 |
Часть третья. Познание народа. 1. Источник вдохновения
|
|
|
|
Часть третья
ПОЗНАНИЕ НАРОДА
1. ИСТОЧНИК ВДОХНОВЕНИЯ
В 1933 году в стихотворении «Молодость» Джалиль писал:
Молодость со мной и не простилась,
Даже и руки не подала.
До чего горда, скажи на милость, –
Просто повернулась и ушла.
(Перевод В. Звягинцевой)
Двадцатисемилетнему Джалилю ещё рано было грустить о юности. Грусть была, но о другом – ушло время, на которое пришлась юность поэта, двадцатые годы. Поэт грустит по энтузиазму той поры, когда безоглядно принималось всё, что было отмечено новизной. В грусти его и осознание того, что он легко расставался и с тем, что надобно было сохранить, что не все отпущенные ему дни, месяцы, годы были отданы поэзии. Приходит раздумье о творческом пути: всё дальше оставались годы движения в русле классики, годы утверждения новизны, а увлечения рапповскими теориями мало что дали ему. Так что речь не только и не столько о возрасте самого М. Джалиля, речь о поэте М. Джалиле, о стране.
Без размышления о времени и о себе нет не только поэта, без этого невозможна жизнь человеческая. Джалиль, закончив рабфак, обучался в Московском университете (закончил в 1931 году), повидав людей, уже накопил известный жизненный опыт. Честно признаемся: не был этот опыт так уж велик, не было ещё серьёзных и больших знаний, не столь был широк кругозор, не так уж много прочитано, осмыслено. Но дорога была верной: он шёл к истокам национальной, к горизонтам всей советской и мировой культуры. Естественно, Джалиль переживает глубокие внутренние перемены. Невероятная сложность развития страны постигается не острой и дерзкой мыслью, она познаётся сердцем, художнической интуицией. Однако и сердце поэта кое‑ что стоит. Сердцем М. Джалиль принял революцию (в 1917‑ м ему одиннадцать, а в 1919‑ м – тринадцать лет). За М. Джалилем, за татарами стояла многовековая история борьбы против социального и национального угнетения, история вражды людей и народов, история утверждения необходимости дружбы народов страны. Велика была цена социальной справедливости и национального равенства, возрождения национального достоинства, принесённых революцией. М. Джалиль, как бы ему ни было тяжко в двадцатые или тридцатые годы, неизменно, когда речь шла о выборе, избирал верность народу, великим идеалам свободы, национального достоинства и межнационального согласия, всегда сохранял понимание того, что его опора – совесть, честь, человечность, достоинство. Изнутри, из недр его человеческого и национального сознания был продиктован его творческий путь тридцатых годов – к народу. И это отделило его от одних писателей и соединило с другими. Однако выразить этот путь в поэзии оказалось нелегко: надо было фактически возродить чувство слова, обратиться к классике, вспоившей его как личность и художника, переосмыслить итоги самоотверженного труда стихотворца второй половины двадцатых годов. На это и ушли 1930‑ е годы. В эти годы он открыл и утвердил основные для него категории: свобода человека как условие его жизни, природа и история как среда его жизнедеятельности.
|
|
|
Поэт далёк от простого отрицания того, что сделано им в прошлом. Это были трудные годы, полные испытаний и для него и для страны:
Года, года...
Придя ко мне, всегда
Меня руками гладили своими.
Вы с мягким снегом шли ко мне, года,
Чтоб стали волосы мои седыми,
Чертили вы морщинами свой след.
Их сеть мой лоб избороздили вскоре,
Чтоб я числом тех знаков и примет
Считал минувшей молодости зори.
В оригинале стихотворения сказано ещё резче: «Года не гладили, а царапали лицо, оставляли на нём глубокие шрамы». В реальности, отметим попутно, М. Джалиль сохранил весь юношеский свой облик. Речь опять здесь, очевидно, о том же – о необходимости понять себя, о трудности этого. Мыслитель в отроческие годы, юный поэт, воспитанный в школе Г. Тукая, Дэрдменда, восточной философской классики, ныне утратил поэтическую философскую школу, не готов объять умом грозное и сложное время, его резкие сломы, его одновременно трагический и героический пафос.
|
|
|
Суровости времени он по‑ прежнему противопоставляет свой юношеский оптимизм – великие идеалы требуют беззаветности:
Я не в обиде,
___________Молодости пыл
Я отдал дням, что в битвах закалялись,
Я созидал, и труд мне сладок был,
И замыслы мои осуществлялись.
(«Года, года... », 1934. Перевод К. Арсеневой)
Джалиль полагает, что новые его произведения были невозможны без политических стихов двадцатых годов.
Солнечный день с голубым поднебесьем
Наших винтовок добыт огнём.
В жарком дыхании наших песен –
Буря борьбы и сражений гром.
В тире, на стрельбище в наши годы,
Верно, немногим пришлось робеть.
Нас научили бои и походы
Метко стрелять и без промаха петь.
(«В тир! », 1933. Перевод Р. Морана)
Известный качественный рост поэзии Джалиля, определившийся к 1934 году, опирается на изменение его отношения к литературе. Джалиль начинает приходить к пониманию значения самой личности художника‑ творца. Он теперь стремится определить своё личное отношение к тем событиям, о которых рассказывает. Джалиль вновь начинает осознавать себя лириком.
Открывается главная грань его таланта. Это приводит к тому, что Джалиль по‑ иному начинает писать и эпические произведения, разрабатывать новые жанры. Он приступает к созданию драматических поэм, он обращается к народной песне. Меняются изобразительные средства его поэзии. Кристаллизация его таланта происходит не только в лирике. В его произведения этой поры приходят гармоничные образы.
Крупные эпические произведения Джалиля (поэмы «Алтынчеч», «Письмоносец», оперное либретто «Ильдар») напечатаны были перед самой войной. А всю вторую половину тридцатых годов публикуются стихи и песни Джалиля. И поэтому читатель знает главным образом Джалиля‑ лирика. Именно лирика помогла ему занять место в истории татарской литературы этих лет. Лирика его этих лет – антитеза поэзии двадцатых годов. Тогдашняя напористость, размашистость, лихость уступают место элегическому или же раздумчивому восприятию природы, бытия. В этом и достоинство этой лирики, но здесь и её неполнота: жизнь‑ то оставалась суровой.
|
|
|
Своеобразной декларацией поэта является стихотворение «Родник» (1937).
Символом поэзии Джалиль избирает не штык, не пулю, не лозунг, а ручей. Он хотел бы, подобно ручью, «песней землю оплодотворять, души в сады превращать». Действенная поэзия – это поэзия, вобравшая в себя мировосприятие современного человека.
Как по долине льющийся родник,
В дороге пел я песни то и дело.
И всё казалось сердцу, что от них
Земля вокруг цвела и молодела.
Слово должно насыщаться всеми красками земли, всеми её запахами, всеми её радостями и печалями. Слово должно идти от сердца к сердцу.
Обаяние нравственного облика лирического героя определяется его верой в жизнь, сердечной открытостью. Всю полноту своей душевной жизни Джалиль несёт людям, готовый всегда поддержать в них бодрость.
Как путник ловит влажную струю
Губами, пересохшими от жажды,
Так песню задушевную мою
Друзья ловили сердцем не однажды.
Родник и ночью отражает свет, –
Так я светил вам, жил я с вами рядом
И пел друзьям о радости побед,
Пел о любви, что обжигает взглядом.
Откуда эта эмоциональная щедрость лирического героя? Она результат доверия к людям, которые рождает желание и смелость говорить от себя, рождает полнокровие лирики, приводит к расцвету таланта поэта. Такого поэта ничто не погубит, не свалит с ног, не подкосит.
Родник в земле похоронить нельзя,
Частицей станет он морской стихии.
Я буду улыбаться вам, друзья,
И петь вам буду, люди дорогие!
(Перевод Я. Козловского)
Поэт‑ лирик, Джалиль чувствует себя частицей народа, страны. Прежде отчизна была для Джалиля лишь одним из отрядов революционного движения. В изображении её поэту недоставало объёмности, многообразия. Теперь в стихотворении «Лес» (1939) образ родины вырастает из конкретной картины той природы, которая окружала М. Джалиля в детстве.
|
|
|
И поначалу стихотворение воспринимается как рассказ о детстве:
Путь идёт через лес... Этой тропкой
В детстве бегал по ягоды я.
Мы уходим... Так будьте ж здоровы,
До свиданья, берёзки‑ друзья!
Как птицы, разлетаются деревенские мальчишки по широкой стране. Но навсегда в их сердцах остаётся память о старом лесе – воплощении родины, её красоты и мощи.
Сколько надо наук одолеть нам!
Сколько ждёт нас несделанных дел!
Для того ведь и созданы крылья,
Чтобы каждый из нас полетел...
Не грусти! Твоя гордая слава,
Твой немолчный зелёный прибой
Разнесутся далеко‑ далеко
В песнях птиц, окрылённых тобой.
(Перевод В. Тушновой)
Любовь к родине – это любовь к жизни, к её многообразным проявлениям.
Полнозвучность восприятия жизни – одна из главных черт лирики Джалиля тридцатых годов. В «Зимних стихах» (1935) он рисует звонкий студёный день, сверкание снега в лучах могучего солнца и восклицает: это – настоящие стихи!
Снег похож на белую бумагу.
Песню или стих писать начнём?
Солнце, наш поэт, познав отвагу,
Чертит по снегу пером‑ лучом.
Широко открытыми глазами смотрит он на мир и не может нарадоваться его неожиданно стройной, законченной красоте.
Вот на лыжах, в свитере зелёном,
Ели молодой под стать вполне,
Наполняя лес весёлым звоном,
Девушка моя спешит ко мне.
Вот мелькнула, поднимаясь в гору,
Вот остановилась у ольхи,
Я смотрю на снег, дивлюсь узору...
Это настоящие стихи!
(Перевод С. Липкина)
Жизнь богата, прекрасна, и поэт должен увидеть её красоту. Тогда и родятся «настоящие» стихи. Таково тогдашнее кредо М. Джалиля.
Нельзя не обратить внимания на узость жизненно‑ тематического спектра оптимистических произведений – лыжная прогулка, леса детских лет, бьющие из‑ под земли родники. Произведения вбирают в себя большей частью впечатления давних детских, отроческих лет пребывания в деревне Мустафино, в Оренбурге с его живописными рощами, тут и памятные места подмосковных Загорянки, Голицыно, где М. Джалиль катался на лыжах. Одним словом, радостные впечатления, отразившиеся в творчестве М. Джалиля, высвечивают узкий сегмент жизни самого поэта и те стороны его жизни и размышлений, которые впрямую не соотносятся с событиями, происходившими в стране.
Однако, отмечая это, следует сказать о другом, не менее, а, быть может, более важном, – здесь поэт идёт к открытию природы.
|
|
|
Для нас понятия экологии, понятия сращённости человека с историей Земли, её водами, горами, лесами, небесами естественны. Но надо помнить, что и великим умам XX столетия нелегко, не сразу открывалось единство социальной истории и истории Земли, катастрофичность социального развития, не соотнесённого с закономерностями эволюции жизни на планете.
Крутые разломы истории страны находили отзвук в его душе, они врывались в мир поэта.
Так, стихотворение «Слёзы мои высохли» поражает несходством с другими произведениями тридцатых годов. Поэта терзает тяжкое отчаяние: нет друзей, верных товарищей, угасает светлая надежда, не остаётся сил выносить жизнь. Страстный и прямой, Джалиль во весь голос говорил не только о счастье, но и о несчастье:
Слёзы мои высохли,
В руках нет сил.
Перестань, сердце,
Не гори, не гори больше.
Совсем уже высохли
Теперь мои слёзы.
Совсем не осталось
Вокруг товарищей.
С безнадёжной верой
Пройдут дни.
Долго горело, перестань,
Перестань уже, сердце.
Достаточно сказать об огромном напряжении жизни страны, достаточно напомнить о трагическом утверждении культа личности, чтобы объяснить появление у Джалиля этого стихотворения и ему подобных.
Поэта мучит чувство одиночества:
Ночной простор.
Я жгу костёр.
Вокруг туман, как в море.
Я одинок – простой челнок,
Затерянный в просторе.
М. Джалиль находит традиционный образ, полный глубокого значения. Костёр в кромешной ночи – символ одиночества и стремления преодолеть это одиночество, призыв – отзовись! – к другому.
Стихи эти – «Слёзы высохли», «Одинокий костёр», «Бывают ночи» – из архива поэта, они ныне печатаются с пометкой – «Между 1936 и 1939». Пометка эта редакционная, она относит эти произведения к периоду репрессий; однако вряд ли возможно – просто одним волевым решением – так уточнять их дату. Вернее говорить о тридцатых годах. В этих стихах отгадка очень существенных обстоятельств жизни, объяснение многого в судьбе и в поэзии М. Джалиля.
М. Джалиль всё чаще испытывает одиночество. В стране происходили серьёзные сдвиги, социальные разломы вовлекали в себя миллионы жителей города и деревни. А поэт был наделён даром сопонимания, даром вчувствования, даром предвидения. Названные стихи обнажают существование сложных психологических пластов в сознании писателя. Поэт всегда, как любая сильная творческая индивидуальность, подобен камертону, который осязает всю многозвучность мира, хотя осознанно может откликаться лишь на некоторые явления, происшествия, события. Одиночество, посещающее М. Джалиля, примета дисгармонии внутреннего мира поэта, разлада в его художественном сознании. Творческая психология – проблема весьма сложная, но всё сложное имеет свои простые аспекты, выявляется в наглядных вещах, проступает в естественных очевидностях. Поэзия М. Джалиля, помещённая в сетку крупных координат времени, воспринятая в целостности, позволяет понять, что писатель видел, знал, понимал и, наоборот, не осознавал, даёт возможность постигнуть, чем он руководствовался в обращении к той или иной проблеме или теме, в разработке тех или иных стилевых принципов. Случайно ли в тридцатые годы он в некоторой степени отходит от злобы дня и погружается в фольклор? Чем обусловлены наивность поэмы «Письмоносец», либретто «Ильдар»? Почему столь завершённа «Алтынчеч», трагическая по замыслу?
М. Джалиль с полудетских, с отроческих лет вошёл в среду комсомолии и никогда не порывал с ней. Среда эта становилась по составу иной, со временем комсомольских работников заменили журналисты, поэты, литераторы. Верность революционным заветам делала его выразителем идеалов его юности; М. Джалиль знал это, ценил – и оставался всегда верен этим идеалам.
Однако страна проходила полосу тяжёлых исторических испытаний – развёртывалась индустриализация, прошла коллективизация, в газетах освещался один судебный процесс за другим. Эти явления отразились в поэзии М. Джалиля – не впрямую, не в лоб, а в тех или иных особенностях тематики, проблематики, самого его творческого развития. Вряд ли он мог так, как мы, взглянуть на современные ему события. Джалиль очень рано ушёл из родной деревни и больше там не бывал. События в деревне времён перелома доходили до него в основном с полос газет. Поступь индустриализации его творчески не заинтересовала. К сожалению, и город остался для него не до конца раскрытым, в Казани он знал более всего рабфак, в Москве его окружением были преимущественно земляки, а во второй половине тридцатых годов – люди консерватории. Словом, биографически он не был включён в исторические переломы.
Но путь его для внимательного взгляда при несомненном сходстве с торной, одобренной канонами времени дорогой чётко индивидуален. Он индивидуален уже потому, что поэт остался верен проблематике, волновавшей его с юности, – человек и его внутренний мир. Он индивидуален и потому, что поэт был верен своему, к сожалению, не всегда скорому процессу художественного развития – его проблематика (личность и народ, личность и история) углубляется, разворачивается не под воздействием внешних событий, а по внутренней личной логике. Он всегда отвечает на вызов действительности, но отвечает по‑ своему и не столь быстро. Так создаётся обычное для писателя неполное – весьма различное у разных литераторов – совпадение с днём текущим и его заботами. Если в двадцатые годы, в их второй половине, он юношески азартно жил злобой дня, то в тридцатые годы М. Джалиль, хотя и продолжает откликаться на события, вызывающие общественный интерес, находится весь в поисках авторской позиции, которая позволила бы ему выразить полно, глубоко время и себя, быть в ладу с собой и со временем, найти единство между собой и народом. Он остался в стороне от воспевания вождизма, славословий тяжёлой колеснице эпохи, хотя и не смог избежать общей участи – соавторства в коллективных изданиях [127]. И в лирике, и в эпике М. Джалиль стремился сохранить – и приумножить – гуманистические, демократические начала. У него есть наивность, она идёт ещё от двадцатых годов. Однако время побуждало к иному, необходимо было всё более пристально всматриваться в главное – народные судьбы, народные традиции, народное слово.
События, связанные с репрессиями второй половины тридцатых годов, задевают и М. Джалиля. И его вызывают для бесед, и его многократно испытывают. Но всё это – словно каким‑ то подсознанием – им отвергается, исторгается из его реальности. К этому времени М. Джалиль уже взрослый человек, он смог держаться достойно. Не привели его эти события и к отказу от идеалов юности – за ними стояли судьбы отца и матери, брата и сестры, судьбы татарского народа, который увидел в революции путь к давним идеалам свободы и справедливости, который вынашивал эти идеалы без малого тысячелетие. Да и судьба тут была к нему – то ли москвичу, то ли казанцу – милостива, тучи собирались, но молния не ударила. Даже прямые печатные обвинения «Алтынчеч» в отступлении от социалистической идеологии не привели поэта к драматическому финалу. Судьба!
И всё же в эту пору он был одинок. Для возмужания личности требуется среда, люди. У него были друзья, великолепные, умные, люди больших знаний и воспитанного вкуса. Но слышал ли он слова полной правды, без которой нет высокого искусства? Трудно сказать, но вот «Одинокий костёр» и все названные стихи говорят только об одиночестве, в них звучит лишь глухое эхо грозных и трагических явлений:
Горит бурьян.
____________В густой туман
Он мечет сноп огнистый,
И смутный свет,
______________минутный след,
Дрожит в пустыне мглистой...
То красный блеск,
________________то яркий всплеск
Прорежет вдруг потёмки.
То погрущу,
__________то посвищу,
То запою негромко...
Огонь, светящийся во мгле,
Заметят ли, найдут ли?
На звук, летящий по земле,
Ответят ли, придут ли?
(Перевод Р. Морана)
Ответ на вопрос, заданный в последней строфе, содержится в другом коротком лирическом излиянии, так же, как и предшествующие стихи, не имеющем названия:
Бывают подчас длинные, тяжёлые
Ночи; сон не идёт, душа болит...
Но важно другое: у каждой ночи,
У каждой ночи есть свой конец.
Каждую ночь ломая, время идёт,
Алея, встаёт смелый рассвет.
Улыбаясь, восходит звезда Чулпан,
Рассеивая все горе‑ беды...
Ответ таков: поэт не знает, почему так сгустилась тьма, но он не теряет надежды, что опустившаяся безгласная, всеохватывающая ночь минет.
С этими стихотворениями своеобразно перекликаются другие, также оставшиеся неопубликованными и найденные затем в архивах. У поэта была тетрадь, на ней было начертано: «Тайны, воспоминания (лирический дневник)». Там более десяти стихотворений, написанных в эти же годы. Стихотворения – любовно‑ интимные. Помнится, мы с Н. Юзеевым в 1953 году в квартире А. Джалиль читали стремительную арабскую вязь этой тетрадки и смущались, словно бы нечаянно, не по умыслу прикоснулись к личной жизни поэта. Теперь они изданы – и в трёхтомнике, и в четырёхтомнике – переведены и воспринимаются как естественная часть его лирики. Архив поэта мы тогда с Н. Юзеевым просмотрели весь, и мы были, пожалуй, первыми, кто это сделал. И тогда же отметили, что такого рода дневников – не за двадцатые, не за начало тридцатых – там нет, хотя А. Джалиль сохраняла, сберегала любой листочек бумаги, где было хоть слово, написанное рукой поэта. Лирический дневник создавался и выделился как цикл в эти годы – 1936–1938. Объяснения мы тогда не нашли. Думается, возникновение цикла объясняется тем, что М. Джалиль в ту пору был склонен уходить в себя. Для него приобрели особое значение именно интимные, именно чисто личные переживания.
С точки же зрения историка литературы, интимная лирика эта – немалое завоевание татарской поэзии. Её особенность в том, что поэт рассказывает о трудной любви, подчас приносящей людям мучения и страдания. Так, в одном из стихотворений он изображает чувства человека, когда‑ то расставшегося с любимой, успевшего жениться и вот опять встретившего её и по‑ прежнему любящего («Мы расстались... »).
В другом стихотворении Джалиль обрушивается на людей, мешающих своими ханжескими требованиями расцвету любви:
Как‑ то странно жизнь моя сложилась!
Огонёчек тлел едва‑ едва.
Пылко полюбил я, всей душою,
А при встрече позабыл слова.
Как‑ то странно дружба завязалась!
Всё в ней было: искренность и страсть.
Но, два сильных, стойких человека,
Мы друг друга истерзали всласть.
И на всё запрет, везде опаска.
Молодое чувство не росло.
Да и юность пылкую с годами
Ветром мимолётным пронесло.
И стоишь, оглядываясь горько
На отрезок прошлого пути.
Кто же виноват, какая сила
Две души держала взаперти?
(«Хадие». Перевод П. Антокольского)
Последние строки в оригинале звучат несколько по‑ другому. Поэт пишет: «Какая же вина есть у чувств? Почему закрыты на замок души людей? » Любовь теряла красоту и силу, сталкиваясь с недоверием и пренебрежением.
Но поэт верит в то, что истинная любовь проложит себе путь всегда. Он пишет:
Как нежно при первом свиданье
Ты мне улыбнулась, я помню.
И как ты, в ответ на признанье,
Смутясь, отвернулась, я помню.
Меня ты покинула вскоре.
Отчаяние сердце прожгло мне.
Как часто я плакал от горя
В бессонные ночи – я помню.
Как сон, пронеслись те печали,
По давним приметам я помню:
Любовь – холодна, горяча ли –
Не гаснет. Об этом я помню.
(Перевод В. Звягинцевой)
Вся глубина человеческих отношений, вся долгая и трудная жизнь сердца уместились в три строфы. Это ёмкое и глубокое лирическое произведение – предвестник моабитских стихотворений.
Совсем по‑ новому звучит тема гражданской войны. Память Джалиля сберегла такие её эпизоды, которых не было в стихах двадцатых годов.
Отделение красноармейцев, уставших от погони за бандой белогвардейцев, располагается на отдых в избушке бабушки Сарби (стихотворение «Бабушка Сарби», 1936):
Осенний лился леденящий дождь.
В село вошли мы. Было уж темно.
Издрогшие усталые бойцы,
Мы постучали в низкое окно.
«Испуганная, дряхлая» бабушка Сарби поначалу недоверчива, но вскоре она оттаяла.
Когда же – кто мы – бабка поняла,
Смягчилась, стала вдруг совсем другой,
Достала, постелила на печи
Единственный тюфяк свой пуховой.
– Сынки! – она сказала. – Печь моя
Натоплена, закрыта в самый срок.
Влезайте‑ ка на печку и в тепле
Поспите там, как люди, хоть разок!
(Перевод В. Державина)
Прошло время, другой стала родная земля, на которой когда‑ то гремели бои, но поэт не забыл «материнской ласки» бабушки Сарби. Трагедии гражданской войны Джалиль воссоздаёт в бытовой картине.
Были среди написанного в эти годы поэтом и стихи посредственные. М. Джалиль продолжает, как и прежде, откликаться на новые явления, понятия. Так появляется стихотворение «Парашют» (1936), «Песня о красном лётчике» (1933), «Пожар» (1933), «К полюсу» (1933), примечательные лишь упоминанием новых профессий, последних событий. Есть в его стихах и мотивы, которые ныне читаются с печалью – о бдительности, переходящей в подозрительность. Но они у него, словно внезапная тень, летучи. Есть и просто плохие стихи. Это, скажем, также «Песня о пионерке Мамлакат», «Девушка‑ милиционер» (1935), «Молодые» (1936), «Из Крыма», «Ветер» (1937). Мелочи выдаются за главное в жизни народа (путёвка в дом отдыха объявляется в стихотворении «Из Крыма» идеалом счастья). Но подобных стихотворений немного, написаны они, очевидно, небрежно, и не они определяют облик поэзии Джалиля.
Ныне поэт стремится к созданию законченного художественного образа, уйти от натуралистической точности деталей и фактов. Это можно проследить, например, по его работе над стихотворением «На ржаном поле» (1937). На рассвете комбайнёр Зайнаб выезжает в поле. Начинает свою работу и солнце. Между ними развёртывается соревнование: кто быстрее дойдёт до горизонта?
До сих пор такого не бывало,
Чтоб сумела девушка пройти
За один лишь день ржаное поле,
Обгоняя солнце на пути!
Солнце в гору –
И смуглянка в гору!
Неразлучны верные друзья,
Оба лучезарны и румяны,
Их двоих остановить нельзя...
(Перевод А. Штейнберга)
Труженику полей, который встаёт с солнцем, весь день работает под его лучами и ложится, когда оно заходит, естественно видеть в солнце своего напарника, такого же, как и он, работника.
В первом варианте стихотворения (архив поэта) оно заканчивалось следующими строками:
На краю поля её ждёт бригадир.
В одной руке у него – букет цветов.
В другой – знамя.
Оно, развеваясь,
С нетерпением ждёт Зайнаб.
Готовя рукопись к печати, Джалиль убрал эти строки и дал другой финал:
Нынче солнце позади осталось...
В честь Зайнаб шумит зелёный лес.
Птичий хор поёт, и ветер дышит
Предвечерней свежестью с небес.
Солнце, закатясь наполовину
За черту пылающих полей,
Словно знамя алое вручило
Молодой сопернице своей.
(Перевод А. Штейнберга)
Флагом победы был для Зайнаб закат солнца. Появление же бригадира с цветами и знаменем в руках не только разрушило бы поэтическую ткань повествования, но и привело бы к лакировочности. В этом маленьком факте отражается то обстоятельство, что творчество равно подчинено и критериям художественности, и требованиям совести, правды. Их не отделить, их не разорвать.
Свидетельством непрерывного преобразования его поэзии стали и пейзажные стихотворения. Конечно, это не признак решительного её обновления. Но это примета того же движения М. Джалиля к вековечным основам литературы, призванной запечатлеть человека в его отношении к обществу, к истории, к природе.
Пейзаж в поэзии Джалиля двадцатых годов фактически отсутствовал, поэт как бы не видел природы, не замечал её. Захваченному энтузиазмом тех лет Джалилю казалось совершенно ненужным обращение к природе.
Татарская древняя и средневековая поэзия вообще почти не знала пейзажа, замыкаясь в кругу проблем морали, нравственности, философии, религии. Лишь в XIX–XX вв. в ней пробуждается внимание к окружающей человека природе. По‑ настоящему широко пейзаж вместе с новым, более глубоким мироощущением входит в татарскую поэзию прежде всего благодаря Г. Тукаю, М. Гафури, X. Такташу, X. Туфану, С. Хакиму.
В тридцатые годы Джалиль также создаёт ряд пейзажных стихотворений: «Звёзды» (1936), «Облако» (1936); во многих его произведениях встречаются зарисовки природы – «Парная яблоня» (1937), «Следы лыж» (1936), «На ржаном поле» (1937). Особенностью пейзажа Джалиля является его подвижность, изменчивость. Поэт обычно берёт одно явление (наступление вечера, дождь и т. п. ) и показывает его в развитии.
От строки к строке он полнее раскрывает увиденное, идёт вслед за изменениями в природе. Вот как пришёл на поля дождь (одноимённое стихотворение, 1937):
Солнце скрылось за облаком,
Облако всё ширилось.
Синеватый туман покрыл горы.
Приближается дождь...
Тихо потрогал ветер травы,
Рябь пробежала по озеру.
Камыши на берегу
Зашуршали, закачались.
Внезапно блеснула молния.
Неторопливо упала первая капля.
Облако пришло, и дождь
Полил как из ведра.
Поле привольно вздохнуло.
По оврагам побежали ручьи.
Глотая капли воды, радуясь,
Засияло, заблестело поле.
Дождь быстро ушёл,
Волоча за собой туман.
Он спешил напоить
Соседние широкие поля.
Из‑ за облака выглянуло солнце.
День быстро разгулялся.
Сердце не вмещает радости,
Как хороша природа!
В произведениях, где вводятся картины природы, наиболее сильно сказалось влияние фольклора. Следуя традиции татарского народного творчества, Джалиль, давая небольшие пейзажные зарисовки, обращается к устойчивым образам (ветра, листка и т. п. ).
Подул весенний ветер,
И сорванный листок
Легко и осторожно
В мою тетрадку лёг.
Быть может, это ива,
Не зная языка,
Мне душу открывала
При помощи листка...
Подуй, весенний ветер,
Теплом своим дохни
И сердце дорогое
Дыханьем всколыхни.
Чтобы, как этот, ивой
Подаренный листок,
Ко мне письмо от милой
Упало на порог.
(«Ива». Перевод В. Тушновой)
В этом стихотворении (1939) нам всё знакомо по народным песням: и весенний ветер, и листок дерева, приносящий привет от любимой, и поклонение любимой, и радостное желание любить, творить. Но в то же время для Джалиля важны именно его чувства, его настроения.
Ещё в середине двадцатых годов Такташ, после увлечения модными в то время литературными течениями, круто повернул к народному творчеству. Его поддержал ряд поэтов. Позднее, на рубеже двадцатых – тридцатых годов, к фольклору обращаются и многие другие писатели. Выступление А. М. Горького на Первом съезде советских писателей подкрепило эту тенденцию. Тридцатые годы стали не только для татарской, но и для всех литератур народов СССР эпохой овладения богатствами народного творчества.
Принципиальной основой поворота к народному творчеству явилось стремление быть ближе к народу, к крестьянам и рабочим. Этот поворот привёл к некоторому обновлению литературы. Однако та бесспорная истина, что художественная литература использует традиции не только фольклора, но и национальной и мировой классики, подчас предавалась в эту пору забвению. А это приводило к сужению эстетического кругозора, к ограничению творческих возможностей писателей.
В тридцатые годы появилось огромное количество стилизаций под фольклор. Их создавали Н. Баян, Ф. Карим, Ш. Маннур, К. Наджми, А. Кутуй, X. Туфан, А. Исхак, С. Хаким, М. Садри, А. Юнус.
Стилизация явилась одним из способов овладения изобразительными средствами фольклора, и с этой точки зрения обращение к ней было вполне оправданным. Однако преобладание в литературе стилизаций, которое наблюдалось в те годы, свидетельствовало о серьёзном неблагополучии в литературе, о нарушении её связи с действительностью.
Среди произведений тех лет было много подделок под фольклор. М. Джалиль, рецензируя сборник «Советские песни», отмечал, что некоторые вошедшие в него песни «не народные, а подделки... Множество песен является грубой фальсификацией, – видно, что составители сами придумали их и внесли в сборник как народные» [128]. Джалиль требовал отказаться от искажения народных песен. Впоследствии, в 1940 году, в докладе на общем собрании татарских писателей, поэт вновь обратит внимание на нетерпимость искажения фольклора. Молодой писатель Н. Зариф написал «Хитрости Джанбатыра и Бикбатыра». «Автор очень просто понял свою задачу: бери какую‑ нибудь народную сказку и переложи её сюжет стихами! Автора совершенно не интересует художественная ценность произведения и его идейная направленность. Нужно пресечь эту игру с народными сказками, искажение их художественных особенностей, протаскивание халтуры под видом подражания народной сказке» [129].
Джалиль призывал беречь красоту народной песни.
Его собственные песни отличаются благородством и глубиной выраженного чувства при чисто народной форме. Многие любовные песни Джалиля, такие, как «Тоска» (1936), «Земляника» (1937), широко распространились и стали поистине народными. Вот песня «Тоска»:
Я рву цветы полевые,
Раскладываю на стёжке твоей.
___Я тоскую, сердце моё,
___Я тоскую по тебе,
Как я выдержу свою тоску?..
Ветер веет прохладой,
На траву падает роса.
___Как приятно будет,
___Как весело будет
Встретить любимого моего!
Эта песня – как бы мозаика из фольклорных образных выражений. Заимствуя целиком изобразительные средства народной песни, поэт использует их для передачи определённого настроения. В своё время Г. Тукай высказал интересную мысль о том, что первая и две вторые строки в народной частушке связаны друг с другом, но эта связь скрыта. Фальсификаторы легко строчили стишки в народном духе, соединяли двустишия только рифмой. Джалиль утверждает: «Мы видим, что в настоящих, образцовых произведениях народного творчества между строками песни имеется очень точное, художественно ёмкое единство, связь. Эта связь не ощущается лишь при поверхностном взгляде» [130].
Сам Джалиль написал множество песен: «Пусть песня моя будет подарком» (1936), «Песня о богатыре» (1936), «Ручей» (1936), «Прощание» (1934), «Моряки» (1934) и др.
Умение Джалиля подчинять народно‑ поэтические изобразительные средства своим художественным задачам особенно ярко видно в стихах о деревне.
В 1932–1934 годах Джалиль работает в газете «Коммунист» (издавалась в Москве на татарском языке). Но он меньше всего сидел в редакции газеты. Он постоянно выезжал в районы страны, побывал в подмосковных городах и сёлах, в астраханских степях, в районах Татарии. Оттуда он привозил богатый материал для очерков и стихотворений. Его очерки публицистичны; но и в них виден зоркий глаз писателя [131].
В «деревенских» (они публиковались в «Коммунисте» с подзаголовком – «из деревенского дневника») стихах Джалиль обращается к образной народной речи.
Снег сегодня,
____________как чекмень истлевший, –
Полы в дырах,
_____________локти поползли.
Не прикрыть протёртой одежонке
Смоляную наготу земли.
Сопоставления весеннего пейзажа с порванным чекменем (верхняя одежда) в фольклорных произведениях не найти, но оно, несомненно, органично для народной речи, речи образной и точной. Образ этот не просто яркая пейзажная зарисовка. Он соответствует всему содержанию произведения.
... Некстати нам весна!
Мы по бездорожью сани тащим,
К севу не готовы семена.
От одной к другой заплате снежной
Скачем, чтоб худой чекмень зашить,
С тяжкой возвращаемся поклажей...
Ранний сев? – Куда уж нам спешить!..
(«На весенней дороге», 1933. Перевод А. Штейнберга)
Чекмень, рваный и истлевший, – символ бедности, нерасторопности. А об этом‑ то и говорится в стихотворении.
Конкретно‑ бытовое произведение поэт и строит на образах с бытовой окраской, не обращаясь без нужды к народно‑ песенным оборотам.
Таким образом, восприняв культуру фольклорного слова, Джалиль не стал её рабом, он творчески использует изобразительные средства народной поэзии.
|
|
|
