Вмешательство в гражданскую войну и гуманитарная интервенция

Если обоснованность самозащиты и нанесение упреждающих ударов принимается большинством теоретиков справедливой войны, то вопрос о вмешательстве во внутренние процессы, идущие на территории других государств, до сих пор остаётся предметом ожесточённых споров. Ещё Дж. С. Милль указал на необходимость воздерживаться от участия во внутренней борьбе, поскольку такое участие извне будет служить преградой на пути к построению действительно свободного общества. Народ, получивший свободу из чужих рук, не будет ценить её должным образом. И новое государство, созданное при участии внешних сил, станет либо колонией своего освободителя, либо ареной постоянных восстаний людей, не согласных с установленным политическим режимом. Интервенция в гражданскую войну возможна только в том случае, если она не будет препятствием самоопределению[316]. Однако даже такой неактивный апологет вмешательства в чужие гражданские войны, как Милль, делает одно исключение. «Требует отдельного рассмотрения, – пишет Милль, – случай затяжной гражданской войны, в которой противостоящие друг другу стороны настолько равны по силе, что нет никакой вероятности быстрого решения конфликта; а если и есть, то победившая сторона не может даже надеяться на то, чтобы удержать побеждённых в подчинении иначе, как жестокостью, несовместимой со всякой человечностью и губительной для долговременного благосостояния страны»[317]. В данном случае сразу две причины – стремление восстановить мир в регионе и гуманитарные основания – легитимируют внешнее вмешательство.

Однако не все современные теоретики справедливой войны принимают сдержанную позицию Милля. Брайан Оренд считает, что гражданскую войну против правительства можно назвать справедливой, если государство утратило способность защищать своих граждан[318]. Вмешательство в такую войну на стороне восставшего населения кажется канадскому философу обоснованным и даже необходимым, если существуют неопровержимые доказательства справедливости восстания. Уолцер, ориентируясь на опыт войны во Вьетнаме, крайне тяжёлой и затяжной, предлагает считать достаточной мерой участия балансировку сил или нейтрализацию несправедливой стороны, но не полномасштабное включение в конфликт[319]. Однако Оренд отвергает подобный ограниченный подход, считая его непоследовательным. Цель каждой войны состоит в достижении победы, а временная балансировка сил не гарантирует победу справедливой стороны[320]. Таким образом, допустимым, с его точки зрения, будет полномасштабное вмешательство в гражданскую войну на стороне одного из её участников, обладающих справедливой причиной ведения вооруженной борьбы. В ситуации, когда справедливость действий обоих участников конфликта вызывает сомнения, лучшим решением будет воздержаться от вступления в войну.

Но откуда вообще берётся это право на вмешательство во внутренний конфликт, который происходит в другом государстве? Оренд в данном случае довольно последовательно использует свою концепцию минимально справедливого политического сообщества (minimally just political community). Он предлагает считать «минимально справедливым» государство, которое: 1) признано собственными гражданами и мировым сообществом; 2) не нарушает права соседних государств; 3) обеспечивает соблюдение прав собственных граждан[321]. При этом всякое государство исполняет функцию по «защите людей от насилия, мошенничества и анархии, присущей естественному состоянию, и обеспечению функционирования гражданского общества, основанного на публичном, позитивном праве, опирающемся на силу»[322]. Нападение на правительство, не соответствующее критериям минимальной справедливости и не способное защитить права своих граждан или намеренно их нарушающее, не является, по мысли Оренда, агрессией и нарушением принципа невмешательства. Именно поэтому обоснованным ему кажется и вступление в гражданскую войну, которая ведётся против такого правительства.

Гуманитарная интервенция представляет собой, пожалуй, наиболее противоречивое основание применения вооружённой силы. Причиной нападения на государство, которое не проявляет внешнюю агрессию, становятся массовые нарушения прав человека, такие как этнические чистки, геноцид или массовые убийства. Гуманитарная интервенция может быть рассмотрена как один из вариантов упреждающего удара. Хотя, как правило, она начинается в ответ на действительное насилие: упреждается крайняя степень реализации этого насилия; интервеция не допускает того, чтобы этнические чисти или геноцид были проведены в полном масштабе. Проблема гуманитарной интервенции начала обсуждаться особенно активно в 90‑ е годы прошлого столетия в связи с событиями в Руанде и Югославии[323], и со временем большая часть теоретиков справедливой войны стала поддерживать идею гуманитарных войн.

Очевидно, что наибольшую сложность в дискуссии о военном вмешательстве в государство, правительство которого истребляет собственное население, составляет традиционное понятие суверенитета как возможности самостоятельно определять внутреннюю политику. В этой связи Пол Кристофер, бывший глава департамента философии Военной академии США в Вест‑ Пойнте, отмечает, что «гуманитарная интервенция всегда запрещена по закону, но иногда нравственно допустима»[324]. Оренд со ссылкой на Международную комиссию по вопросам вмешательства и государственного суверенитета предлагает интерпретировать суверенитет в первую очередь как обязанность правительства обеспечивать безопасность своих граждан. Если же государство не справляется с этой обязанностью, а население не имеет возможности сопротивляться насилию со стороны правительства, то должны найтись силы, готовые прийти на помощь гражданам такого государства. Как замечает Уолцер, «когда людей убивают, нам не стоит дожидаться, пройдут ли они своего рода тест на самопомощь, прежде чем оказать поддержку. Именно их неспособность к этому заставляет нас вступать в дело»[325]. То есть сама жестокость, которая проявляется в отношении большой группы людей, позволяет игнорировать принцип невмешательства.

Американский философ Генри Шу (Henry Shue) смотрит на эту проблему ещё более радикально. В глобализирующемся мире существует множество вопросов, решение которых возможно только при условии коллективных, трансграничных усилий и ответственности. К таким, например, относится вопрос о преодолении последствий изменения климата. Предотвратить возможный кризис, связанный с глобальным потеплением, не получится, если на это не будут направлены усилия людей, проживающих на всех континентах[326]. Здесь мы сталкиваемся с вопросом, который требует общего участия вне зависимости от национальных суверенитетов и границ: если кто‑ то не содействует решению экологических проблем, ссылаясь на суверенное право действовать автономно и в каждом случае поступать по своему усмотрению, он своими действиями наносит урон всему человечеству. Схожие кейсы можно найти в сфере экономики. Иными словами, заключает Шу, существует множество ситуаций, в которых гоббсовские по сути представления о суверенитете теряют своё значение или, если продолжать признавать их, работают во вред большей части населения Земли. На этом основании можно игнорировать и суверенитет государства, в котором происходят массовые преступления.

Во многом схожие идеи были высказаны в документах и нормативных актах, развивающих доктрину «Обязанность защищать» (встречается также вариант перевода «Ответственность по защите»). Так, в 2000–2001 гг. действовала Международная комиссия по вопросам вмешательства и государственного суверенитета (представитель от Российской Федерации – Владимир Петрович Лукин), которая выпустила в декабре 2001 г. доклад «Обязанность защищать» (The Responsibility to Protect). Впоследствии эта инициатива была признана в Итоговом документе Всемирного саммита 2005 г. [327] В докладе 2001 г. говорилось, что установленное ещё Вестфальским миром право суверенитета и равенства государств безоговорочно поддерживается ООН, равно как и принцип невмешательства. Более того, ООН прикладывает непосредственные усилия по защите этих принципов и прав. Но важной тенденцией в XXI в. становится интерпретация суверенитета как ответственности (об этом мы уже писали выше): «…во‑ первых, это подразумевает, что государственные органы несут ответственность за выполнение функций по защите безопасности и жизни граждан и содействию их благосостоянию. Во‑ вторых, это предполагает, что органы государственной власти несут ответственность перед гражданами внутри страны и перед международным сообществом через ООН. И в‑ третьих, это означает, что представители государства несут ответственность за свои действия; т. е. подотчётны, как их действия, так и бездействие»[328]. Доклад также возлагал обязанность по защите прав человека на международное сообщество в случае, если местное правительство не в состоянии её обеспечить. Допустимым признавалось и применение оружия для этих целей, но в качестве крайней меры.

Стоит отметить также, что предметом дискуссии является и вопрос об уровне интенсивности участия государства в гуманитарной интервенции. В данном случае показателен пример Майкла Уолцера. Американский философ в период написания «Справедливых и несправедливых войн», т. е. в 1970‑ е годы, выступал за ограниченный гуманитарный интвервенционизм. Как ему казалось, во внутренние дела другого государства следует вмешиваться в редчайших случаях, когда речь идёт о «преступлениях, которые потрясают моральное чувство человечества»[329]. И только чтобы предотвратить гуманитарную катастрофу, но не для того, чтобы свергнуть режим, ответственный за злоупотребления правами человека, или заниматься дальнейшей политической реконструкцией. В противном случае возникал риск нарушения права государства на суверенитет и территориальную целостность. Кроме того, Уолцер отстаивал право каждого государства самостоятельно выстраивать собственную политическую культуру, которая может быть непонятной для иностранцев. Последние, соответственно, должны были поостеречься от слишком поспешных реакций, особенно, когда на обсуждение выносится применение военной силы и вторжение во внутренние конфликты. В одной из статей Уолцер писал, что иностранцы не могут ставить под сомнение право политического объединения на существование, поскольку «они не знают достаточно о его истории, не имеют непосредственного опыта [жизни там] и не могут сделать обоснованных выводов о конфликтах и согласии, историческом выборе и культурной близости, верности и обидах, которые лежат в основе этого единства»[330]. Однако впоследствии, анализируя события в Боснии, Руанде, Судане и ряде других регионов, он стал более активным сторонником гуманитарного интервенционизма, предполагая, что этим должны заниматься региональные силы, сохранив приверженность унилатералистской позиции[331].

Два весомых контраргумента выдвигались против нерешительности Уолцера в принятии идеи гуманитарного интервенционизма и одобрения лишь не слишком активных военных действий в качестве поддержки тех, кто нуждается в гуманитарной помощи. Один из них предложил Дэвид Любэн, который с большим скепсисом оценил процитированное в предыдущем абзаце утверждение Уолцера. «Целые библиотеки были написаны о самых отдалённых культурах»[332], чтобы говорить о невозможности постичь особенности чужих политических традиций – отвечал Уолцеру Любэн. Мы, соответственно, не можем оставаться равнодушными и безучастными, когда сталкиваемся с репрессиями тирана по отношению к своим гражданам. У нас есть возможность оценить опасность ситуации, в которую они попали, и принять решение о помощи. Другой аргумент высказал Брайан Оренд, и он повторяет рассуждение о вмешательстве в гражданскую войну: войну необходимо начинать, чтобы довести до победы, в случае гуманитарной интервенции минимальная победа будет состоять в том, что жертвы гуманитарной катастрофы перестанут чувствовать угрозу своим жизням, поэтому в этом случае надо не просто оказывать помощь в защите тех, кто не способен обеспечить её сам, а снять саму угрозу. Очевидно, что Оренд в этом отношении выступает в качестве сторонника силовой смены режима.

Уолцер, допуская возможность военного ответа на массовые нарушения прав человека, говорит о необходимости проводить гуманитарную интервенцию в соответствии со всеми принципам jus ad bellum. Должно наличествовать действительно значимое моральное обоснование для подобной операции, в то время как национальные интересы государств, готовящихся к вторжению, не могут приниматься в расчёт. Следует особое внимание уделить принципам пропорциональности и вероятности успеха – интервенция не должна привести к чрезмерным жертвам ни среди тех, кто её инициирует, ни среди местного населения, при этом необходимо гарантировать достижение поставленной цели – прекращения массовых нарушений прав человека. Интервенция может применяться только как последнее средство для разрешения текущего конфликта; военной фазе должна предшествовать переговорная или санкционная стадии. Правда, в случае, когда массовые убийства или этнические чистки уже начались, этот принцип фактически теряет свой смысл. Наконец, последний принцип, интерпретация которого в данном случае представляет наибольшую сложность – принцип легитимной власти. Решение о гуманитарной интервенции может принимать только уполномоченный на подобное действие орган. Но здесь мы сталкиваемся с вопросом о том, кто может выступать в качестве такого органа в ситуации, когда, во‑ первых, причиной войны называется забота о правах человека, т. е. когда политическая сфера измеряется моралью; а во‑ вторых, объектом защиты прав человека становятся не граждане государства‑ интервента, а граждане другого суверенного образования.

Вопрос о том, кто должен брать на себя ответственность проводить гуманитарную интервенцию, остаётся по сути нерешённым. Большинство теоретиков, в частности Уолцер и Оренд, полагают, что интервенция должна стать обязанностью отдельных государств или региональных ассоциаций, которым не нужна санкция ООН. Это заключение ставит новые вопросы. Какое именно государство или ассоциация должны выполнять обязательство предотвращать гуманитарные катастрофы? Что должно делать мировое сообщество в ситуации, когда ни одно государство не хочет вступать в конфликт? Не станет ли интервенция для государств, участвующих в ней, в первую очередь средством решения собственных политических или экономических задач?

Отвечая на первый вопрос, британский специалист по международным отношениям Джеймс Пэттисон приходит к выводу, что проводить гуманитарную интервенцию должен субъект, который сделает это с наибольшей эффективностью[333]. Однако сам Пэттисон признаёт это решение «временным», поскольку не всегда самый эффективный интервент будет обладать желанием нести на себе ответственность по защите прав человека во всём мире. Эта проблема связана уже со вторым вопросом. Уолцер пытается ответить на него в ряде своих статей, но нельзя сказать, что он приходит к какому‑ то удовлетворительному решению. Обычно он весьма неопределённо говорит, что должен найтись кто‑ то, кто возьмёт на себя ответственность и решит проблему в том или ином регионе земного шара[334]. И лучше, чтобы это делали региональные силы, не дожидаясь коллективного решения ООН – в противном случае, время будет упущено и мы в очередной раз столкнёмся с многотысячными жертвами.

Сложности вызывает и третий вопрос. Уолцер полагает, что государство, устраивающее гуманитарную интервенцию, безусловно, попытается сделать её выгодной для себя, но его действия, тем не менее, позволят прекратить насилие в отношении гражданского населения. Государство получает своеобразную моральную санкцию и на защиту прав человека при помощи вооружённой силы, и на решение собственных задач в данном регионе. Однако подобное нравственное обоснование войны представляется достаточно спорным. Равно как и сама гуманитарная интервенция не всегда может считаться действенным способом прекращения конфликта, поскольку (как и в случае вмешательства в гражданскую войну) часто работает на его эскалацию. Интервенции в Югославию или Ливию продемонстрировали, что гуманитарная война может способствовать развитию социальных кризисов и привести к политическим коллапсам.

Джеймс Пэттисон, которого мы цитировали выше, написал книгу о гуманитарных интервенциях, где предложил свой вариант решения проблемы легитимации участия в войне, ставящей целью защиту прав человека. В его книге представлен довольно авторитетный и популярный взгляд западного интеллектуального и политического сообщества на гуманитарный интервенционизм, поэтому он заслуживает детального прояснения. Пэттисон с опорой на концепцию профессора философии Университета Дьюка Аллена Бьюкенена говорит о нормативной политической легитимации. Важно не то, легитимно ли конкретное действие политического субъекта, а то, является ли он в принципе легитимным, т. е. получает ли его власть моральное обоснование[335]. Фактически моральный статус субъекта гуманитарной интервенции наделяется ключевым значением; инициатор интервенции должен обладать специфическими качествами. В этом контексте вопрос о справедливой причине оказывается не столь принципиальным и признаётся по сути решённым – если морально достойный политический субъект заявляет о необходимости совершить интервенцию, он обретает моральное право на её проведение. Также ему вовсе не обязательно выполнять все требования теории справедливой войны, чтобы провести интервенцию – Пэттисон дистанцируется от категорического подхода, отстаивая право ограниченной легитимации. После этого не вызывает удивления, что гуманитарная интервенция может быть легитимной, хотя и нелегальной. На этом основании обоснованной кажется Пэттисону операция, проведённая НАТО против Югославии в 1999 г.

Что может укрепить легитимность интервента, кроме его готовности помочь населению чужой страны защитить себя и свои права? Пэттисон даёт подробный ответ, теоретическим ядром которого выступает консеквенциализм. В первую очередь – это необходимое и важнейшее условие – интервенция должна быть эффективной. Соответственно, и наибольшей легитимностью, т. е. обоснованным правом проводить интервенцию, будет тот, кто закончит её наиболее эффективным образом. К вопросу оценки эффективности Пэттисон подходит очень щепетильно, предлагая оценивать её сразу по трём уровням. Во‑ первых, необходимо понять, способен ли интервент преодолеть гуманитарный кризис, способствуя улучшению обстановки в стране, в которую он вторгается – это уровень локальной эффективности (local external effectiveness). Во‑ вторых, следует принять во внимание глобализированность современных конфликтов, о которой говорилось в главе 2, – интервент должен позаботиться о том, чтобы права человека защищались на глобальном уровне. Интервенцию необходимо проводить так, чтобы она не несла вреда безопасности соседних стран и не вызвала глобального кризиса. Обязанность интервента в данном случае предполагает недопущение распространения волн миграции, эпидемий, бегства военизированных отрядов на территорию соседних государств. Этот второй уровень получил название глобальной эффективности (global external effectiveness). Наконец, в‑ третьих, интервент не может чрезмерно жертвовать правами человека собственных граждан и в первую очередь солдат, которые могут пострадать от вмешательства в чужой конфликт. Это уровень внутренней эффективности интервента (intervener’s internal effectiveness)[336]. Чтобы оценить эффективность, Пэттисон предлагает предпринять два шага: рассмотреть эффекты и последствия интервенции в долгосрочной перспективе, а затем сравнить их с невмешательством.

Если интервенция закончится внушительным успехом, например, будет остановлен геноцид, её успешность становится условием её достаточной (adequate) легитимации, хотя эта легитимация и не будет полной. В этом случае все прочие характеристики интервента можно оставить без внимания – возможные неоднозначности в его оценке и дурные деяния прошлого компенсируются или перевешиваются благом, которое обеспечит интервенция. Однако проще допустить ситуации – и чаще всего мы сталкиваемся именно с такими случаями – когда заранее дать точный прогноз эффективности интервенции не получается. Тогда следует обратиться к прочим, неконсеквенциалистским основаниям для проверки моральной состоятельности интервенции. Они не так значимы, как эффективность, и не могут заменить собой проверку по параметру эффективности, но могут дать дополнительные свидетельства в пользу обоснованности вмешательства данного государства или политического сообщества в конфликт.

К таким неконсеквенциалистским основаниям Пэттисон относит соблюдение норм jus in bello (fidelity to principles of jus in bello), поддержка интервенции населением государства, проводящего её – «внутренняя поддержка» (internal support); поддержка интервенции населением государства, которое становится ареной для вмешательства – «внешняя поддержка» (external support). Соблюдение норм jus in bello важно, поскольку неприемлем радикальный консеквенциализм или крайний инструменталистский подход (Extreme Instrumentalist Approach), согласно которому в моральном отношении значим лишь совокупный уровень человеческого страдания, поэтому чтобы уменьшить его, можно пойти на огромные жертвы и потери, в том числе и среди гражданских лиц, а единственным определяющим фактором моральной обоснованности интервенции выступает её финальная эффективность. Гуманитарная интервенция должная быть гуманной. Войска, участвующие в ней, обязаны соблюдать принципы различения и пропорциональности. Значение поддержки интервента со стороны собственных граждан можно объяснить двумя аргументами, отсылающими к классической политической философии. Во‑ первых, аргумент Локка: население обеспечивает своё правительство ресурсами для проведения той или иной политики, поэтому должно участвовать в контроле над их расходованием и одобрять такие дорогостоящее предприятия, как гуманитарную войну. Во‑ вторых, аргумент Руссо: люди должны иметь голос в деле управления политическими институтами. В этом проявляет себя свобода самоопределения; решение о проведении гуманитарной интервенции должно учитывать мнение населения государства‑ интервента. Наконец, внешняя поддержка придаёт моральный вес интервенции, поскольку было бы недопустимо, если бы интервент начал действовать вопреки желаниям тех, кого он намеревается спасать. Влияние гуманитарной интервенции на жизни этих людей может быть очень сильным. Тяготы и лишения войны лягут в первую очередь на них, поэтому полезно удостовериться, готовы ли они принять эти тяготы. К этому добавляется и руссоистский аргумент о самоуправлении – недопустимо вмешиваться во внутренний конфликт, если местное население не хотело бы, чтобы его правительство было целью интервенции[337].

Если выполняются все эти критерии, как консеквенциалистские, так и неконсеквенциалистские, интервенция считается не только достаточно обоснованной, но и получает полную легитимацию. В дискуссии об интервенции можно увидеть обращение также к таким критериям её обоснования, как поддержка мирового сообщества, надлежащее правовое санкционирование или разъяснение мотивации интервента (должен ли он быть именно моральным и гуманным в своих помыслах). Однако все они кажутся Пэттисону несущественными. Попытка выявить некое обобщённое мнение мирового сообщества, а затем получить санкции Совета безопасности ООН – сложнейшее мероприятие, сопряжённое в лучшем случае с серьёзными временными потерями. Мотивация интервента же не имеет существенного значения, поскольку важна сама его интенция: стремление остановить гуманитарный кризис. И если он готов взять на себя такие обязательства, его активность заслуживает поддержки и морального одобрения.

В этих условиях НАТО кажется Пэттисону наиболее подходящим институтом для проведения гуманитарных интервенций, обладающим наибольшим уровнем легитимности. Эта организация, по его мнению, имеет удачный прошлый опыт, развитую военную инфраструктуру и стремится быстро решить гуманитарный кризис, чтобы установить долгосрочный мир и стабильность. Чуть менее морально обоснованы интервенции отдельных государств или коалиций (естественно, в первую очередь имеются в виду США и их союзники). Замыкает этот список эффективных интервентов ООН и региональные организации.

Критика гуманитарного интервенционизма отчасти сводится к критике внешнеполитического курса США, коль скоро это на сегодняшний день один из наиболее активных операторов идеи вооружённых вторжений ради защиты прав граждан других государств, а также во имя поддержания демократии и свободы во всём мире. Удивительным образом подобная ситуация была предвосхищена Карлом Шмиттом в «Номосе земли»: «…правительство в Вашингтоне получило возможность эффектно контролировать любую смену правительства и конституционного строя во всех прочих американских государствах [sic! ]. Пока Соединённые Штаты ограничиваются лишь Западным полушарием, такая практика имеет отношение лишь к этому региону. Но как только США выдвинут притязание на осуществление практики всемирного интервенционизма, она затронет каждое государство Земли»[338]. Это аргумент политический. Если мы хотим дать указание в том числе и на моральные сложности, связанные с гуманитарной интервенцией, мы можем уйти ещё глубже в традицию обсуждения интервенционизма и обратиться к идеям, высказанным Миллем.

Показательно, что Милль касается вопроса о защите человечности как таковой лишь вскользь, когда говорит о необходимости вмешаться в конфликт, который ведётся при помощи жестокости, несовместимой с гуманностью. Выше мы приводили соответствующий фрагмент. В большей степени Милля интересует борьба цивилизованных государств с «дикими» нациями – преимущественно с населением Африки и Азии. Милль отказывает варварским народам в возможности соблюдать нормы, принятые среди просвещённых людей: «…нормы общепринятой международной морали подразумевают взаимность. Но от варваров не стоит ждать взаимности. На них нельзя положиться в соблюдении каких бы то ни было правил»[339]. Происходит это не в силу того, что по природе своей варвары не восприимчивы к этим нормам, но лишь в силу недостаточного в данный момент развития их умов. Именно поэтому завоевание для них оказывается благом. Задача цивилизованных наций взять на себя попечительство над такими народами ради блага последних. Хотя ещё одним выводом должен быть отказ от всяких ограничений в войне против варваров. Мы можем оттолкнуться от этой, описанной Миллем, логики оправдания борьбы с варварами, чтобы увидеть современные проблемы, связанные с гуманитарной интервенцией.

По мнению Милля, европейцы абсолютно легитимны в проведении политики «благородного», или «милосердного» (benign), колониализма, как её обозначил М. Дойл[340]. Идея благородного колониализма состоит в том, что, во‑ первых, развитые европейцы должны нести «бремя белого человека», которое заставляет при необходимости просвещать отсталые народы при помощи силы; а во‑ вторых, даёт исключительное право на подобную форму легитимации войны тем же европейцам. Цивилизованный запад противопоставляется всем прочим регионам земного шара. На самом деле этот аргумент значительно старше Милля, он обнаруживается ещё у Аристотеля в знаменитом различении войны, которая происходит между греками, и охоты, которую ведут эллины на варваров. Его можно встретить и у Франсиско де Виториа, обличавшего политические и экономические причины завоевания индейских земель, но указывавшего на возможность ведения справедливой войны во имя распространения власти католической церкви[341]. Мы сталкиваемся в этом случае со статусным разделением государств. Развитые, цивилизованные страны наделяются при этом моральной обязанностью следить за благополучием других, менее развитых народов, и содействовать их совершенствованию. При необходимости они должны с оружием в руках восстанавливать законы человечности на территории других государств, игнорируя их суверенитет.

И что крайне важно для нас, этот аргумент находит своё применение и в интервенциях последних десятилетий (Югославия, Ирак, Ливия), хотя используется он, безусловно, в завуалированной форме. Дойл, Уолцер, Оренд и прочие современные авторы, которые обращаются к теории Милля, обычно обходят стороной эту проблему, буквально умалчивая её. Как правило, говорится только о защите прав человека, идеалах свободы и самоопределения, но предполагается, что их надо предохранять от власти тиранов‑ варваров, неспособных к цивилизованным формам правления. Аргумент из этического превращается в политический. Фактически можно сказать, что указание на невозможность правительства обеспечить защиту прав населения и идея распространения цивилизации – суть составляющие одного аргумента. Это две неотделимые части политической идеи, предполагающей, что цивилизованное, т. е. демократическое, правительство не допустит нарушения прав своих граждан или не окажется в глубоком политическом или социальном кризисе. И в случае, когда такие нарушения происходят, развитие этой идеи требует наказания для власти, которая ведёт себя агрессивно в отношении собственного народа. Задача мирового сообщества или какого‑ либо из цивилизованных государств сводится, таким образом, к нанесению удара по преступному, или недостаточно демократическому, правительству ради защиты универсальных прав и свобод человека.

Это открывает пространство для критики. Концепцию «Обязанность защищать» и идею гуманитарных интервенций легко упрекнуть в новом империализме, колониализме и элитаризме: «Западные страны активно отстаивают концепцию “обязанность защищать” в стенах ООН, поскольку очевидно, что счета будут предъявляться остальному, т. е. незападному, миру. Не случайно многие государства рассматривают её как западно‑ либеральный проект, обеспечивающий интересы “золотого миллиарда”, а не защиту людей от насилия»[342]. Среди критиков гуманитарной интервенции такого рода наиболее заметен Ноам Хомский, американский лингвист и политический публицист.

Хомский неоднократно высказывал одобрение самой идее защиты прав человека во всём мире, однако он же указывал на её использование в качестве средства прикрытия истинных интересов и целей, которые могут быть у вторгающихся держав. Эти «просвещённые» государства, по мнению Хомского, действуют вопреки Уставу ООН и в нарушение постановлений и комментариев, которые появляются на мировых саммитах[343]. Результатом становится создание системы гуманитарного империализма (термин Жана Брикмона[344]). Причём обращение к гуманитарным основаниям для подтверждения права на вторжение, по словам Хомского, отнюдь не изобретение последних десятилетий. Именно так оправдывали свои действия Япония при оккупации Манчьжурии, Италия при нападении на Эфиопию, Германия при аннексии Судетской области. Все они якобы должны были защитить тысячи людей от агрессивного национализма и рабства[345]. Кроме того, Хомский обращает внимание и на явную диспропорцию в возможности апелляции к гуманитарным основаниям для оправдания военного вторжения. Так, в 1978–1979 гг. Вьетнам провёл интервенцию в соседнюю Кампучию, которая быстро закончилась захватом столицы страны, Пномпеня, и оккупацией значительной части территории Кампучии. Это, помимо прочего, позволило приостановить геноцид местного населения и политические репрессии, проводившиеся красными кхмерами. Однако действия Вьетнама были восприняты болезненно коммунистическим Китаем, который, в свою очередь, начал неудачную войну против южного соседа, но также США и Великобритании, которые ввели против Вьетнама санкции. То есть даже успешные действия по защите гражданских лиц и прекращению геноцида вызвали осуждение. Аналогично не была поддержана иранская мирная инициатива во время Боснийской войны, поскольку сам Иран воспринимался как преступный режим[346]. В этом Хомский видит исключительное право на принятие решения о гуманитарных вторжениях, которое страны запада резервируют за собой.

Часто в поддержку гуманитарных интервенций высказывается аргумент о невозможности бездействовать в ситуации, когда совершаются зверства, тысячи людей уничтожаются или изгоняются из мест своего проживания. Однако, по мнению Хомского, в этом случае предлагается ложный выбор из двух альтернатив: бездействие, т. е. попустительство гуманитарной катастрофе, или вмешательство и дальнейшая эскалация катастрофы. Эта дихотомия ошибочна, поскольку упускается из виду ещё одна, третья, альтернатива: смягчение катастрофы, например дипломатическим путём или конструктивной помощью. Защита прав человека действительно является важной задачей, стоящей перед человечеством. Но Хомский предлагает в этом сложном деле руководствоваться принципом Гиппократа «не навреди». Если соблюсти его не получается, «лучше не делайте ничего, по крайней мере это предпочтительнее, чем причинять вред – таков вывод, который в случае с Косовом заранее был признан “предсказуемым”, и предсказание полностью сбылось»[347]. Часто нам кажется, что нет иного выбора, кроме как применить военное насилие. Тем не менее правильнее для целей поддержания мира и безопасности искать невоенное, конструктивное решение.

Пэттисон зафиксировал значительный уровень недоверия к войнам по гуманитарным основаниям – общественное мнение настороженно относится к эффективности и качеству интервенций, к их политизации, когда они принимаются не на основании универсально работающего механизма одобрения и проведения интервенций, а на основании прагматических соображений конкретного правительства – однако замечает, что сейчас гораздо сложнее найти тех, кто последовательно и строго придерживается позиции невмешательства[348]. Риски, которые связаны с бездействием, или предложенным Хомским третьим путём поисков ненасильственного решения, чрезвычайно высоки. Показателен в этом отношении случай Руанды, когда недостаточно эффективные и оперативные действия международного сообщества привели к настоящей гуманитарной катастрофе и гибели почти миллиона человек. Возможность избежать подобных последствий делает, по мнению Пэттисона, гуманитарную интервенцию морально приемлемой[349].

Как видно из этого раздела, для современных этических концепций войны, и теории справедливой войны особенно, характерна риторика ограничения войны и стремление сделать её более «гуманной». Но в то же время обосновывается расширение списка оснований, в соответствии с которыми допустимым оказывается применение вооружённой силы. В частности, справедливыми причинами войны, удовлетворяющей принципу правого дела, помимо самообороны, называются упреждающие действия, гуманитарная интервенция или вторжение в гражданскую войну. Проблему представляют собой также универсальность предлагаемых теоретиками справедливой войны принципов и ценностей. Тирания ценностей приводит, как заметил Карл Шмитт, к террору их непосредственного и автоматического исполнения[350]. В высшей степени это опасно в отношении ценностей, защита которых служит делу морального оправдания применения силы – тогда стремление защитить мир и безопасность приводит к умножению поводов для начала войны.