От Исполнительного комитета. Корреспонденции

От Исполнительного комитета

XII. 22 ноября 1879 г. Исполнительный Комитет опубликовал следующую прокламацию:

19‑ го ноября сего года, под Москвою, на линии Московско‑ Курской железной дороги, по постановлению Исполнительного Комитета, произведено было покушение на жизнь Александра II посредством взрыва царского поезда. Попытка не удалась. Причины ошибки и неудачи мы не находим удобным публиковать в настоящее время.

Мы уверены, что наши агенты и вся наша партия не будут обескуражены неудачей, а почерпнут из настоящего случая только новую опытность, урок осмотрительности, а вместе с тем новую уверенность в свои силы и в возможность успешной борьбы. […]

Мы обращаемся ко всем русским гражданам с просьбой поддержать нашу партию в этой борьбе. Нелегко выдержать напор всех сил правительства. Неудачная попытка 19 ноября представляет небольшой образчик тех трудностей, с которыми сопряжены даже отдельные, сравнительно незначительные эпизоды борьбы. Для того, чтобы сломить деспотизм и возвратить народу его права и власть, нам нужна общая поддержка. Мы требуем и ждем ее от России.

Корреспонденции

Из Москвы (1 дек. ). Приезд императора в Москву ознаменовался, как известно, покушением на его жизнь; такого события никто не ожидал. […]

Еще утром было отдано полицией распоряжение о том, что гражданам «предоставляется» убирать дома свои флагами; утром же был выслан административным порядком из Москвы один лавочник (из Мясницкой части) за то, что отказался вывесить флаги, а вечером были расставлены от вокзала до дворца ряды городовых. При этом был принят остроумный, но несколько странный способ охраны царской особы: в тот момент, как показалась царская карета, городовые по команде обратились спиной к царю, а лицом к публике и таким образом мгновенно могли остановить всякого, кто осмелился бы выдвинуться из толпы. […]

На другой день после царского приезда должен был состояться выход государя из Успенского собора в Чудов монастырь[221]. Выход 21‑ го ноября послужил предметом больших толков в Москве. Всех интересовало, что впервые в течение всей русской истории выход царственной особы состоялся совершенно необычным способом: выйдя из дверей Успенского соб., царь сел в коляску и, окруженный стражей, доехал до Чудова монастыря. Чтобы составить себе понятие об этом выходе в коляске, надо иметь в виду, что расстояние от собора до монастыря 15 сажен; обыкновенно на этом протяжении постилают красное сукно, и царь, пешком, на виду у всего народа, проходит навстречу духовенству. Ныне же публика увидела перед собой один конвой, так что в толпе говорили, что царя, как арестанта, выводили под охраной черкесов. […]

Из Москвы (3 декабря). Во вторник, 20 ноября, в 9 часов вечера назначен был раут у московского генерал‑ губернатора. Гости начали съезжаться еще в девятом часу, а к 10 часам собралось все избранное общество Москвы (так выразились «Московские Ведомости»), около 1080 человек. Внизу, в швейцарской, была такая толпа, что прежде, чем раздеться, приходилось долго ждать. Мне тоже пришлось ждать более четверти часа. Раздевшись, наконец, я поднялся по роскошно убранной цветами и уставленной двумя рядами лакеев, в парадных ливреях, лестнице в ажурно освещенные салоны генерал‑ губернаторского помещения. Начиная от входа и так вплоть через все залы, публика размещена была шпалерами. Пока – все молчали и смотрели, ожидая прибытия Его Величества. […] Публика довольно громко называла именитых входящих и давала на их счет замечания; так, мне пришлось слышать довольно нелестное для генерала Рылеева[222] сопоставление с известным декабристом Рылеевым*, а о Воейкове[223] просто отозвались, что весь их род – прохвосты (недостойное избранного общества, но по‑ видимому, верное замечание). Наконец, около 10 1/2 часов музыка заиграла гимн, и появился государь. […] По дороге он остановился около кн. Мещерского*, Бревера[224], нескольких других генералов и весьма долго около Каткова, – это в виде демонстрации, ибо днем Катков уже имел двухчасовую аудиенцию. Посмотрев несколько времени на танцы и пройдясь еще раз по залам, государь уехал, пробыв на рауте около 3/4 часа. Его отъезд ускорила одна дама, которая из неразумного усердия стала выражать ему свой гнев и негодование по поводу ужасного покушения 19‑ го ноября. Государь, который несколько позабылся, повеселел, страшно побледнел, его нервно передернуло, он удалился быстрыми шагами, не дослушав дамы, и почти тотчас же уехал. Не только меня, но и многих других, мнения которых мне пришлось слышать потом, особенно поразили на этом рауте две вещи: во‑ первых, резкая перемена, которая совершилась в государе, и, во‑ вторых, перемена в отношениях к нему даже избранного общества, а не только обыкновенной публики и народа. Медленная походка, глухой голос, потухшие глаза, седые волосы, тяжелая одышка – все это резко контрастировало с молодецкой фельдфебельской осанкой и бравым видом, который он имел еще пять лет тому назад. Страх довершил дело разврата, и от русского императора осталась лишь жалкая, полусгнившая развалина. И в руках этого‑ то дряблого, трусливого, животолюбивого, развратного старика находится пока судьба стомиллионного народа! Утром, во дворце при входе ремесленной депутации, более просто одетой, нежели другие депутации, государь, также только что вошедший, взглянул, вздрогнул и быстрыми шагами удалился в соседнюю комнату – бежал от собственных верноподданных. […]

На другой день мне самому приходилось слышать от, по‑ видимому, весьма благонамеренных людей: «Лучше бы удалось, по крайней мере все бы кончилось».