 |
Моральные вызовы войн в XXI веке
|
|
|
|
Глава 4
Моральные вызовы войн в XXI веке
Применение физического насилия во всем его объеме никоим образом не исключает содействия разума; поэтому тот, кто этим насилием пользуется, ничем не стесняясь и не щадя крови, приобретает огромный перевес над противником, который этого не делает [351].
Карл фон Клаузевиц
В этой главе нас будет интересовать несколько наиболее заметных практик и техник ведения современных войн. Мы начнём с терроризма – деятельности, которая представляет собой наибольшую угрозу международному миру и безопасности. Затем скажем несколько слов о приватизации войны, т. е. об участии в войне частных военных контрактников, моральный и правой статус которых, до сих пор остаётся двойственным. Разделы о кибероружии и применении роботизированных систем позволят указать на ряд сложностей и опасностей, связанных с влиянием новых технологий на войну. В каждом из случаев нас будут интересовать связанные с ними моральные дилеммы. Обозначив их, мы сможем точнее понять, что представляет собой современная война и что считается допустимым в новых войнах.
Терроризм
В главе 2 мы касались темы нового терроризма, дав краткую характеристику этому феномену. В этом разделе нас будет интересовать этическая оценка терроризма и контртерроризма, поэтому определяющими станут два вопроса. Можно ли дать нравственное обоснование терроризму? Должна ли борьба с терроризмом подчиняться нормам военной этики и что дозволено в отношении террориста?
Приведя различные определения терроризма, мы отметили, что большинство из них фиксирует абсолютную моральную и правовую неприемлемость терроризма. К такому выводу заставляет прийти тот факт, что одной из ключевых составляющих террористической деятельности является умышленное нападение и убийство гражданских лиц. Это случайные, невинные жертвы, чаще всего не имеющие отношения к армии или другим силовым структурам. Как писал Алекс Шмид, террористическая деятельность выступает в качестве эквивалента военного преступления в мирное время. Но также она грубо нарушает важнейшее правило jus in bello – принцип различения, поэтому терроризм и аморален. Террорист, используя кантовские термины, низводит человека до статуса чистого средства, распоряжаясь жизнями одних людей для того, чтобы повлиять на других – испугать их или заставить выполнить свои политические требования. И хотя терроризм не единственный вид деятельности, в которой допускается намеренное убийство человека, мы можем говорить о моральной исключительности этой практики. Американский философ, Сэмюэл Шеффлер следующим образом объясняет, в чём она проявляется: террористы «…не просто проявляют бессердечное безразличие к скорби, страху и страданиям… жертв; вместо этого они сознательно используют насилие, чтобы развивать эту реакцию и наживаться на ней. Это помогает объяснить, почему в терроризме есть что‑ то определенно отталкивающее, как в моральном отношении, так и с человеческой точки зрения»[352]. Однако поскольку мы также отмечали политизированность термина «терроризм» и обусловленную этим сложность его применения, нам необходимо разобраться, как именно террористическую деятельность можно оценить с позиций военной этики.
|
|
|
Активное распространение четвёртой волны терроризма и превращение его в одну из наиболее серьёзных угроз международной безопасности заставило в середине 2000‑ х годов израильских специалистов по военной этике Амоса Ядлина и Асу Кашера в резонансной статье «Военная этика борьбы с террором: точка зрения Израиля» выступить с предложением расширить теорию справедливой войны за счёт разработки отдельной нормативной концепции борьбы с терроризмом[353]. Террористическая деятельность казалась им недостаточно изученной с точки зрения этики ведения войны[354]. Подобный вывод, впрочем, выглядит чрезмерно радикальным и поспешным, что подтверждает дискуссия, развернувшаяся впоследствии на страницах «Журнала военной этики». Как заметил по этому поводу профессор кафедры философии Американского университета г. Бейрута Б. Хайдар в статье «Этика борьбы с терроризмом и приоритет граждан»[355], Ядлин и Кашер излишне усложняют теоретическое рассмотрение проблемы терроризма. «В ходе современной войны, особенно той, что ведётся в городских центрах, некомбатанты часто становятся главными жертвами»[356], т. е. террористические акции в этом плане мало чем отличаются от обычных конфликтов, и теория справедливой войны работает здесь (если она вообще применима к исследованию войны) так же, как и в остальных случаях. Однако показательно само утверждение израильских специалистов о необходимости особенного внимания к нравственному осмыслению террористической и контртеррористической деятельности.
|
|
|
В этой связи любопытным представляется проект Н. Фоушина, который предлагает рассмотреть два типа войн, каждому из которых соответствует своя теория справедливой войны. Войну с терроризмом, которую ведёт государство, Фоушин отделяет от самой террористической войны. Первую определяет регулярная теория справедливой войны, вторую – иррегулярная. Сталкиваясь с субъектом международной политики, отношения с которым могут быть построены только по принципу силы, государство должно следовать принципам jus ad bellum и jus in bello. В случае асимметричной войны допустимыми становятся некоторые изменения в интерпретации этих принципов, в частности, как мы писали в главе 3, санкционируются превентивные удары по отрядам террористов, даже по тем, которые в данный момент не планируют и не проводят террористических атак.
При этом по отношению к самим террористическим группам как к одному из видов иррегулярных сил ряд принципов не должен применяться. Так, принцип легитимной власти, по мнению Н. Фоушина, может действовать только в отношении государства, в то время как террористические группировки освобождаются от него, поскольку просто не могут обладать должной степенью легитимности. Вопрос о легитимной власти оказывается одним из центральных для авторов, исследующих возможность применения теории справедливой войны к террористической деятельности. Н. Фоушин связывает понятие легитимности с процессуально оформленным правом определённых институтов власти осуществлять политическое господство. Такое понимание легитимности как уникального статуса высшей политической власти, безусловно, не предполагает признания иррегулярных сил в качестве легитимных и равноправных субъектов политических отношений. Однако существует и противоположная позиция по этому вопросу. Уве Штайнхоф полагает, что «каждый индивид обладает легитимной властью и правом объявлять войну другим индивидам или государству, при условии, что индивид ответственно подошёл к процессу принятия решения, т. е. взвешенно и рационально рассмотрел все факты и моральные аспекты»[357]. В результате появляется возможность трактовать представление о праве объявления войны расширительно. Стефен Натансон, ссылаясь на пример Американской революции и последующего образования США, заявляет, что «негосударственные группы получают легитимную власть, когда могут обоснованно делать заявления от лица членов их общества»[358]. А М. Уолцер полагает, что поддержка населением деятельности повстанческих групп, которая продолжается в течение продолжительного периода времени может свидетельствовать в пользу легитимации такой группы. Очевидна необходимость согласиться с подобной точкой зрения, поскольку в противном случае правительства многих стран по сей день не получили бы признания, а статус государств, образованных в ходе освободительных войн, был бы неопределённым. Таким образом, можно говорить о снижении степени значимости принципа легитимной власти применительно к террористической войне.
|
|
|
Наиболее же значимой проблемой, связанной с оценкой терроризма с позиций теории справедливой войны, остаётся вопрос иммунитета гражданского населения и запрет на убийство нонкомбатантов и гражданских лиц. Принцип различения или дискриминации причисляет к легитимным целям атаки только комбатантов, военную промышленность и средства коммуникации, обслуживающие армию. Н. Фоушин, хотя и предлагает освободить негосударственных субъектов от верификации некоторыми принципами bellum justum, считает невозможным снять подчинение этому правилу с бойцов иррегулярных групп. Легитимной целью группы, применяющей методы террористической борьбы, могут стать военнослужащие, но не мирные граждане.
|
|
|
Стоит признать, что реализация этого принципа оказывается достаточно затруднительной для военнослужащих, ведущих борьбу с нерегулярными группами, поскольку «идентифицировать комбатантов теперь не так легко; что не удивительно, поскольку всё чаще они лишены военной формы»[359]. Кроме того, многие авторы указывают на то, что само понятие «комбатант» размывается, поскольку нередко в асимметричном конфликте население не участвует в вооружённой борьбе, однако оказывает поддержку мятежникам и террористам, предоставляя провиант или снабжая их информацией. Подобная ситуация приводит к парадоксу, когда государство, стремясь защитить собственных граждан, вынуждено атаковать мирное население, среди которого могут находиться террористы или их сообщники. В то же время террористы по роду своей деятельности вовлекают в свои атаки гражданских лиц[360]. Этот парадокс накладывается на замкнутый круг ответственности за насилие. Террористы заявляют, что совершают свои нападения на мирное население, дабы отомстить за несправедливость, исходящую от правительства определённого государства или от целой цивилизации, или для того, чтобы устрашить их; в свою очередь, регулярные силы отвечают при помощи оружия, что вызывает новые атаки боевиков.
Известную проблему представляет собой вопрос о возможности проведения мирных переговоров с террористическими группами, т. е. о попытках решения конфликтов несиловыми способами. Государство, регулярная политическая общность, здесь находится в заранее невыгодном положении, поскольку террористические группировки изначально заявляют о себе при помощи насильственных акций. После этого, с точки зрения теории справедливой войны, у государства появляются легитимные основания для ответных акций с применением вооружённых сил. В результате государство, ссылаясь на право самообороны, может игнорировать переговорные процессы, что опять же будет стимулировать развитие конфликта.
|
|
|
И всё же наиболее важным вопросом, связанным с этической оценкой террористической и контртеррористической борьбы, представляется проблема обоснования права на применение военной силы. Очевидно, что жертва террористического удара в подавляющем большинстве случаев может считать свой силовой ответ соответствующим принципу правого дела. Об этом мы писали в предыдущей главе. Но могут ли негосударственные субъекты претендовать на легитимное применение насилия, а также преднамеренно атаковать гражданское население, т. е. использовать террористические методы борьбы? Если на первый вопрос можно довольно легко ответить утвердительно, то второй, более тонкий и деликатный, не находит единогласного или хотя бы консенсусного решения. Вероятно, это звучит контринтуитивно, но нередко теоретики справедливой войны высказываются о возможности частично или даже полностью оправдать террористическую деятельность. Так, Майкл Уолцер пишет, что бывают ситуации, очень редкие и исключительные, в которых определённая группа оказывается доведённой до необходимости защищать себя всеми доступными средствами и использовать для этого практику терроризма. Например, таким основанием может стать сопротивление геноциду[361]. В концепции Уолцера существует положение о «чрезвычайных обстоятельствах» (supreme emergency)[362], в которых государство может игнорировать все ограничения и нормы ведения войны, в том числе и принципы jus in bello. Так происходит, когда государство сопротивляется противнику, ведущему явно несправедливую войну и представляющему смертельную угрозу для всего человечества или его части. Подобные обстоятельства возникли во время Второй мировой войны, где Третий рейх был самим «злом, воплощенном в мире». Против такой угрозы допустимо задействовать любые средства борьбы. Однако стоит оговориться, что Уолцер не распространяет действие этого принципа на сферу активности негосударственных субъектов политики. Шеффлер утверждает, что терроризм представляет собой зло prima facie, но предлагает занять агностическую позицию по вопросу, могут ли обстоятельства сложиться таким образом, что по совокупности своей они позволят дать моральное оправдание террористической деятельности[363]. С пониманием к критикам морального абсолютизма относится и Тони Коуди, который сравнивает проблему морального оправдания терроризма в чрезвычайных обстоятельствах с проблемой обоснования лжи во благо. Согласно общему правилу, ложь аморальна, но допустима в особых случаях[364]. Нельзя ли схожим образом подходить и к оценке терроризма, задаётся вопросом Коуди, оставляя его без внятного ответа. О возможных обстоятельствах, в которых терроризм становится обоснованным, рассуждает израильский философ Саул Смилянский. Он так же, как и Уолцер, причисляет к ним угрозу геноцида и помимо этого называет гуманитарные катастрофы в странах развивающегося мира (голод), если они спровоцированы действиями другого государства, а также свержение агрессивных и репрессивных тиранических режимов. При этом Смилянский оговаривается, что речь идёт только об ограниченном терроризме, направленном против конкретных лиц, ответственных за несправедливые деяния, и только при условии наличия убедительных доказательств эффективности применения террористических практик[365].
Подобные заявления выглядят ослаблением теории справедливой войны, которая не может сводиться к моральной легитимации боевых действий только на основе наличия справедливой причины. У определённой группы могут быть причины, по которым она будет чувствовать себя доведённой до состояния, когда силовой ответ становится неизбежной и единственной мерой сопротивления. Однако если какая‑ то группа сталкивается с государственным терроризмом в отношении себя и в ответ начинает вести террористическую деятельность против гражданского населения этого государства, то тогда совершенно неясно, чем контртерроризм этой группы будет отличаться от терроризма, инициированного государством. Помимо наличия справедливой причины субъект, претендующий на ведение справедливой войны, должен пройти верификацию на соответствие всем прочим принципам jus ad bellum и jus in bello. В случае с терроризмом крайне затруднительно обосновать, что нападение на гражданских лиц будет пропорциональным ответом на ту угрозу, с которой столкнулась группа, инициирующая террористические действия.
Кроме того, невозможно принять грубое нарушение террористом принципа пропорциональности. Наиболее распространённая его интерпретация содержит положение о сопутствующих потерях среди нонкомбатантов и гражданских лиц, которые становятся ненамеренными жертвами действий атакующей стороны. Но при этом подчёркивается необходимость минимизации таких жертв, а об их допустимости говорится только при условии, что они гарантируют достижение благой цели. Аналогичный вывод содержится и в доктрине двойного эффекта[366]. Но в случае терроризма гражданское население чаще всего оказывается основной целью, т. е. намеренной жертвой. Кроме того, сами террористические действия за редкими исключениями не обеспечивают непосредственного достижения той цели, которую ставят перед собой террористы. Для многих из террористов это всего лишь единственная доступная форма вооружённой борьбы, которая становится, таким образом, не одним из видов справедливой войны, а особого рода местью. Исходя из этого, в каких‑ то случаях можно понять мотивы людей, которые занимаются терроризмом, но нельзя принять моральную обоснованность их действий.
Теперь можно перейти ко второму вопросу, поставленному в начале этого раздела. Если террорист представляет собой несправедливого комбатанта, причём такого, который преднамеренно нарушает самые базовые законы военной этики, отстаивающие неприкосновенность жизней гражданских лиц, должна ли этическая теория войны относиться к террористу как к обычному комбатанту? Или в его отношении допустимыми становятся меры, которые не применимы во всех остальных случаях, такие, например, как пытки?
Принятая ООН в 1984 г. «Конвенция против пыток и других жестоких, бесчеловечных или унижающих достоинство видов обращения и наказания» запрещает применение пыток: «…никакие исключительные обстоятельства, какими бы они ни были, будь то состояние войны или угроза войны, внутренняя политическая нестабильность или любое другое чрезвычайное положение, не могут служить» их оправданием[367]. Однако Вопрос о применении особых мер в отношении террористов находит решения, схожие с теми, что предлагаются по вопросу моральной оценки террористической деятельности. Так, у пыток есть сторонники, которые считают их как таковыми морально неприемлемыми, но иногда необходимыми. Известный мысленный эксперимент «тикающая бомба» (ticking time bomb; возможен также вариант перевода «часовая бомба») позволяет аккумулировать возможные позиции по этой проблеме. Майкл Гленнон, американский юрист‑ международник, предложил такую формулировку задачи о тикающей бомбе: «…представьте, что полиция захватила террориста, который, как известно, заложил ядерную бомбу в каком‑ то месте Нью‑ Йорка. Полиция знает, что бомба очень скоро взорвется; город невозможно эвакуировать. Террорист отказывается говорить. Вопрос: должна ли полиция подвергнуть его пыткам? »[368].
Как отмечал сам Гленнон, существуют различные варианты ответа на этот вопрос. Так, можно отстаивать невозможность признания пытки допустимым средством предотвращения террористического акта. По практическим основаниям, аргументируя по принципу «скользкого склона» (slippery slope): если допустить оправдание пытки в одном исключительном случае, можно затем столкнуться с оправданием пыток во всех прочих случаях. Теоретические основания указывают на неотъемлемые права личности и человеческое достоинство, которые должны соблюдаться и уважаться безотносительно обстоятельств, в которых находится человек[369]. Здесь Гленнон отмечает затруднения такого рода критики пыток. Прежде всего, «скользкий склон» – известная логическая ошибка. Из исключения не следует необходимость полного снятия запрета на пытки. В свою очередь, апелляция к правам человека может быть названа не обоснованным выводом, а предположением, базирующемся, во‑ первых, на допущении существования универсальных ценностей, а, во‑ вторых, на допущении существования обязательства следовать законам морали и руководствоваться этими ценностями.
В то же время возможны варианты оправдания пыток террористов. Этому могут послужить рассуждения, выполненные в духе утилитаризма: если совокупное благо от совершения действия превышает вред, связанный с этим действием, то действие можно считать морально оправданным и желательным. Жизнь и здоровье миллионов человек признаются более ценными жизни и здоровья одного террориста, поэтому пытка в его отношении считается обоснованной мерой[370].
Впрочем, этот, казалось бы очевидный, вариант решения вопроса о допустимости пыток террористов также вызывает сомнения. Сам Гленнон в принципе отказывается принять утилитаристскую логику, согласно которой большинство может оправдать любое своё действие, даже такое, которое причинило бы страдания меньшинству, поскольку совокупное благо большинства будет превышать все страдания меньшинства. Хелен Фроу указывает на то, что утилитаристский подход остаётся невыверенным. Если допустимо пытать самого террориста, поскольку это спасёт жизни значительного числа людей, то, следовательно, на этом же основании оправданной станет пытка жены террориста или его ребёнка, которую можно продемонстрировать террористу, чтобы получить от него необходимую информацию[371]. Соответственно, моральную легитимацию получает пытка человека, не задействованного прямо в преступной или агрессивной военной деятельности. Кроме того, по мнению Фроу, аргумент утилитаристов основывается на ряде допущений, каждое из которых должно быть реализованным, чтобы в итоге пытка была оправданной. К этим предположениям относятся следующие: «…у вас есть нужный человек; если вы будете пытать его, он будет говорить; информация, которую он даёт, будет надёжной; вы найдете бомбу вовремя; и вы сможете обезвредить её до того, как она взорвется»[372]. Проблемы могут возникнуть уже с первым или вторым предположением – вы можете задержать человека, не имеющего отношения к террористической деятельности, или он откажется давать показания. Фроу также указывает на аргумент против пыток, высказанный в совместной статье известных специалистов по этой проблеме Витторио Буфакки и Жан‑ Мари Арриго. Буфакки и Арриго указывают на институциональный аспект применения пыток: «…эмпирические данные ясно свидетельствуют о том, что институционализация допросов террористов с применением пыток имеет пагубные последствия для гражданских, военных и правовых институтов, в результате чего издержки превышают выгоды»[373]. Как это часто бывает с утилитарными исчислениями, они принимают в расчёт выгоды и потери, лежащие лишь в краткосрочной перспективе, но игнорируют долгосрочные последствия оцениваемых действий. Вряд ли можно признать и проведение аналогии между самообороной и пыткой[374]. Человек, которого подвергают пыткам, очевидно находится не на поле боя, а в плену, поэтому не может считаться законной жертвой нападения.
Наиболее адекватным ответом теории справедливой войны на проблему террористической деятельности может быть идея исключительности, под которой понимается, что «война с терроризмом… указывает на необходимость сделать исключения из традиционных норм»[375]. Асимметричные войны диктуют свои правила, которые заставляют теорию справедливой войны изменить аргументацию. Принципы jus ad bellum и jus in bello должны быть пересмотрены таким образом, чтобы создать условия для эффективной борьбы с терроризмом и особенно санкционировать превентивные меры против возможных атак. Однако контртеррористическая война с необходимостью должна быть ограничена этической теорией, и ограничение это, вероятно, следует сделать более жёстким, поскольку в войне данного типа в качестве одного из субъектов конфликта неизбежно задействуется гражданское население, которое до победы будет главной его жертвой.
|
|
|
