О впечатлении, произведенном на молодежь речью Ф.М. Достоевского

О впечатлении, произведенном на молодежь речью Ф. М. Достоевского

На II курсе Института я познакомился с Ф. М. Достоевским. Мы, молодежь, признавая талант и даже гениальность писателя, относились к нему скорее отрицательно, чем положительно. Причины такого отношения заключались в его романе «Бесы», который мы считали карикатурой на революционных деятелей, а главное – в «Дневнике Писателя», где часто высказывались идеи, по нашему разумению, ретроградного характера. Но после знаменитой речи Достоевского на пушкинских торжествах в Москве, которую приветствовали и западники, и славянофилы, и молодежь, под гипнозом общего настроения и наше отношение к нему изменилось, хотя речи мы не слыхали. Знаменитая речь произвела впечатление не столько своим содержанием, сколько по форме. В ней проводились идеи, не приемлемые для западников и особенно для бунтарски настроенной молодежи, которая не могла принять призыва Достоевского – «смирись, гордый человек». Речь дала нам в Институте за вечерним чаем богатый материал для споров, в которых приняли участие и преподаватели. Я принадлежал к небольшой группе левого крыла, возражавшей против речи. Тем не менее в конце концов, увлеченные общим порывом, мы даже в «Дневнике Писателя» стали находить не только приемлемые, но и приятные для нас суждения и комментировали их по своему. Так, в рассуждениях Достоевского о «сермяжной Руси», которую, если призвать, то она устроит жизнь хорошо, так, как ей нужно, мы усматривали народническое направление, демократические тенденции[302]. Достоевский завоевал симпатии большинства из нас, и мы горячо его приветствовали, когда он появлялся на литературных вечерах. Этот перелом в отношениях молодежи к Достоевскому произошел в последний год его жизни.

26. «Листок Народной Воли», № 3, от 20 сентября 1880 г.

Творческая сила абсолютизма исчерпала себя до дна. Косность, рутинность, неспособность приспособляться – вот такие свойства лицом к лицу с требованиями новой жизни проявляет этот одряхлевший, старческий организм. Умирай же скорее, отживающий строй, очищай свое место для новой идеи, для новых общественных сил! […]

Менее всего способен возбудить в себе сомнения демократизм новой России. В смысле принципа об этом не стоит даже толковать, достаточно указать хоть на легальную литературу, где одни выжившие из ума Катковы да Мещерские осмеливаются проводить иного рода тенденции. Но принцип в «общем» виде – это еще очень мало. Ведь он мирится и с царизмом, и со всеобщим равенством бесправия. Тут важен вопрос, пережил ли наш демократизм эту первую стадию развития, дорос ли он уже до сознания народной воли, как источника закона, до активного устроения народом своих дел и своей судьбы? Лучшими признаками здесь может служить отношение протестующей народной мысли к правительству и затем самое настроение масс: обнаруживают ли они склонность следить за политикой, за действиями правительства, обсуждать их. В этом смысле признаки у нас оказываются самые благоприятные. Повсюду, во всех слоях народа, за правительство стоит только то, что не развито, не способно рассуждать. Все сознательное – по тем или другим причинам – против него. В интеллигентной революции ненависть и презрение к правительству безграничны даже у людей, принципиально отвергающих значение правительств. Не менее резко проявляется то же отношение в крайних сектах раскола. […]

Для правительства это пробуждение народной критики составляет симптом чрезвычайно опасный, потому что мужик совсем не то, что человек интеллигенции. Наша братия, привыкшая к отвлеченностям, может разграничивать в уме, как логические понятия, что в действительности связано в неразрывное целое. Поэтому мы можем понимать всю гнусность известной правительственной системы, и в то же время колебаться: бороться ли против нее? Не составляет ли она только отражение социальных отношений и проч. Мужик судит проще. Своим непосредственным здравым смыслом он слишком хорошо чувствует значение государства и правительства, показывающих ему ежедневно и рублем и кнутом всю реальность своего существования. И уж если мужик дойдет до критики, до вмешательства в политику, он не оставит правительства в покое. Еще большую важность представляет разочарование в царе. Царь в политике мужика то же, что Бог в религии. Он силен и высок беспредельно, но лишь до тех пор, пока против него не возбуждается ни малейшего сомнения. Докажите возможность полной измены царя народу, и самый принцип царизма пошатнется. А между тем царем, в конце концов, держится все право мужика, вся правда на земле… Нет царя – логика мужика волей‑ неволей должна искать других основ и гарантий правды. К чему должны привести эти изыскания, не трудно догадаться, не трудно видеть и на примере «радикальных» рабочих. […]

Остальные сословия, наиболее развитые, не могут идти в этом отношении ни в какое сравнение с крестьянством. Мы видели, как беспомощно уступило дворянство свои сословные права в 61 году, как пассивно смотрело оно на свое уничтожение и разорение. В настоящее время с такой же дряблостью наше общество переносит самый возмутительный произвол администрации. Ни масса ссылок, ни нарушение личной и имущественной неприкосновенности, ни оскорбительное подчинение уряднику, городовому, дворнику – не возбудило в обществе никакого коллективного отпора. Несколько жалких петиций, полных рабского унижения – вот и все, на что хватило его сил. Мы не хотим сказать, чтобы общество состояло из людей глупых, трусливых, не способных ни понимать, ни бороться. Нет, это общество производит самых отважных и на все готовых протестантов. Но в том‑ то и дело, что общество способно производить сколько угодно Кропоткиных*, Лизогубов*, Осинских*, Соловьевых*, но не находит сил отстоять даже самые ничтожные земские или дворянские права. […]

Наш дворянин, купец, мещанин – только формально связаны со своим сословием; человек интеллигентный или рабочий одинаково или занимаются каким‑ либо промыслом, не думая ни о каких общественных вопросах, или, если уже появилась у них искра божья, одинаково делаются революционерами, социалистами, не хотят знать для себя другой святыни, кроме народа и его прав и интересов. Это относится даже к нашей нарождающейся буржуазии. Конечно, со временем из нее может выработаться сословие, но теперь – в чем проявляется ее сословная идея, солидарность, единство? Ровно ни в чем. […]

Еще год тому назад мы обращали внимание читателя на всю важность такого соотношения русских политических сил[303]. Оно вполне определяет весь наш ближайший план действия. Не имея перед собой другой сплоченной силы, кроме государства, наш народ нуждается, главным образом, в устранении этого врага. С остальными ему не трудно будет справиться, потому что они состоят из отдельных личностей, а народ – несет принцип. Можно с уверенностью сказать, что в случае общего государственного переворота таланты, энергия и даже своекорыстие отдельных лиц обратились бы у нас на служение народу совершенно так же, как во время Мирабо[304] и Сийэсов[305] служили буржуазии. При таких условиях в основу будущего государственного и общественного строя естественно заляжет та идея, которая живет в массах, ибо другой у нас не имеется.

Наша обязанность взвесить эти условия и употребить все старания, чтобы ликвидация существующего государственного строя произошла как можно скорее, прежде чем под его покровом успеют сформироваться и окрепнуть какие‑ либо сословия, способные противопоставить народу свою общественную идею и вырвать плоды победы из рук рабочей демократии.