Два с половиной года в плену у чеченцев 1847–1850 4 страница

Опишу несколько эпизодов нашего движения в этот день, которых частью я сам был очевидцем, частью рассказанных мне в тот же день, на ночлеге, под свежим впечатлением участвовавших.

Бенкендорфа, раненого, несли на носилках храбрые куринцы его батальона; окровавленный, в одной рубашке, он лежал в бесчувственном состоянии; подле него шел друг его барон Шеппинг. Внезапно несколько горцев из чащи леса врываются на узкую тропинку и начинают резать раненых и их прикрытие. Куринцы, положив на землю носилки со своим командиром, стараются отражать нападение. Шеппинг впереди их защищает своего друга и пистолетом барона Николаи успевает убить горца, занесшего кинжал на Бенкендорфа, сам же получает несколько ран шашками и в упор выстрел из пистолета в живот. По неимоверному счастью, пуля только контузит его и останавливается в платье и белье. (Это можно объяснить только тем, что горец второпях или положил мало пороху, или не добил пули. ) Когда неприятель был прогнан, на носилках уже не нашли Бенкендорфа: в бессознательном и безотчетном испуге, при виде этой резни, он имел достаточно силы, чтобы вскочить и бежать в противоположную сторону. Несколько чеченцев, догоняя, рубили его беспощадно, и он был найден за несколько шагов в овраге, весь облитый кровью и изрезанный шашками. Это немедицинское кровопускание, быть может, спасло ему жизнь, остановив и ослабив неминуемое воспаление его раны. Бенкендорф впоследствии совершенно оправился от ран, долго после того жил, женился и умер нашим военным агентом в Берлине в конце пятидесятых годов.

Недалеко от этого места происходил еще более серьезный эпизод. Наш главнокомандующий, со всем своим штабом, следуя пешком по той же местности, вдруг был атакован партией чеченцев, бросившихся в кинжалы из чащи леса на нашего достойного вождя. Я, к сожалению, не был свидетелем этой сцены, но мне рассказывали, как всех поразило величественное хладнокровие князя, которому, может быть, несмотря на многолетние его походы, в первый раз пришлось обнажить оружие; с вечною улыбкою на устах, вынимая саблю, он сказал: «Eh bien dè fendons nous, messieurs! » He хочу упоминать о некоторых других эпизодах штаба и свиты; скажу только, что несколько кабардинцев скоро штыками опрокинули смелых горцев и очистили дальнейший путь князю.

В это время я пробирался впереди штаба к авангарду со своим казаком и заметил, что по тропинке, по которой мы ехали, лежало поперек дороги огромное тело в юнкерском мундире; что меня поразило при этом, это был неприятельский удар шашкой, который от плеча разрубил тело до самого пояса пополам. Это оказался юнкер Башилов, состоявший у генерала Лидерса на ординарцах. Немного далее наткнулся я на другой труп, лежавший сбоку от дороги, лицом вниз. Какое‑ то тяжелое предчувствие стеснило мое сердце: я приказал казаку повернуть труп и узнал в нем друга и товарища своего Ал. Лонгинова, который только что был послан отыскивать авангард Белявского. Я помню, какие слезы вызвала во мне эта смерть. При ране, не мог я слезть с лошади, но приказал казаку перекинуть труп через седло его лошади и, перевязав троком от седла, везти за мной до ночлега.

Следование отряда, при таких условиях, совершалось весьма медленно, в полном беспорядке. Об авангарде никаких сведений не было, как равно и о генерале Лидерсе, поехавшем со штабом к генералу Б. Общее мнение даже было, что мы окончательно отрезаны. Между тем, вот что происходило в авангарде: генерал Б., как выше было сказано, засел в засеке перед грозным неприятельским завалом, на поляне. Потери были значительны, и оставшиеся войска, состоявшие по большей части из неопытных солдат 5‑ го корпуса и малой горсти уцелевших апшеронцев, положительно не решались идти на штурм неприятельской позиции. Корпусный командир, генерал Лидерс, огорченный в своей заслуженной военной репутации неудачами в этот день войск вверенного ему корпуса, явно искал в эту минуту смерти, выставляя себя из завала неприятельским пулям. Граф Гейден и граф Строганов, бывшие с Лидерсом, силою остановили его от бесполезного жертвования собой и сохранили войску этого достойного генерала для будущих заслуг его отечеству. Тут Белявский^[308] показал себя действительно хорошо: вынув шашку, он вышел из засеки и сказал: «Неужели между нами не найдется никого, который со мной захочет исполнить свой долг». Двенадцать апшеронцев (имена которых записаны князем Воронцовым) бросились за генералом на штурм завала, увлекая за собой и остальных. Неприятель был мгновенно выбит штыками и путь до Иссаюрта совершенно очищен. Вскоре подошла и главная колонна, и войска начали сосредотачиваться на поляне. Нас отделял еще весьма крутой, лесистый овраг от позиции, избранной на противоположном берегу оного для нашего ночлега. Но заняв заблаговременно овраг и берег цепями и авангардом, наше следование к ночлегу совершилось довольно благополучно и без значительных потерь. Совершенно смеркалось, когда последние вьюки обоза стянулись к позиции. Арьергард, на штыках вынося натиск неприятеля, стягивался на оставленный нами противоположный скат оврага, отступая шаг за шагом перекатными цепями. Переходя постоянно с отступления к наступательным движениям, при замечательной распорядительности Лабынцева, доблестные кабардинцы к рассвету присоединились к нам в Иссаюрте, не оставив в руках неприятеля ни одного раненого, ни одного убитого, чем всегда так гордятся кавказские войска в своих делах^[309].

Когда мы пришли на ночлег, уже совершенно стемнело, небо заволокло грозными, черными тучами, и вскоре разразилась одна из тех страшных гроз, какие бывают только на Кавказе. В отряде нашем палаток больше не было, исключая у нескольких начальствующих лиц; все мы расположились биваками, как попало, и разложили костры для варки пищи. Я с товарищами своими, Глебовым и Васильчиковым, приютился под кустом и около себя положили тело бедного Лонгинова. Предварительно сняли мы с него кольца, образа и кинжалом обрезали несколько клочков волос, все это разделили между собой, с тем, что, кто останется в живых из нас, отослал бы эти дорогие остатки в семейство покойного; затем завернули мы тело в бурку и перевязали веревками, чтобы похоронить на другой день. Я чрезвычайно был поражен потерею старого моего университетского товарища и искренно любимого друга; несмотря на усталость и боль от раны, я долго не мог заснуть под бременем тяжелого впечатления. Помню, что когда огонек наш погас и мы лежали, вдруг какой‑ то конный казак, проезжая мимо нашего куста, задел лошадью своей тело Лонгинова; я притянул его тогда ближе к себе, желая оградить от подобных случайностей, и к рассвету, когда пробили зорю, оказалось, что я лежал и заснул на трупе товарища. Мы сейчас же распорядились вырыть яму около того места, где лежали, призвали священника для отпевания и, покуда отряд готовился к выступлению, успели похоронить Лонгинова и на свежей могиле развели огромный костер, чтобы скрыть от горцев место погребения. Они имели обыкновение после ухода войск вырывать тела, забирать платье покойников и истязать трупы.

Около 10 часов утра 15‑ го числа отряд наш снова готов был к выступлению и ночлег назначен был у аула Аллерой. Подходя к Аллерою, влево от нас виден был песчаный обрыв Ичкеринского хребта, до которого доходили войска при несчастной экспедиции 1842 года, под начальством Граббе. Многие участники в этом движении подробно рассказывали нам о всех претерпенных ими тогда лишениях и об ужасах отступления по тому безводному хребту.

В Иссаюрте мы весьма мало имели воды из единственного родника в овраге, но разразившаяся гроза и дождь снабдили войска водой на эту ночь. Влево от предстоящего пути тянулся, как сказано, покрытый лесом Ичкеринский хребет, постоянно склоняясь по направлению к Герзель‑ аулу и к Качкалыкскому хребту. От этих гор спускалось бесчисленное количество весьма глубоких оврагов, покрытых лесом, до долины Аксая, текущего почти параллельно хребту. Но в Иссаюрте мы были еще в довольно большом расстоянии от реки и только в Аллерое приблизились к ней настолько близко, что войска могли ею пользоваться. Между помянутыми оврагами, частью в лесу, а частью на возвышенных открытых местах, виднелись поляны, засеянные хлебом, а на более возвышенных, как Аллерой и Шаухал‑ берды, расположены были оставленные и сожженные жителями бывшие аулы их.

Казак Моздокского полка. Рис. Г. Гагарина (из собрания Государственного Русского музея).

Впереди нашего следования находился глубокий овраг, которого противоположный лесистый берег был занят неприятелем. Под покровительством сильного огня наших батарей авангард, имея кавалерию впереди, двинулся к этой позиции и без труда заставил горцев отступить. Главные силы и арьергард прошли в величайшем порядке, мало тревожимые горцами, и по прошествии 5 верст главнокомандующий счел нужным остановиться для ночлега у селения Аллерой, находя, что люди, а в особенности раненые, после вчерашнего продолжительного боя и утомительного перехода нуждались в отдыхе^[310].

Густой туман и мелкий дождь, препятствовавшие в нескольких шагах различать предметы, не дозволяли отряду выступить 16 июля ранее 8 часов утра. На предстоящем переходе, при самом небольшом расстоянии, отделяющем нас от Шаухал‑ берды, нам приходилось переходить несколько оврагов, покрытых густыми лесом, из которых последние, по глубине своей и укреплению неприятельскими завалами, представляли наибольшие затруднения.

Кабардинский князь. Рис. Т. Горшельта.

Отряд наш переправу и занятие высот совершил довольно удачно и без больших потерь, постоянно перестреливаясь, как в цепях, так и в авангарде. Здесь мы остановились, ожидая арьергарда, оставшегося на месте нашего ночлега. В глазах всего отряда Лабынцев совершил замечательное свое отступление; князь Воронцов и все мы восхищались его умением пользоваться местностью и замечательными его распоряжениями. При переходе через следующий овраг, когда колонна двинулась вперед, я остался с арьергардом, желая ближе видеть действия Лабынцева. Я очень хорошо помню, как отступая с последнею цепью, при сильном натиске неприятеля, Лабынцев, желая ободрить пару молодых оробевших солдат, сказал им: «Становитесь за мной, вы знаете, что меня пуля не берет», и велел одному из них лечь и отстреливаться между ног его, а другому из‑ под мышки. Можно себе представить, как подобные выходки нравились солдатам, которые были уверены, что Лабынцев, участвовавший в стольких сражениях и никогда не раненный, имел заговор против пуль. В этой же цепи видел я достойного командира Кабардинского полка В. М. Козловского под градом пуль, с предлинною трубкою в зубах, ободрявшего цепь со свойственным ему хладнокровием. Лабынцев подошел к нему и палкой выбил у него из губ трубку при любимом своем ругательстве: «Прохвостина, здесь не место курить». Козловский, впрочем, весьма дружный с Лабынцевым, только возразил: «Грешно, как, Иван Михайлович, последнюю, как, у меня трубку выбивать». Я не слышал дальнейших объяснений. При переходе одного из последующих оврагов, когда арьергард выходил на поляну, подверженный на открытом месте усиленной с противоположного ската меткой стрельбе горцев, я был еще свидетелем одной, весьма смешной, но вместе, грустной сцены. При Лабынцеве находился в ординарцах разжалованный за дуэль с Долгоруким в рядовые Кабардинского полка из лейб‑ гвардии Гусарского князь Яшвиль. Этот достойный и храбрый человек заслужил уважение и сочувствие всех в отряде своею примерной храбростью и самоотвержением. Он исполнял строго все служебные обязанности рядового и во время дел и перестрелки постоянно бросался выручать раненых солдат и на своих плечах, при своей физической силе, выносил их из огня в более безопасные места. В этом же арьергарде находился адъютант генерала Гурко поручик Д. С., старый мой товарищ по университету, стяжавший, к сожалению, в отряде славу первоклассного труса. Он не был лишен ни способностей, ни ума, но как в университете, так и на Кавказе, был вечным посмешищем товарищей и цинически относился к своей трусости. «Отправляясь на Кавказ – говорил он, – я решился пасть от первой пули, и действительно от первой пули лег под куст». На упомянутой поляне, при отступлении цепи, Ямвель увидел ползущего по земле С. от одного куста к другому; возмущенный этим, он остановил его за фалды на самом открытом месте, куда сыпались неприятельские пули, говоря ему: «Согласись, С., что ты подлец». – «Согласен, только пусти меня». – «Нет, дай честное слово, что если останешься жив, как выйдем, сейчас подашь в отставку». – «Даю», – отвечал С., и тогда только Ямвель отпустил его. Прибывши в Герзель‑ аул, С. сдержал свое слово, что с ним весьма редко случалось. Этот жалкий человек потом женился, вскоре сошел с ума и, кажется, более 20 лет находился в сумасшедшем доме в Петербурге.

Из арьергарда проехал я к главной колонне и соединился с князем Воронцовым. Я застал толпившийся в сильном беспорядке обоз и колонну раненых в лесу, перед небольшим, окруженным лесом же, кукурузным полем; впереди слышна была жаркая перестрелка и пушечные выстрелы в последнем овраге, отделявшем нас от Шаухал‑ берды. Я с трудом пробился к штабу и нашел князя Воронцова и свиту его спешившимися, для перехода поляны. С опушки леса, еще не занятой нами, сыпались пули на узкую дорожку, которую предстояло перейти. Только что князь Воронцов вышел на поляну, стрельба участилась и одновременно около него было ранено несколько человек казаков и адъютанты князя, товарищи мои, Васильчиков – в руку, а Глебов – в ногу. Тут имел я случай видеть отличительную черту самопожертвования горцев. При князе состоял старшина Эрпелинского аула Шаухальских владений, почтенный старик Улу‑ бей, весьма плотный мужчина, гигантского роста. Увидев угрожающую князю опасность, он незаметно прокрался к нему с той стороны, откуда раздавались выстрелы; не спуская глаз с князя и идя все время вполоборот, он своей громадной фигурой постоянно прикрывал князя и удалился, исполнив по своим понятиям долг телохранителя, как только цепь наша выбила из опушки неприятеля. Наконец, спустились мы и в последний овраг. Во все время следования нашего от Аллероя правая цепь наша, обращенная к Аксаю, весьма мало терпела от неприятеля; перестрелки, вообще, были ничтожны и, опасаясь быть отрезанными, большие партии горцев не являлись с этой стороны. Все силы их направлены были на левую на цепь, где, под прикрытием пересеченной местности и части леса, они наносили, как цепи, так и авангарду нашему, чувствительный урон, останавливая на каждом шагу движение колонн. Самые же ожесточенные нападения горцев, как всегда в этой войне, были направлены на арьергард, так как они видели неуспешность своих действий к преграждению пути нашему отряду. Здесь, кроме сильного ружейного и артиллерийского огня из неприятельских орудий, постоянно происходили рукопашные схватки, где кабардинцам приходилось штыками отбивать горцев, которые с остервенением бросались в шашки и кинжалы на отступающие цепи. На дне оврага, через протекающий ручей, необходимо было устроить переправу, для чего и были посланы с авангардом остатки столь сильно пострадавшего 5‑ го саперного батальона и горные орудия батареи полковника Годлевского. Левая наша цепь под командою Меллера‑ Закомельского не пошла высотою и сбилась по обрывам на дороге, вместо того, чтобы идти верхом и в тыл устроенных неприятелем, выше переправы, сильных завалов. Как только подошли саперы, неприятель открыл по ним убийственный огонь, и большая часть людей была перебита во время работы. Командовавший горными орудиями, поручик Форсалес старался выбить неприятеля из завала гранатами и картечью; покуда Меллер‑ Закомельский со своей цепью взобрались на высоты, чтобы обойти неприятеля и исправить сделанную им ошибку, в несколько минут вся артиллерийская прислуга лежала уже убитая или раненая. Остался невозмутимый Форсалес и раненый фейерверкер, который забивал снаряд в то время, как сразила его пуля. Форсалес навел орудие, сделал последний выстрел и упал, контуженный в грудь и раненный пулей в плечо. Опомнившись и спокойно встав, он, весь в крови, обратился к кучке штабных (кажется, тут был и князь Воронцов), стоявших под прикрытием обрыва, недалеко от него, и хладнокровно сказал: «Jetzt glaube ich, meine Hern, habe ich? nichts mehr zu thun und kann mit Ehren weggehen» и медленно пошел в колонну перевязываться.

Вскоре затем неприятель, выбитый из завалов, очистил нам дорогу. Белявский, между тем, атаковал и занял аул Шаухал‑ берды и, наконец, выбрался отряд на обширную поляну Шаухал‑ берды, в страшном безначалии и суете: колонны, вьюки, раненые – все перемешалось. Один Лабынцев стойко, в порядке отступая, прикрывал наше беспорядочное движение и через несколько часов присоединился к нам^[311].

Шаухал‑ берды, как место, где испытали мы столько физических лишений, столько нравственных тревог и ожиданий, заслуживает особого описания, в котором постараюсь передать впечатления наши в продолжение трехдневной томительной стоянки в этом месте.

Довольно обширная поляна Шаухал‑ берды прилегала крутым обрывом с южной стороны к руслу реки Аксай; на противоположном правом берегу, отчасти господствуя над всей этой местностью, расположен был неприятельский аул, занятый скопищем мюридов, при 3‑ х или 4‑ х орудиях. Восточную сторону нашей позиции окаймлял весьма широкий и глубокий овраг, впадающий в Аксай от Ичкеринского хребта. С северной стороны окаймлял нашу позицию только что перейденный нами овраг. На поляне, на восточной ее окраине, ближе к Аксаю, находились развалины оставленного горцами аула и довольно большой сад. На этом пространстве суждено было нам в продолжение 3‑ х томительных дней ожидать нашего избавления. Сколько помнится, отряд расположился на позиции в порядке своего прежнего следования. Апшеронцы и часть войск 5‑ го корпуса заняли восточный фас, остальные части 5‑ го корпуса и куринцы прикрывали левый наш фланг, кабардинцы тыл, а навагинцы правую сторону к обрыву Аксая. Все раненые, для облегчения их от невыносимой жары, были свезены и положены около разоренного аула и в прилегающих садах. Главная квартира расположилась в центре позиции, остальные отдельные личности – где попало. Ни у кого не было ни палаток, ни вьюков или тяжестей; потому все отдельные лица располагались по произволу при той или другой части войск.

Здесь припоминаю следующий эпизод. Когда я выехал на позицию и ко мне присоединились раненые товарищи Васильчиков и Глебов, томимые голодом, а особенно жаждой (мы целый день ничего не пили), при невыносимой жаре, – казаки наши устроили временно на полях из сучьев и веток балаган (как солдаты называют «холодок»), в котором мы и улеглись до общего расположения частей. К вбитым в землю кольям были привязаны наши лошади. Перед нами в это время тянулись обоз, милиция и остатки изнуренных войск наших для занятия указанных им по дислокации мест. В это время неприятель с противоположного берега Аксая открыл довольно меткий и усиленный артиллерийский огонь, стреляя гранатами (что он, впрочем, продолжал и в последующие дни, как днем, так и ночью, выстрелами, хотя и редкими, держа постоянно в тревоге утомленные наши войска). В это время одна граната попала в привязанную около балагана лошадь, разорвалась в крупе ее и осколки свалили наш временный холодок; казаки, вытащив нас из‑ под сучьев, свезли в другое, более безопасное, по их мнению, место, к разоренному аулу, где были уже свалены другие раненые. Там мы пробыли до нашего выступления. Скудный запас сухарей, равно как и все жизненные припасы, окончательно истощились; не только солдаты, но и офицеры в последний день питались чем попало. Во время стоянки в Шаухал‑ берды обыкновенной пищей служила зеленая недоспевшая кукуруза, которую солдаты, под неприятельскими выстрелами, собирали с полей, натирали взамен соли порохом и пекли на углях. Некоторые счастливцы имели еще кое‑ какие запасы, но видно, что нужда была велика, из следующего: адъютант Воронцова Лисаневич имел вьюк, который возил на муле белой шерсти; проснувшись, кажется, 17‑ го числа, он нашел только голову и ноги этого животного. Я помню, как нам, томимым голодом, товарищи наши из Главной квартиры приносили то в бумажке немножко вареной кашицы, то кость говядины от стола князя Воронцова и, наконец, как известный Едлинский, усмотрев, что прикомандированный из гвардейских драгун к нашему отряду, раненый поручик Блум тайно от всех, под кустом, ел сохранившийся у него кусок сыру, украл этот кусок и принес нам. Остервенелый Блум, узнав об этом, вызвал Едлинского на дуэль, которая, впрочем, не состоялась. Около меня, в этих же садах, лежал на двух вьючных сундуках опасно (думали безнадежно) раненный в грудь командир Замостского егерского полка Семенов. Добрые товарищи, посещавшие нас и столь заботившиеся о нашей участи в это тяжелое время, постоянно только думали, как бы поддержать пищею наши силы. Один из них, поручик Лихачев, служивший со мною прежде в Кирасирском полку, начал шарить, с помощью кавалергардского поручика Бахметева, в сундуках под раненым Семеновым и нашел ящик с отвратительными конфетками из Кизляра; когда Семенов слабым голосом протестовал против этого насилия, то Лихачев его успокаивал тем, что, вероятно, он до вечера не доживет, с чем и согласился раненый и с улыбкою смотрел, как мы пользовались этой отвратительной, заплесневелой пищею. Всегда веселый, несмотря на свои страдания, Стейнбок потешал нас своими остротами, и Николай Петрович Колюбакин, о котором много придется говорить впоследствии, постоянно поддерживал дух всех своими оригинальными суждениями и эксцентрическими выходками.

Не могу умолчать здесь о глубоко тронувшем меня в то время самоотвержении крепостного человека моего Петра Толстого. Моложе меня двумя или тремя годами, он поступил ко мне в услужение из дома родителей моих, где обучался на кухне, был при мне с начала службы моей в Кирасирском полку, сопровождал меня во всех походах на Кавказе и поездках, исполняя должность и камердинера, и повара, и привязался ко мне безотчетно и сердечно, как умели привязываться в то время крепостные люди к своим господам. Когда мы только что вышли из огня на поляну Шаухал‑ берды, Петр, видя наше изнуренное состояние и томительную жажду нашу, бросился отыскивать нам воды к реке Аксаю и начал наполнять деревянную баклагу; с противоположного берега неприятель осыпал его пулями, что не помешало ему исполнить свое человеколюбивое намерение. Но в это время цепь апшеронцев расстанавливалась для прикрытия водопоя, и его, одетого в азиатскую черкеску и отделенного от нашего отряда, схватили и, связавши, привели в лагерь, принимая его за перебежчика. К счастью, командовавший остатками Апшеронского батальона, капитан Раутенберг узнал его, и первыми каплями воды, которыми в этот день мне и товарищам моим пришлось освежиться, мы обязаны доброму Петру моему^[312]. Папаха и черкеска его в нескольких местах были прострелены неприятельскими пулями.

Князь Воронцов, при участии всех начальников частей, оценив отчаянное, безвыходное положение наше, решился остаться на месте и ожидать выручки от генерала Фрейтага, к которому были посланы из Дарго лазутчики с известием о нашем движении на Герзель‑ аул. Было немыслимо с расстроенными частями нашими, с громадным числом раненых, беспорядочным обозом и милицией, перейти то грозное препятствие, которое ожидало нас в лесистом овраге, отделявшем нас от спасения нашего – на пути к Герзель‑ аулу^[313]. Нет сомнения, что строевые войска, при стойкости своей, хотя с потерями, но могли бы пробиться через настоящее препятствие; но прикрывая раненых и обоз, это положительно было бы делом невозможным. Благородная душа князя Воронцова не могла допустить подобной жертвы; он сказал: «Я выйду из Шаухал‑ берды только с последним из раненых солдат вверенного попечению моему отряда».

Ружейных патронов у нас было немного, и при постоянной перестрелке в цепях наших старались соблюдать всевозможную экономию. Артиллерийских же снарядов у нас почти не было, все лошади и прислуга горной батареи Годлевского были перебиты, лафеты и ящики сожжены, и только тела орудий на вьючных седлах были нами вывезены. На неприятельские выстрелы из орудий, громившие нас в течение 3‑ х дней, мы почти не могли отвечать. Положение наше хорошо было известно Шамилю, и он считал отряд наш верною, неотъемлемою своею жертвою. Никто и в отряде нашем, от солдата до генерала, не скрывал себе всего ужаса нашего положения; мы все хорошо знали, что, опоздай на несколько дней Фрейтаг, нам пришлось бы или умереть голодною смертью, или видеть ослабленные голодом и лишениями войска наши уничтоженными смелым и дружным штурмом неприятеля, или, наконец (что всего ужаснее), видеть отступление уцелевших войск, оставив раненых и всю беспорядочную толпу, столь обременяющую наше следование, на мщение дикого фанатизма мюридов. Я помню, часто мы говорили об этом последнем предположении, рассуждали даже, что лучше застрелиться или расстрелять друг друга, чем отдаваться на истязания горцам. Все, что можно было сделать, чтобы возвысить дух войска, – было сделано. Во всех частях, по вечерам, гремели хоры; величественная фигура князя Воронцова постоянно являлась на всех пунктах нашей позиции, везде приветливая его улыбка ободряла всех; солдаты забывали на время свои лишения, слышны были везде крики «ура», сопровождавшие главнокомандующего, который в эту трудную минуту, можно сказать, навсегда утвердил свою постоянную популярность в войсках Кавказского корпуса. Мне рассказывали следующий, вполне достоверный, случай с князем Воронцовым, которого не мог я, к сожалению, быть очевидцем. Я уже упоминал о том, как вообще старые кавказцы недоверчиво относились к Даргинской экспедиции, не понимая, что в этом деле князь Воронцов был только искупителем той пагубной системы, которою руководствовались в Петербурге и которой тот же князь Воронцов положил конец в последующие годы. Между порицателями князя отличался между прочими И. М. Лабынцев, со свойственной его натуре резкостью и грубостью. Князь Воронцов все это очень хорошо знал. Раз, разговаривая с Лабынцевым в Шаухал‑ берды перед своей палаткой, куда преимущественно направлялись неприятельские выстрелы, князь открыл табакерку, желая понюхать табаку, когда в нескольких шагах от них упала граната, грозившая разрывом своим убить или изувечить обоих разговаривавших. Первым движением князя было посмотреть в глаза Лабынцева, а сего последнего пристально впереться в глаза князя – в таком безмолвном испытании прошло несколько секунд. Гранату, между тем, не разорвало, потому что скорострельная трубка выскочила при падении. Князь, рассмеявшись, протянул Лабынцеву руку и сказал: «Теперь можно посмотреть, куда легла граната». С тех пор не слыхал я, чтобы Лабынцев когда‑ либо дурно отзывался о князе Воронцове как военном.

При нашем отряде состоял хор музыкантов Пражского пехотного полка; по вечерам князь приказывал играть музыке, и по случаю сильной жары ее поместили в саду около разоренного аула, где лежали все мы, раненые. Неприятель не замедлил направлять свои выстрелы в эту сторону, что крайне беспокоило нас, не говоря уже о смятении музыкантов, игравших постоянно фальшиво и из которых, как мне помнится, некоторые были ранены и инструменты разбиты. Кто‑ то сказал об этом князю, и он, не желая подвергать опасности ни раненых, ни другие части войск, приказал музыке играть на поляне, около своего штаба, к крайнему неудовольствию многочисленных и непрошеных штабных гостей – дилетантов этой экспедиции.

Между тем, в напряженном ожидании всякий делал свои предположения о возможности прибытия свежего отряда Фрейтага; рассчитывали срок получения им известий из Дарго, время, нужное для собрания войск, скорость движения и проч. Странно сложившееся при этом предчувствие у старых сподвижников Фрейтага, любимых им и обожающих его куринцев. Между их батальонами установилось убеждение, что на рассвете 19‑ го числа должен показаться Фрейтаг: слух этот с надеждой повторялся всем отрядом. С 18‑ го числа и всю ночь на 19‑ е можно было видеть куринских солдат, взлезших на самые высокие деревья и смотревших вдаль, по направлению к Герзель‑ аулу. Наконец с рассветом громкие «ура» огласили весь отряд наш, вскоре восходящее солнце осветило вдали блистающие штыки приближающейся колонны и первый сигнальный выстрел Фрейтага раздался на противоположной возвышенности отделяющего нас оврага^[314].

Трудно описать всеобщий восторг. Радостная весть молнией облетела весь отряд, все поздравляли друг друга с избавлением, со слезами обнимались, все чувствовали надежду и возможность возвращения к жизни, на родину, к близким сердцу. Как объяснить это предвиденье куринцев, как не верить иногда в предчувствия! Немедленно сделаны были распоряжения к выступлению на соединение с Фрейгагом, обстреливавшим последнее предстоявшее нам препятствие. Покуда спускались наши цепи и авангард ко дну оврага, обоз, милиция, вьюки, – все в беспорядке бросилось по единственной прилегающей дороге на выстрелы Фрейтага. Не было возможности остановить эту обезумевшую от радости толпу; раненые следовали за ними, и неизбежный беспорядок, при тех обстоятельствах, при которых мы находились, прибавил немало новых жертв ко всем уже понесенным потерям в этой экспедиции. Спустившаяся толпа наткнулась на засады неприятеля с левого фланга, в глубине пересеченной и покрытой густым лесом местности. Из устроенных здесь завалов горцы безнаказанно расстреливали нашу колонну, опередившую далеко левую цепь, которой назначено было обойти и завладеть помянутыми завалами. Здесь, несомый на носилках, командир Навагинского полка, полковник Бибиков был убит, также тяжело раненный Генерального штаба капитан Пружановский вновь поражен двумя пулями, не говоря о других убитых, без вести пропавших (а может быть, взятых в плен и истерзанных горцами), вследствие полного безначалия и беспорядка, господствовавшего в этой сборной массе всех частей войск^[315].