение и связывается с человеческой разумностью, поэтому далеко не всегда требует подкрепления божественным правом или авторитетом автора‑ схоласта. По всей видимости, Гроций, не планировавший секуляризацию учения о праве войны и мира, даже и не мог подозревать, насколько влиятельной будет эта его установка. Тем не менее хорошо освоенный Гроцием ход разведения божественного и естественного права и объяснения военных действий последним, вскоре станет доминирующей традицией. Легалистская парадигма, таким образом, сменит пунитивную парадигму.

В главе 1 мы уже упоминали, что Гроций выделяет три случая, когда начало войны обычно признаётся обоснованным. К ним он относит необходимость самозащиты, возвращение имущества и наказание[259]. Кроме того, справедливой оказывается и война, которая ведётся ради оказания помощи союзнику или любому народу, попавшему в беду, поскольку «по природе каждый призван осуществлять не только свое, но и чужое право»[260]. В совокупности все эти справедливые причины войны составляют ядро дискуссии о принципе правого дела, которая развивалась в Новое время. При этом постепенно именно самозащита или самооборона будет выделяться в качестве основной и едва ли не единственной причины, обосновывающей военный ответ[261].

В то же время к XIX столетию горячей становится тема войны за национальное освобождение и, соответственно, внешней поддержки такой борьбы. В этот период в Европе идут освободительные войны на Балканах, Южные провинции отделяются от королевства Нидерландов и на политической карте появляется Бельгия, гремит «Весна народов» 1848–1849 гг. Но также освободительные войны ведутся и во всех других частях света. В этих условиях возникает вопрос, допустимо ли оказание помощи народу, ведущему борьбу против своего тиранического правительства за свободу?

С разбором этого вопроса выступает один из наиболее влиятельных философов своего времени – Джон Стюарт Милль. В двух эссе, появившихся в 1859 г. – широко известном «О свободе»[262] и менее популярном «Несколько слов о невмешательстве»[263], – он выдвигает и обосновывает принцип невмешательства как исходный закон социальных и политических отношений. «Если другие страны не будут вмешиваться в её дела, она не намерена вмешиваться в их»[264], пишет Милль о способе ведения внешней политики, характерном, по его мнению, для Великобритании. Однако в некоторых случаях это строгое правило знает исключения. К ним Милль относит, например, самооборону или защиту гуманности. Но также его интересует вопрос и о помощи угнетённому народу. Эта ситуация, однако, кажется Миллю неоднозначной. Вопрос об оказании военной поддержки революционерам предполагает тщательное и всестороннее изучение условий, способствовавших развитию восстания, и среды, в которой оно происходит. Легитимация вмешательства требует ответа на вопрос, является ли правительство, с которым борется население, местным и независимым или иностранным, т. е. опирающимся на помощь из‑ за рубежа. Милль делает здесь очень важный вывод, который не всегда принимался в расчёт в современных нам интервенциях. Он полагает, что вмешательство в борьбу против местного правительства неприемлемо, поскольку нельзя гарантировать, что интервенция в таком случае будет служить благу местного населения. Высшее благо для Милля – это свобода, но «дарованная чужими руками свобода не будет ни настоящей, ни устойчивой, если у народа недостаточно любви к свободе, чтобы вырвать её из рук местных угнетателей»[265].

Казалось бы, Милль – либеральный мыслитель, который отстаивал ценности всеобщего равенства (в правовом отношении) и либерализма, почему он не поддерживал всякое восстание, имеющее своей целью установить свободное правление? В эссе «О свободе» Милль указывает на то, что «борьба свободы с властью – наиболее заметная черта известной нам истории»[266], столкновение морали и политического – нерв всей общественной жизни. Почему же стоит воздерживаться от помощи тем, кто с оружием в руках выступает за ограничение власти правительства? Милль полагает, что вмешательство во внутреннюю борьбу сильно помешает национальному строительству и самоопределению, поскольку может способствовать установлению колониального режима или усилению местной автократии[267]. Народ должен проявить достаточную волю, чтобы подтвердить своё право на обладание свободой. Должно пройти время, прежде чем люди осознают значимость и величие свободы, научатся пользоваться ей. И этот процесс национального воспитания должен идти своим естественным чередом, уроки свободы не терпят быстрого темпа. Тем не менее Милль закрепляет ограниченное право вмешательства в войну за освобождение, что делает его аргументы широко востребованными в современных дискуссиях об интервенционизме.

Также в XIX в. начинается процесс криминализации войны. Ещё до Первой мировой войны проходят мирные конференции, среди которых можно выделить конференции в Женеве (1864 г. ), Санкт‑ Петербурге (1868 г. ), Гааге (1899 и 1907 гг. ). Право государств на войну и способы ведения войны получают строгую кодификацию в виде положений международного права. Согласно подписанному в 1928 г. пакту Бриана – Келлога, война как средство урегулирования международных споров была запрещена. Сторонам предписывалось искать мирные средства разрешения конфликтов[268]. Далее это положение было повторено в Уставе Организации Объединённых Наций – органа, основной целью создания которого объявлялось как раз поддержание международного мира и безопасности. В ст. 51 Устава утверждается, что единственным допустимым случаем применения оружия становится индивидуальная или коллективная самооборона для отражения вооружённого нападения. Затем наложение запрета на агрессивную войну было дополнительно разъяснено в Резолюции Генеральной Ассамблеи ООН 3314 (XXIX) «Определение агрессии» от 14 декабря 1974 г.:

«1. Никакие соображения любого характера, будь то политического, экономического, военного или иного характера, не могут служить оправданием агрессии.

2. Агрессивная война является преступлением против международного мира. Агрессия влечет за собой международную ответственность.

3. Никакое территориальное приобретение или особая выгода, полученные в результате агрессии, не являются и не могут быть признаны законными»[269].

Таким образом, была создана система права, поставившая войну вне закона и признававшая виновника агрессивной войны преступником, чьи действия требуют коллективного ответа и последующего наказания. Нации теперь больше не могут судить «по своей совести о должном», как об этом писал Ваттель. Правительства несут ответственность не только перед своими гражданами, но и перед международным сообществом. В этих условиях трансформировалось понимание государственного суверенитета. Он трактуется теперь не как право государств на полную автономию от внешних вмешательств и самостоятельное определение внутренней и внешней политики, но как ответственность перед своими гражданами за их благополучную жизнь. Доктрина ответственного суверенитета предполагает помимо прочего возможность международного участия в случае, когда правительство неспособно обеспечить защиту своих граждан от геноцида, военных преступлений, этнических чисток и преступлений против человечности[270].

В таком контексте развивается и современная этика войны. Для неё, как мы уже указывали ранее, также характерен подход, принимающий принцип невмешательства в качестве базовой нормы, регулирующей отношение к войне. Майкл Уолцер в главе 6 «Справедливых и несправедливых войн» приводит целый ряд ситуаций, которые, по его мнению, соответствуют принципу правого дела, т. е. применение военной силы в которых легитимно. К ним он относит: оборонительную войну, помощь жертве агрессии, упреждающую войну, помощь в революционном выступлении против правительства, своей жестокостью утратившего легитимность, контринтервенцию в случае освободительной войны (выступление на стороне революционеров против сил, пришедших на помощь тирании, спровоцировавшей восстание; этот и предыдущий случаи могут быть рассмотрены вместе как вмешательство в гражданскую войну), гуманитарную интервенцию[271]. Именно вокруг этих случаев строится современная дискуссия о справедливой причине войны. Мы рассмотрим каждый из них, уделив особое внимание гуманитарной интервенции как наиболее сложному и болезненному вопросу, вызывающему активную критику противников интервенционизма.