 |
Глава десятая
|
|
|
|
К десятому классу, несмотря на постоянные проблемы с английским, я стала одной из лучших учениц. В отличие от остальных, результаты своих тестов я сразу же прятала и никогда их не обсуждала.
Источником информации для меня оставалась Аннет. Как‑ то вечером она по телефону рассказала:
– Ты не поверишь, какие слухи о тебе ходят. Я слышала, как Джулия Вильямс говорила, что ты никогда не спишь и никогда не учишь уроки.
Я и вправду мало спала, но откуда об этом могла знать Джулия Вильямс, девочка с золотистыми локонами? Уроки я делала только во время коротких перерывов на фабрике и еще в метро. Домой мы обычно возвращались после девяти. Покончив с домашними заданиями, я была уже настолько измучена, что падала на свой матрас и мгновенно засыпала.
Аннет замолчала, в трубке пощелкивало.
– А правда, как ты это делаешь?
– Делаю что?
– Учишься. К примеру, прошлый тест по истории – я ведь знаю, ты почти не учила. За день до теста ты даже не читала учебник.
– Сама не понимаю. Это вроде как родиться с дополнительной головой.
Но, если откровенно, сейчас, когда я свободно говорила по‑ английски, академические успехи не казались мне столь уж впечатляющими. Я просто выполняла задания максимально старательно, а на тестах выкладывала все, что выучила. Порой приходилось готовиться в последний момент, но готовилась я всегда. Школа была моим билетом в другую жизнь, а простого пребывания в привилегированном учебном заведении недостаточно; необходимо было заслужить стипендию престижного колледжа и быть там достаточно заметной, чтобы получить хорошую работу.
В десятом классе я записалась на курсы подготовки к колледжу, дававшие возможность получения стипендии, хотя они предназначались для выпускников. И в конце года получила на всех экзаменах высший балл. За подобные подвиги я заслужила уважение и легкую ревность одноклассников, но не то, о чем мечтала, – не дружбу. Если не считать Аннет, я была одинока. Хотелось быть частью школьного сообщества, но я не знала как.
|
|
|
Кожа моя очистилась, и Ма даже позволила отпустить длинные волосы. Фигура у меня была идеального шестого размера, иногда я могла прихватить бракованные вещи с фабрики и одеться менее убого. Но обязательства перед Ма и фабрикой не оставляли пространства для социальных амбиций. И даже будь они, меня воспринимали – а может, я такой и была – как слишком серьезную девицу. Я никогда не ходила на танцы или вечеринки.
Если меня куда‑ то приглашали, я всегда находила предлог отказаться, даже не спрашивая позволения у Ма. Приходилось держаться на расстоянии от других девочек; я понимала, подружись мы – и меня тут же пригласят в гости, а я не смогу пойти. Я и так лукавила время от времени, чтобы повидаться с Аннет, а если появится еще кто‑ нибудь, мне не справиться.
В конце концов, у меня была Аннет, принимавшая мое поведение, хотя и не знала подробностей моей жизни. Частенько она заглядывала в библиотеку в мои рабочие часы и постепенно стала восторженной поклонницей мистера Джамали. Наедине она только и говорила, как он невероятно мудр да как он красив. Симпатии Аннет всегда были крайне пылки. А разочарования – мимолетны, они не наносили серьезных ран ее сердцу. Она влюбилась даже в Курта, после того как тот расстался с Шерил. Целых две недели Аннет бредила тем, какой он артистичный, какой творческий и свободный. В прошлом году Курт перестал носить стильную дизайнерскую одежду и теперь везде появлялся в поношенных джинсах и старой футболке под форменным школьным пиджаком. Но спустя некоторое время Аннет сочла, что он скучный, поскольку слишком много девчонок с ума сходили по нему. Все это, разумеется, происходило без всяких контактов с самим Куртом. Но для Аннет страстное увлечение означало больше, чем просто чувство; она приходила в восторг, когда я притворялась, что мне нравится тот же самый парень, – тогда мы могли вместе обсуждать его, как порой приятели обсуждают общие увлечения, вроде бейсбола.
|
|
|
Мне нравилась эта игра – казалось, что у меня тоже нормальная жизнь. Наши разговоры давали шанс воображать, что я богаче и лучше, чем на самом деле. Мне по‑ прежнему трудно было рассказать кому‑ то, в каких условиях мы живем, раз уж все равно не было шансов на изменение ситуации. Мы давным‑ давно оставили надежды на то, что Тетя Пола чем‑ нибудь поможет. Мы продолжали выплачивать долг, свободных денег почти не оставалось. С трудом могли позволить себе необходимое, вроде новых туфель, когда я вырастала из старых. Можно было только мечтать, что наш дом когда‑ нибудь действительно снесут и тетка вынуждена будет переселить нас.
В другой своей жизни я испытывала постоянный восторг и волнение от присутствия рядом Мэтта – неважно, работал он у пресса или приходил к нам в перерыве. Казалось, всякий раз он появляется в облаке света – так много я думала о нем и так ему радовалась. Каждая деталь его лица, его руки, одежда отпечатались в моем сознании.
Однажды я даже опрометчиво заметила:
– На тебе штаны как‑ то не так сидят.
– В каком смысле?
– Не пойму, просто как‑ то необычно смотрятся. – Я запиналась, ступив на зыбкую почву.
Он странно посмотрел на меня, а потом признался:
– Вообще‑ то, если хочешь знать, это, наверное, потому, что я сегодня не надел трусы.
Я деланно рассмеялась, как будто услышала забавную шутку, хотя обычно я легко смеялась над подобными вещами, но на самом деле я настолько хорошо изучила задницу Мэтта, что была уверена: он сказал правду. Я никогда не осмелилась бы спросить о причине, но тут же предположила, что просто кончилось чистое белье.
В редких случаях, когда у нас с Мэттом и Парком было свободное время, мы гуляли по городу. Как‑ то раз, встретившись с ребятами у выхода, я увидела, что Парк чинит цепь на велосипеде Мэтта, а старший брат только смотрит.
|
|
|
– Ну что тут скажешь, руки у меня не тем концом вставлены, – пожал плечами Мэтт. Но тут же поспешил добавить: – Зато остальное тело просто божественно.
Игривые намеки Мэтта волновали меня, но вместе с тем я чувствовала себя рядом с ним гораздо более неловко, чем раньше. Сделав вид, что не расслышала его замечания о достоинствах тела, я наклонилась к Парку. Он и в самом деле все мастерил очень сноровисто.
– Научишь меня как‑ нибудь? – попросила я, глядя, как он натягивает цепь.
Парк, как обычно, кивнул, не поднимая глаз. Я с улыбкой похлопала его по плечу.
– Когда вы, механики, закончите, – вмешался Мэтт, – можно мне получить обратно свой велик, пока пиццерия не закрылась? Итальянцам и так нелегко в Чайнатауне.
Во многих отношениях с Парком мне было проще, чем с Мэттом. Внешне казалось, что мы с ним друзья, и я жила ожиданием моментов, когда можно поболтать и посмеяться вместе. Однако чувство было таким сильным, что, оказавшись рядом, я порой едва могла дышать. Но всегда старалась сохранять дистанцию между нами, словно Мэтт был для меня чем‑ то запретным. Стоило ему чуть коснуться меня, и я отстранялась всем телом, будто меня ужалили, а Мэтту, похоже, нравилось прикасаться ко мне, он часто клал мне руку на плечи. Наверное, я подсознательно опасалась, что стоит нам сократить дистанцию – и все, ради чего я трудилась, все, в чем моя суть, рухнет.
Какой же дурочкой я была. Нужно было хватать его, пока он принадлежал мне одной, хватать быстрей, как спелый плод манго на рынке. Но откуда мне было знать, что это и есть любовь?
Она поджидала Мэтта у ворот фабрики, и в ней было все, чего недоставало мне. Игривая юбочка, идеальный маникюр, томные глаза, говорящие: «Защити меня». Стоило ей качнуть головой, и воздух наполнялся ароматом диких цветов. Да, волосы у нее были коротко подстрижены, но это лишь подчеркивало изящную длинную шею. Даже сейчас я считаю ее женственной куколкой, манипулировавшей им при помощи своей слабости, но Вивиан всегда при встрече тепло улыбалась мне, в то время как остальные девицы неизменно насмехались над моей нищенской одеждой. Ну и если быть до конца откровенной, она обладала теми достоинствами, которые напрочь отсутствовали у меня. И даже большими.
|
|
|
Я решила выяснить, как они познакомились. Ходили слухи, что ее отец был одним из лучших портных в Сингапуре, а здесь, неподалеку от дома Мэтта, у него лавочка, специализировавшаяся на продаже дорогой одежды ручной работы. Вивиан помогала отцу и частенько видела Мэтта, проезжавшего мимо; однажды они встретились, разговорились и постепенно подружились. Я, конечно же, подозревала, что Вивиан не случайно вышла из магазина в нужный момент, но кто бы стал ее винить?
Сначала она была на пару дюймов выше Мэтта. Но с течением времени она словно становилась меньше, а он рос, пока не стал возвышаться над ней, покровительственно закрывая новым мужским телом и обнимая сильными руками ее хрупкие плечи. Со мной Мэтт был все так же добр, но в нем появилась некоторая отстраненность, словно часть его все время пребывала рядом с Вивиан. Я порой смотрела, как они идут по улице, удаляясь, и боль потери терзала меня.
В январе, катаясь на лыжах, Курт сломал ногу. Из‑ за операции он застрял в Австрии на несколько недель. Мне тогда как раз исполнилось шестнадцать. Мы с Куртом почти не общались после инцидента с Тэмми в восьмом классе, когда он защитил меня перед доктором Коупленд, но по‑ прежнему учились вместе. Курт был полностью поглощен самореализацией, исполняя обещание стать особенным. Его живописные работы и деревянные скульптуры вызывали бешеный восторг нашей кафедры искусств. В прошлом году он получил приз на Фестивале изобразительного искусства. И даже я вынуждена была признать – он очень симпатичный. Однажды я видела, как покраснела преподавательница латыни, разговаривая с ним.
И вот зимним вечером в нашей квартире зазвонил телефон. В половине десятого это могла быть только Аннет, и я спокойно сняла трубку, но оказалось, что звонил Курт. Я так удивилась, что даже забыла спросить, как его нога.
– Слушай, Кимберли, я вернулся в Штаты, но еще месяц мне нельзя вставать с постели. Честно говоря, я и так на пороге исключения, а если еще не буду ходить на занятия так долго, я погиб. Если ты мне не поможешь.
– Я не подозревала, что у тебя такие проблемы.
– Оценки на грани неудовлетворительных, да плюс еще несколько прошлых грешков. Помнишь пожарную тревогу накануне рождественских каникул?
– Так это ты? – Тогда было много шума: всех эвакуировали, понаехало пожарных машин в кампус, занятия отменили, мы несколько часов дрожали на холоде.
|
|
|
– Ага. Меня собирались выгнать, но родители использовали все рычаги. Пришлось принести письменные извинения и клятвенно пообещать, что отныне стану пай‑ мальчиком. Я честно старался, но сейчас чувствую, что вишу на волоске.
Я задала вопрос, который крутился на языке с первого мига, как услышала его голос в трубке:
– Но почему я? Любой был бы рад помочь тебе.
– Брось, Кимберли. Умнее тебя у нас в школе никого нет. А мне нужна серьезная помощь. Старики уже пригрозили отправить меня в пансион, если что.
Я согласилась передавать с его младшим братом конспекты уроков. Он будет копировать их и на следующий день возвращать. Другие ребята тоже отсылали Курту записи – наверное, по математике и естествознанию. Иногда Курт звонил мне с вопросами. Причем всегда поздно вечером. Словно дожидался, пока я вернусь домой. Он никогда не спрашивал, где я провожу целые дни, за что я была крайне признательна. По математике и естествознанию я опережала его на несколько лет, но предыдущий материал помнила прекрасно, поэтому могла объяснять темы, которые он изучал сейчас.
Впрочем, он не стал скрывать наших отношений. Вернувшись наконец в школу на костылях, Курт демонстрировал особое внимание ко мне. При каждом удобном случае садился рядом, и я, некоторым образом, вошла в его ближний круг. Не знаю, делал он это из чувства искренней благодарности или просто был хорошо воспитан. Но в итоге меня начали считать своей самые популярные в школе персонажи, хотя по‑ прежнему не особенно любили. Девушки стремились находиться в моем обществе, воспринимая меня «особой, приближенной к…», но держались настороженно и холодно. Совсем не то что Аннет, которая, радуясь внезапному изменению моего статуса, оставалась единственной настоящей подругой.
С ростом псевдопопулярности пришло и внимание мальчиков. Не всех, разумеется. Многие все так же не замечали меня, но были и те, кто стремился познакомиться поближе. Мне почему‑ то было с ними легко. Мэтт, как романтический герой, исчез из моей жизни, и, казалось, вся робость и стеснительность достались ему, а с остальными существами мужского пола я чувствовала себя свободно.
Девицы скептически оглядывали мои дешевые наряды, и их комплименты были далеки от искренности, но каждый выходной, стоило вернуться с фабрики, раздавался телефонный звонок – очередной парень. Привалившись к обшарпанной стене, поигрывая телефонным шнуром – намотать на палец, размотать, опять намотать, – я вела долгие беседы, а когда оставляла в покое шнур и вешала трубку, телефон звонил вновь. Ма приходила в неистовство от всего этого, особенно потому, что болтала я поздним вечером. Разговоры по телефону с мальчиками вообще неприличны, а уж в темное время суток – просто выходит за всякие рамки.
Сама Ма обычно коротко отвечала: «Кимберли нет дом» – и тут же вешала трубку. Если же мне удавалось добежать до телефона первой, Ма все время вертелась рядом, периодически восклицая: «Обедать! Обедать! » – новое английское слово, которое она выучила. Ма нервничала еще и потому, что не понимала, о чем это я говорю с мальчиками, но волноваться не было оснований. Речь обычно шла о всяких пустяках – домашние задания, мотоциклы, противные учителя.
Я не считала себя симпатичной. На китайский вкус я выросла слишком костлявой и долговязой, а сложности макияжа и искусства одеваться оставались для меня тайной за семью печатями, несмотря на все старания Аннет. Я не была ни красавицей, ни забавной, ни хорошим товарищем или особенно внимательным слушателем. Во мне не было ничего, за что мальчишки влюбляются в девчонок. Обычно, говоря по телефону, я прикрывала глаза и слушала тихое гудение телефонной линии на фоне нашей беседы. Зато я понимала, чего хотят эти парни, – свободы. Свободы от родителей, от собственной банальности, от груза возлагаемых на них надежд. Понимала, потому что сама хотела того же. Парни были моими соучастниками в разработке плана побега. Тайна моей привлекательности состояла в способности понимать и принимать их.
В перерывах между занятиями я прогуливалась под ручку с мальчиками. Именно от этого предостерегала меня Ма, что делало прогулки еще более увлекательными. Мне приходилось подчиняться столь многому и многим, что я не могла отказать себе в удовольствии распоряжаться хотя бы своим телом. Я готова была зайти довольно далеко в романтических экспериментах – насколько это возможно за пятьдесят минут на территории школы, – но парни явно не имели в виду ничего серьезного.
– Не понимаю, как тебе удается сохранить хладнокровие, – говорила Аннет. – Ты что, ни разу не влюблялась?
Но дело в том, что парни никогда не интересовали меня в том смысле, какой имели в виду другие девчонки. Меня не интересовали вопросы вроде «позвонит – не позвонит», пригласят ли меня на танцы, в кино или на вечеринку. Несмотря на неожиданный доступ к популярным в школе фигурам, мне было безразлично, насколько известен мальчик, хороший ли он спортсмен. Мне, разумеется, больше нравились привлекательные, порой даже красивые парни, но вполне могли покорить и застенчивая улыбка, и форма рук. Юноши «Харрисон» все равно оставались для меня лишь мечтой – восхитительно сладостной, но призрачной. Отрезвляющей реальностью был оглушительный грохот швейных машин, обжигающий холод нетопленой квартиры. И Мэтт. Невзирая на Вивиан, Мэтт оставался реальным.
Хотя Курт и вернулся в школу, мы с ним продолжали заниматься раз в неделю. В основном математикой, приводившей его в ужас. В школе это считалось моей официальной работой, что поначалу даже радовало. Но, как только для Курта миновала угроза отчисления, он принялся за старое. Порой даже являлся на наши занятия с косячком в зубах. И независимо от того, под кайфом или нет, никогда не упускал возможности пофлиртовать со мной. Я не принимала его всерьез, поскольку точно так же он вел себя со всеми девушками. Видимо, просто тренировался, чтобы не терять форму.
Томный взгляд голубых глаз, возможно, и таил в себе нечто загадочное, но мне казался слишком пустым, чтобы очаровать. Он не интересовался ни математикой, ни вообще точными науками и почти не готовился к занятиям, что ужасно меня раздражало. Несколько раз он опаздывал или вообще не приходил.
Я знала, что, работая над скульптурой, он забывал о времени. У него был свой угол в большой мастерской, и там он хранил деревянные блоки, из которых постоянно что‑ то вырезал.
Однажды я, не выдержав, спросила:
– Зачем тебе эти занятия, Курт?
– А ты не догадываешься? – игриво приподнял он бровь.
– Может, тебе лучше подыскать другого учителя, построже? – Мне казалось, я попусту теряю время.
Он явно встревожился.
– Нет, нет. Ты мне нравишься. Иногда я даже понимаю материал после твоих объяснений.
– Это должно происходить не иногда, а постоянно. Ты невнимательно слушаешь.
– Точно. Но для меня и иногда – хороший результат.
– Ты постоянно заигрываешь со мной. Мне было бы гораздо приятнее, если бы ты просто выполнял домашние задания.
– Ладно, прости. Дурная привычка. А у тебя такие красивые ноги.
Я гневно сверкнула глазами, и он поспешил исправиться:
– Упс, ошибочка вышла. Но дай мне шанс, а?
После того разговора Курт действительно исправился. Перестал приходить обкуренный и почти не опаздывал. Домашние задания он по‑ прежнему почти не делал, но явно старался быть внимательнее на занятиях. Я поняла, что парень далеко не глуп, просто его совершенно не интересовала учеба. Полная противоположность мне.
Обнаружив, что на своем рабочем месте он чувствует себя увереннее, я старалась почаще встречаться с ним там. Курт вытачивал из дерева абстрактные фигуры, склеивал, а затем полировал. Я рассматривала скульптуру, похожую на упрощенное изображение китайского иероглифа «вода», – вертикаль с двумя горизонтальными чертами по бокам.
– Это, конечно, красиво, но почему ты никогда не изобразишь что‑ нибудь более жизненное? – поинтересовалась я.
– Если согласишься позировать, может, и сделаю.
В ответ на мое раздражение он вздохнул:
– Хочешь верь, хочешь нет, но некоторым девушкам нравится, когда я так говорю. – И заговорил уже серьезно: – Понимаешь, если изображение абстрактно, оно становится выражением того, что ты хочешь сказать. Как слово или символ. Или ваза, которую можно наполнить чем хочешь.
Мне не понравилась идея множественности выбора.
– Но значит, сама по себе она пуста.
– В этом и есть красота. Не должно быть никакого определенного значения.
– Я не могу жить без цели.
– Ты ведь имеешь в виду не разные глупости, верно?
– Например?
– Деньги, одежда.
Я невольно рассмеялась.
– И это тоже. Мне это необходимо.
– Вовсе нет, неправда. Я наблюдал за тобой – тебе безразлично то, что заботит остальных девчонок.
– Ты говоришь так, потому что я одеваюсь иначе. Но это лишь оттого, что я многого не понимаю. – Каким облегчением было признаться хоть кому‑ то. – Я бы так хотела быть такой же, как они! – Образ красотки Вивиан мелькнул перед глазами. – Но не знаю как!
– Потому что тебе на самом деле все равно. Вот скажи – если бы у тебя была такая возможность, торчала бы ты перед зеркалом все свободное время, стараясь, чтобы ресницы выглядели подлиннее?
Я молчала. А он продолжал:
– Нет, ты бы наверняка изобретала что‑ нибудь, что спасет мир.
– Знаешь, то, что я соображаю в математике лучше, чем ты, не делает меня воплощением добродетели.
– Вот об этом я и говорю.
– О чем?
– Откуда это в тебе – в смысле, где ты слышала выражение «воплощение добродетели», дома?
– Встречала в книгах.
– Ну и..
– А у тебя дома так говорят?
– Вообще‑ то да. Я сын двух редакторов – мои родители выражаются подобным образом постоянно, господи прости.
– А почему ты решил, что у нас дома так не разговаривают?
– А что, разговаривают?
– Нет. – Я смущенно отвернулась и тут же заговорила о скульптуре, меняя тему: – Но мне правда интересно, можешь ли ты изобразить что‑ нибудь из реального мира. Это ведь очень трудно.
Курт не ответил, но на следующей неделе сделал маленькую фигурку ласточки. Я сразу же заметила ее среди других скульптур.
– Какая прелесть.
– Нравится? – Глаза его обрадованно сияли. – Возьми себе, если хочешь.
– Нет, нет, – поспешно отказалась я. Ма учила меня никому не быть обязанной. – Когда‑ нибудь она будет стоить кучу денег. Я не могу себе это позволить.
Свет в его глазах погас, но нам все равно пора было приниматься за математику.
На одиннадцатом году учебы Аннет влюбилась в театр. Все началось, когда она зашла ко мне в библиотеку, поговорить о Симоне де Бовуар.
– Она пишет, как женщин не допускали в определенные сферы жизни, считая их «иными», с мистической точки зрения, и как это привело к формированию общества, где доминирует мужское начало. Людей других рас и национальностей тоже ведь можно классифицировать подобным образом, что и делают правящие круги на протяжении истории человечества, – размахивала руками Аннет, как делала всегда, увлекаясь предметом.
– Взгляните‑ ка на нее, – возник за моей спиной мистер Джамали, – какая жестикуляция – эффектно, драматично. Вам стоит попробовать себя на сцене.
– Правда? – притихла Аннет. – Никогда об этом не думала.
– Через две недели прослушивание. Сможете исследовать взаимоотношения «я» и «не‑ я» в процессе работы над ролью.
Этого было достаточно, чтобы Аннет загорелась. Она начала с маленьких ролей, но мистер Джамали оказался прав: у нее действительно обнаружился дар. Пышная шевелюра, страстность, природная любознательность – все вкупе делало ее неотразимой в свете рампы. Мистер Джамали говорил, что у Аннет выдающийся талант, но его необходимо направлять и оттачивать.
– Очень хорошо, почти прекрасно, – приговаривал он, появляясь на сцене в своей расшитой тунике. – А теперь давайте попробуем то же самое, но чуть более сдержанно, вместе с тем не теряя глубины?
Я раздувалась от гордости, сидя в темном зале и наблюдая за репетициями Аннет. На сами спектакли, проходившие по вечерам, я все равно никогда не успевала.
Нельсон в своей школе стал членом команды по ведению дебатов, и, поскольку был уверен в своем успехе, нас пригласили разделить восторги родителей. Всей компанией мы втиснулись в дядин минивэн. Мы с Ма устроились на задних сиденьях, но слышали все, что происходит впереди.
– Это моя лучшая рубашка, – говорил Дядя Боб. Речь шла о парадной шелковой сорочке. – Я привез ее из Китая. Я хотел, чтобы…
– Ты опозоришь меня перед друзьями, – возмущался Нельсон.
– Ага. – встрял Годфри, которому уже исполнилось тринадцать. – Дурацкая рубашка.
– Ты похож на гомика, – не унимался Нельсон. – Выглядишь как сутенер.
В конце концов мы вернулись домой, чтобы Дядя Боб переоделся. Нельсон заставил и Тетю Полу снять ее золотые украшения, заявив, что золото – это вульгарно, особенно китайское, в двадцать четыре карата.
– У деток развивается вкус, – умилялась Тетя Пола. – А ты, Кимберли? У тебя, должно быть, тоже много внеклассных занятий?
– У меня времени нет.
– Очень жаль. Это важно для поступления в колледж.
Тетя Пола была уверена, что я учусь так же неважно, как в самом начале. Мы с Ма предпочитали не разубеждать ее, потому что так тетушка гораздо меньше злилась и завидовала.
– А как результаты тестов?
– Нормально. – У меня все было хорошо, но Ма, как, впрочем, и ожидалось, провалила экзамен на гражданство.
На выходе из дома Нельсон окинул критическим взором одежду Ма. И открыл было рот.
Я загородила Ма и решительно произнесла по‑ английски:
– Даже не думай, Нельсон.
– Что?
– Что слышал.
И он промолчал.
Частная школа на Стейтен‑ Айленд была гораздо меньше «Харрисон». Нельсон, оказавшись на сцене, превратился в маленького стеснительного мальчика. Его команда проиграла.
Совершенно очевидно, что никакая плита не смогла бы работать ночи напролет каждую зиму, но мы все равно пережили потрясение, когда она сломалась. Холод проник в дом, полы застыли, вода в туалете замерзала, на окнах образовался толстый слой льда. Мы с Ма забрались вдвоем в ее постель, набросав сверху все, что смогли отыскать.
Ма вызвала мастера, которого посоветовала одна из швей. Берет за работу якобы недорого, работает нелегально, но у него есть китайский сертификат, – то есть, как я поняла, никаких здешних документов нет.
Пришел мужик в грязной рубахе, явно с чужого плеча, если не ворованной. Брякнул на пол ящик с инструментами. Я с содроганием смотрела, как он колотит молотком по предохранительному клапану. Я‑ то знала, что это хрупкая и очень ценная вещь. Погрохотав железками – видимо, чтобы убедить нас в непомерном старании, – он вылез из‑ за плиты и сообщил, что плита не подлежит ремонту, а за визит мастера мы должны сто долларов.
– У меня нет дома такой суммы, – испуганно пролепетала Ма.
Но тут я не выдержала:
– Вы сделали еще хуже, чем было! А теперь выкручиваете нам руки! – Плита и в самом деле была изуродована, а часть деталей теперь валялась в кухонной раковине.
Мужик грозно навис надо мной.
– Я потратил время и хочу получить свои деньги, – с северокитайским акцентом проревел он.
– Я разберусь, Кимберли, – попыталась отодвинуть меня в сторонку Ма.
– Да, отвали, малявка.
Я боялась, что Ма уступит и все же заплатит ему. В свои шестнадцать я была подростком, который уже давно вынужден вести взрослую жизнь. Я знала недостаточно, чтобы испугаться, но вполне достаточно, чтобы не отдавать так запросто деньги, заработанные с огромным трудом. Сто долларов – это же десять тысяч юбок, целое состояние.
– Если хотите получить деньги, покажите документы.
– Какие еще документы?
– Ваш паспорт, пожалуйста.
Почуяв угрозу, он раздулся, как рыба диодон.
– Ты хочешь проверить мои документы?!
Я стояла рядом с телефонным аппаратом, оставалось только снять трубку и начать набирать номер Аннет.
– Куда это ты звонишь?
– В полицию.
Он замер, прикидывая, что делать дальше. В трубке послышался голос младшего братишки Аннет.
– Алло, – сказала я по‑ английски. – Не могли бы вы прислать кого‑ нибудь по адресу…
Не дожидаясь продолжения, мужик подхватил свое барахло и бросился вниз по лестнице, не забыв злобно оглянуться напоследок. Ма в изнеможении рухнула на стул.
– Я ошиблась номером, – быстро проговорила я и повесила трубку, надеясь, что малыш не узнал мой голос.
– У тебя мозги настоящего жулика, – простонала Ма.
– Сердце волка и легкие собаки. – Имелось в виду, что я злая и лукавая. Однако на самом деле сердце прыгало, как испуганная лягушка.
Но зато он ушел. А плита по‑ прежнему не работала, и в ближайшие дни ожидалось понижение температуры.
|
|
|
