б) Общественные формы мировоззрения.

       Далее следует рассмотреть вопрос, насколько богаты и насколько подходящий материал для технического, а за ним и экономического развития представляла общественная психология периода рабства.

       Что касается психики рабов, то о ней много говорить не приходится: её крайняя бедность и бессодержательность, её узость и ограниченность не подлежат сомнению, раз эти люди были фактически низведены до степени простых орудий производства. Здесь нечего искать элементов развития; умственная жизнь людей этого класса была даже в лучших случаях (учёные рабы) слабым отблеском умственной жизни господ.

       Класс господ находился в ином положении: здесь бедность психологии отнюдь не являлась необходимостью; по самой сущности своей, организаторская деятельность требует некоторого умственного развития, а эксплоатация рабов давала господам возможность посвящать время не только различным удовольствиям, но и труду мышления.

       Обширный период рабства охватывает собой длинный ряд далеко не вполне сходных общественных формаций; сравнивая уровень духовной жизни в различные стадии этого периода и у различных народов, можно найти все переходы от полнейшего варварства до той самой высокой ступени цивилизации, какой достигли Греция и Рим в эпоху их процветания.

       Нет надобности останавливаться на содержании психической жизни господ в тех обществах, которые сложились при слабых меновых связях и организовались в форме восточных деспотий: там на известной стадии развития почти стушевываются различия психологии господ и рабов; аналогичный характер гнёта, лежащего на тех и других, порождает аналогическую узость, бессодержательность, неподвижность мышления; разница в степени так мала, что почти не заслуживает внимания.

       Иную картину представляют рабовладельческие общества со значительным развитием обмена. Свободные, далеко простирающиеся меновые связи расширяют умственный горизонт людей, дают толчок познанию, освобождают мышление от того оцепенения, в котором находится оно в натурально-хозяйственных группах прежних времен. Психический материал необходимо возрастает, становится разнообразнее; отсутствие внешнего гнёта, с одной стороны, и сравнительно небольшая власть природы над людьми – с другой стороны, создают почву для известной степени мышления, для более интенсивной познавательной деятельности.

       Натуральный фетишизм всё более и более отступает на второй план. Он сохраняет за собой только некоторые области; его остатки – языческие религии, метафизическое понимание жизненных явления и вообще наиболее сложных явлений природы. В религиях древнего мира выступают в обоготворённом, фетишистическом виде не побеждённые и, следовательно, не объяснённые стихийные явления природы, позже – и стихийные явления общественной жизни... Метафизика, объясняющая явления безразличными «силами, которые за ними скрываются», есть только более отвлечённая форма анимизма. Само собой разумеется, что в психике экономически слабейших элементов общества (демос, плебеи, позже пролетарии) анимизм и метафизика постоянно занимают сравнительно более широкую сферу, чем в психике высших слоёв.

       Во всяком случае, классический мир за время своего существования успел высоко развить познавательную деятельность. Но шёл ли её прогресс в том направлении, которое благоприятно для развития техники и экономики, была ли эта деятельность полезна с точки зрения интересов непосредственной борьбы с природой, с точки зрения захвата действительной власти над ней?

       Тут следует различать две стадии жизни классического мира. Пока крупный рабовладелец оставался фактическим организатором производства своей группы, а рядом с ним сохранился ещё свободный крестьянин и ремесленник, до тех пор общественное мышление неизбежно направлялось в сторону приобретения практических знаний. Правда, это было в более ранние эпохи рабовладельческой культуры, когда силы развивающегося познания были ещё ничтожны, а консерватизм патриархального быта ещё в значительной степени тяготел над умами; следовательно, прогресс практических знаний мог идти только очень медленно. Но по сравнению с предыдущими эпохами – то была громадная скорость. В течение немногих веков было сделано множество технических усовершенствований и изобретений; к последним векам истории античного мира был накоплен большой запас научно-практических сведений, в некоторых областях производства постановка дела была высоко целесообразная, основанная на сравнительно глубоком знакомстве с законностями явлений, (напр., инженерное и строительное дело, обработка металлов и т. под. ).

       Но в следующей стадии фактическая роль крупного рабовладельца в производстве быстро уменьшается, организаторская деятельность перелагается на плечи некоторой части рабов (и подобных рабам прислужников). В то же время ход вещей разрушает крестьянский и ремесленный класс, обращая их в паразитический пролетариат (каким способом – это будет выяснено дальше). Тогда естественно изменяется направление умственной жизни господствующего класса. Она отрывается от интересов непосредственной борьбы с природой, от области производства и переходит в «высшие сферы». Как общественная роль господ всё более сводится к потреблению, так и их мыслительная деятельность всё более сводится к утончённому самоуслаждению.

       Исчезает всякий интерес к техническим наукам, которые непосредственно служат производительному труду, т. е. вообще говоря, – рабскому, а не господскому занятию. На слабых зачатках останавливается прогресс наук естественных, потому что наблюдения и опыты над обыденными явлениями господа считают недостойным для себя делом. О социальных науках и говорить нечего: в качестве их зародыша является лишь поверхностная история героев и войн, а изучение материальной и экономической культуры почти отсутствует, так как оно имеет своим предметом неважное и презренное дело – производство. Такое крайнее высокомерие мысли явилось своеобразным отражением безграничной власти господ над их рабами.

       С особенной охотой древние занимались наиболее отвлечёнными из естественных наук – математикой, логикой. Из наук более конкретных пользовалась уважением астрономия, предмет которой возвышен. Для подобных наук сколько-нибудь близкое к жизни их практическое применение считалось унижением. По мнению Платона, применить геометрию к решению механических задач значило оскорбить достоинство геометрии.

       Философией в древнем мире, особенно в Греции, занимались столько, сколько вряд ли где-либо потом. Греческая философия была наиболее блестящим плодом древней цивилизации. Но и здесь преобладающая черта – оторванность философии от обыденной жизни, недостаток стремления положить в её основу изучение действительности, по преимуществу умозрительный характер.

       Вообще, в позднейшую эпоху античного мира всё богатство познания было почти бесполезно для технического прогресса, и стало быть – и для экономического развития.

       Развитие изящных искусств было другим характерным продуктом психической жизни древнего мира, продуктом также почти бесполезным для экономического прогресса, хотя и весьма ценным для высших классов в смысле наслаждения жизнью.

       В экономических воззрениях эпохи расцвета классической цивилизации особенно ясно отражается неблагоприятное для экономического развития направление общественного мышления.

       Воззрения эти отрывочно разбросаны в различных произведениях древней литературы. Они не явились результатом критического исследования, а прямо диктовались общественными условиями: они не были научны и не могли сложиться в научную систему. Экономическая наука – учение об отношениях людей при производительном труде – была, вообще, невозможна в эпоху всеобщего презрения к производительному труду.

       «Вся наука хозяина, – говорит Аристотель, – сводится к умению пользоваться своим рабом». При этом идеал древних – извлекать всё нужное прямо из труда своих рабов, без помощи обмена. Такого взгляда придерживались даже афиняне, нация сравнительно торговая. Основывался он, во-первых, на общем характере тогдашнего хозяйства, которое было всё же более натуральным, чем меновым, так как обмен захватывал только его верхи; во-вторых, на резком антагонизме между классом торговцев и остальными группами общества.

       При сравнительно слабом обмене, когда масса товаров, проходящая через руки купца, вообще не велика, торговый класс не может довольствоваться таким небольшим процентом прибыли, как в наши, напр., времена. Купцы энергично эксплоатировали и производителей, и потребителей; что было для них довольно легко, благодаря слабой конкуренции. Таким образом, ярко выступила противоположность интересов класса торговцев с интересами других членов общества. Отсюда враждебное отношение большинства древних писателей к торговле и торговцам. «Купцы, привыкшие лгать и обманывать, могут быть только терпимы в государстве, как неизбежное зло... Для гражданина торговать – преступление... Государство должно следить за продажей товаров и допускать только самую небольшую прибыль для купцов» (Платон). «Мелочная торговля – гнусное дело. Обширная – только терпимое. Не может быть барыша без обмана».. (Цицерон). Меновая ценность товаров получает у Аристотеля полупрезрительное название «искусственной пользы от предмета», в противоположность «естественной пользы от предмета», т. е. Возможности прямо потребить продукт.

       Разделение труда древние ценили не с производственной точки зрения, а с потребительной. Они не обращали внимания на ту существенную выгоду разделения труда, что оно увеличивает количество продуктов и уменьшает их стоимость. Они придавали значение только тому, что разделение труда улучшает качество продуктов, повышает удовольствие их потребления. Такая точка зрения как нельзя более соответствует потребительной роли рабовладельцев в развитом античном обществе.

       Общественное разделение труда и обмен, в котором оно выражается, были великими прогрессивными силами древнего мира. Они представляли собой основную связь, объединявшую тогдашнее производство. И вот к этим-то явлениям общественная психология частью относилась прямо отрицательно, частью игнорировала само существование их значения – их роль в приобретении общество власти над природой.

       Любопытно, что ростовщичество было гораздо более уважаемым занятием, чем торговля. В литературе попадаются, правда, нападки и на него, – напр., Аристотель осуждает его на том основании, что «в высшей степени противно природе рождение денег из денег». Но таких нападок сравнительно немного. Между тем, противоположность интересов ростовщика и его должников не менее очевидна чувствовалась слабее, чем противоположность интересов торговца с производителем и потребителем. Ростовщичество пользовалось большим уважением, чем торговля потому, что тот класс, который занимался ростовщичеством, был гораздо сильнее и влиятельнее класса торговцев.

       Торговля требовала в те времена много предприимчивости, трудов, связана была с большим риском. Воспитанные на безделье, знатные рабовладельцы не обладали, вообще, необходимой для такого дела энергией. Ростовщичество было гораздо более лёгким занятием. Аристократы против него ничего не имели и охотно им занимались. В Афинах эпохи расцвета, 18% в год были обычной высотой роста. В Риме такие люди, как Помпей, Сулла, Антоний, даже патриоты-идеалисты Брут и Кассий не стеснялись давать ссуды за громадные проценты – 48-70% в год. Естественно, и то, что государство энергично покровительствовало ростовщическом делу и с замечательным усердием охраняло интересы кредиторов. Государство не принимало тогда во внимание различия между нежеланием и невозможностью уплатить. Несостоятельного должника кредитор имел право продать в рабство. А по римским законам 12 таблиц (составлены аристократами в 451 г. до Р. Х. ) кредиторам, по-видимому, предоставлялось даже разрезать на части тело того человека, не имеющего средств для уплаты долгов.

       Таково было отношение общества и государства к ростовщическому делу. Между тем, в истории гибели древнего мира развитие ростовщичества, как будет выяснено дальше, сыграло очень печальную роль.

       Преобладание политики над другими сторонами жизни резко бросается в глаза в греко-римском мире. Общественные дела этого рода играли настолько важную роль в жизни граждан, что Аристотель даже считал стремление к политической деятельности отличительной чертой человека. «Человек, – говорит он, – есть по самой природе своей животное политическое» (т. е. Гражданин). Презрение к физическому труду мотивируется в значительной степени тем, что он не оставляет досуга для занятий общественными делами (Ксенофонт). Между тем, если исследовать те интересы, которые лежали в основе этой широкой жизни и порождали борьбу партий, то окажется, что они сводились в конце концов к интересам экплоатации, завоевания, грабежа, дележа добычи. И чем дальше, тем в большей мере становилась фактически непроизводительной, т. е. Общественно-бесполезной вся политическая область труда, которая представлялась наиболее полезной, наиболее производительной свободным гражданам.