Из кавказской жизни. 1848 год 2 страница

Я оценил бой тогда только, когда по взятии завалов упало горячее увлечение, и я очутился среди побоища. Какие чувства заменили тогда напряжение битвы? Сострадание и что‑ то болезненное, очень болезненное. Я не мог ни смотреть на пролитую кровь, ни оторвать глаз от нее; неодолимое любопытство влекло к грустному зрелищу, а сердце сжималось и противилось жестокому любопытству; но как не смотреть? Здесь знакомый солдат, там товарищ; один умер, другой умирает, третий ждет своей участи, с тоскою ждет медика и жадно смотрит ему в глаза, желая прочесть, что в них – жизнь или смерть; но медик исполняет свое дело, молчит, и лицо его одинаково для всех; напрасна пытливость раненого. На самом завале сидел Лазарев, облитый кровью; странно было видеть эту мужественную и колоссальную фигуру, склонившуюся под бременем страданий; его как ребенка поддерживали два солдата, а он машинально снимал и надевал огромную папаху. Скрепя сердце я шел вперед; но все проходит, ко всему люди привыкают, и привыкают скоро. В мескинджинских садах я был уже не тот, как на завале; сердце сжималось не так крепко и нервы уже не отзывались болезненно. А после, через несколько лет, какие побоища приходилось мне видеть! Тяжело подумать, с каким равнодушием приучаемся мы рассматривать поле битвы; его мрачный вид даже не портит веселого расположения духа, если сражение выиграно.

Дело было кончено, оставалось узнать, целы ли Ахты; мы быстро шли вперед, но лезгины бежали еще быстрее, и когда князь Аргутинский с драгунами приехал к Ахтам, то не нашел там неприятеля. Гарнизон в ружье с немым изумлением смотрел вокруг себя. Оставленные без надежды на спасение после нашего отступления 18‑ го числа, защитники Ахтов приготовились к смерти, ожидая ее скоро и равнодушно; они собирали силы, чтобы умереть с достоинством храбрых, платя удар за удар и оставив о себе грозную память на Кавказе и в целой России. Хотя гарнизон и заметил движение неприятеля вниз по Самуру, но он не слышал слабых выстрелов нашей артиллерии при мескинджинской атаке, а подступы к укреплению продолжались с тою же деятельностью, и третий, без сомнения последний, штурм был близок; он мог произойти 23‑ го или 24‑ го. Но вдруг толпы неприятеля взволновались и потянулись к аулу, оставляя крепость; через несколько времени явились другие толпы от Мескинджи и также быстро исчезли: вслед за тем снова показалась конница, быстро подошла к Ахтам, – и князь Аргутинский убедил ахтинцев, что они спасены. Пораженные изумлением, они встрепенулись только в эту минуту; спасители и освобожденные смешались в одну толпу; порывы радости искренней и глубокой овладели гарнизоном; объятия, поцелуи, смех и слезы, крики восторга и теплые молитвы сливались в одно трогательное целое. Знакомые и незнакомые, кто не перебывал в объятиях друг друга! Рассказам еще не было места; отрывистые вопросы и ответы удовлетворяли пока самое жадное любопытство. Женщины также принимали участие в выражении радости; но самая интересная из ахтинок, дочь полковника Рота, оставалась при раненом отце невидимою для нас. Главное внимание обращал на себя истинный защитник – спаситель Ахтов капитан Новоселов; бледный, изнуренный многочисленными ранами прежних экспедиций, слабый еще от раны, полученной за несколько дней, с лицом вялым и истомленным, он был лишен геройского вида. Но дела его были налицо! Весь гарнизон, други и недруги, называли его виновником искусной и упорной обороны, той нравственной высоты, на которую поставлен был гарнизон, и той холодной решимости, с которой он обрек себя смерти. Напрасно отыскивал я в Новоселове наружных признаков героя; отсутствие грозного вида озадачило меня до крайности, а замечания окружающих, сказанные сдержанным голосом, показали, что не у меня одного поколебалось понятие о героях вообще. Да и как могли устоять эти понятия, когда перед вами был живой настоящий герой, не владеющий ни тяжелым кулаком, ни мечом Роланда! ^[345] Чем более было бедствий, тем выше поднимался этот герой во взгляде окружавших. Не знаю, как думал об этом Аргутинский, но прежде чем благодарить Новоселова за его заслуги, он распек его за вылазку 18‑ го числа.

Дело 22 сентября выиграно решимостью и умением пользоваться местностью, которым так отличаются кавказские войска. Мескинджинская позиция, крепкая с фронта, безопасная с флангов, способствует сильной обороне, она была усилена высокими завалами, расположенными с обычным искусством горцев, и занята неприятелем силою до 7000 человек, под начальством наиба, известного храбростью и влиянием в горах Дагестана. Но ширванцы не колебались во время атаки; 1‑ й и 3‑ й батальоны, встретив неприступный завал, решили в одно мгновение, что не им решить бой, а Кишинский, в то же самое время, когда были остановлены батальоны, ускорил свое движение, овладел завалом почти неприступным и принудил неприятеля оставить почти без бою остальные завалы. Неприятель потерял 300 убитых и 60 пленных на поле сражения; партия Кибит‑ Магомы потеряла до 100 человек при проходе через деревню Мескинджи; но потери неприятеля были еще значительнее во время его бедственного бегства по горам; снег, выпавший там в ночь с 22‑ го на 23‑ е, и непогоды в последующие дни погубили несколько сотен лезгин. Наша потеря заключалась в 156 нижних чинах и 6 офицерах; четверо из них были лучшими офицерами Ширванского полка. Подполковник Кишинский, раненный кинжалом, и поручик Лазарев были вне опасности, но капитан Добрышин был ранен смертельно, а поручик Бухольц потерял ногу, раздробленную камнем, и оба умерли в непродолжительном времени. Бухольц, живой, бойкий и остроумный, был любимцем и солдат, и женщин; Добрышин, скромный и застенчивый, перерождался в огне, и не было подвига, на который он не был бы способен. На всяком завале он видел Георгиевский крест, и тогда единственная мысль его была – не дозволить никому сорвать его. Утрата этих офицеров, возбудив искреннее сожаление товарищей и солдат, была утратой для всего полка. Но если бы было выполнено прекрасное движение кавалерии, задуманное Аргутинским, тогда горцы бросили бы завалы, и мы овладели бы мескинджинским проходом с ничтожной потерей. Куда бежали бы они, если бы наша конница, выскочив на правый берег Самура, заняла узкую долину позади завалов? Налево – неприступная гора, направо – Самур; немногие могли бы избегнуть смерти или плена. Конечно, решась защищаться, неприятель не дозволил бы нашей кавалерии перейти даром на правый берег бешеной реки, но для нижегородцев этот подвиг не составлял бы ничего необыкновенного, а генерал Джафар‑ Кули поставил их в хвосте двухтысячной кавалерийской колонны. Некоторые называли неподвижность Джафара во время дела благоразумием, полагая обходное движение кавалерии рискованным, прежде успехов пехоты; но ведь и ширванцы могли остановиться, выжидая успехов кавалерии. Такое благоразумие с обеих сторон не повело бы нас далеко; известно, что всякая атака есть риск, а благоразумие в начальнике отдельной части, получившем определенное приказание, достоинство очень двусмысленное.

Вид Ахтинского укрепления 22 сентября был очень назидателен для юных и жарких поклонников военных упражнений; он представлял во всем блеске прелести войны. Разрушенные стены опоясывали пространство, наполненное хаотически смешением всего, что служит на потребу людям: бревна, доски, кули с мукой, бочки, битая посуда, разломанные повозки, артиллерия, тряпье, – все это наполняло площадки между зданиями, разрушенными или поврежденными взрывом. Сами здания обратились в госпиталь, где лежала половина гарнизона; беспорядок и нечистота, следствия тесной осады, выгоняли из укрепления самых любопытных из нас; а вокруг, на гласисе и во рвах, лежали тела лезгин, смердившие разложением. Но неприятель, несмотря на деятельную осаду, не может вполне присвоить себе дела разрушения. Укрепление, не представляя ничего замечательного в своей постройке, по начертанию профиля и по вооружению^[346], было бы достаточно сильно для отражения кавказских горцев, если бы только отчасти строитель, отчасти гарнизон не усовершенствовали его способом, самым пагубным для обороны. Главную ограду составлял местами земляной вал с каменным эскарпом^[347], а местами наружная стена оборонительных казарм; но эскарп в виде бруствера поднимался не более аршина над валом; вокруг был ров разной глубины, от 5 до 2 аршин, а шириною с восточной стороны до 6 саженей, тогда как в других местах он едва достигал до 1, 5 сажень. Такая недостаточная ширина рва оставляла без боковой обороны три угла из пяти. Правда, склонение местности перед тремя фронтами укрепления не дозволяло сделать рвов широкими, а подошва покатостей, склоняющихся от крепости, была закрыта от крепостного огня. Но самая замечательная хитрость была на фронте, обращенном к Ахты‑ чаю: здесь местность быстро спускается от самой стены укрепления, лишая возможности выкопать ров, но его все‑ таки сделали с помощью насыпного контрэскарпа и гласиса^[348]. Зато человек, ставший во весь рост у подошвы этого гласиса, был не виден с вала. Далее, в 15 саженях от укрепления выстроен был ряд глубоких и прочных землянок для ротного двора, без всякого приспособления к защите. В укреплении не было ни туров, ни фашин^[349] для закрытия людей на валу, а для орудий, действовавших поверх вала, не было щитов. Наконец запасы пороха, зарядов и патронов, хотя и были в пороховом погребе, но это все равно что под открытым небом, потому что потолок погреба был пробит одною из 6‑ фунтовых гранат, брошенных неприятелем. 10 сентября неприятель явился в сельцо Ахты. Шамиль собрал совет старшин, потом вышел на крышу сакли показаться народу; на нем была лисья шуба. «Я слышал, что у вас зимою холодно, – сказал он, тряхнув шубою, – и запасся теплым». Предстоявшие выразили удивление к глубокой предусмотрительности имама. 14‑ го неприятель обложил укрепление. Гарнизон все еще состоял из одной линейной роты и своею численностью вовсе не соответствовал величине укрепления и обширности предстоявших оборонительных работ; но во время самого обложения выросла как из земли 5‑ я гренадерская рота Ширванского полка, под командой штабс‑ капитана Тизенгаузена; с ним был Новоселов в качестве волонтера. Встревоженный неприятель пытался остановить ширванцев; но маленькая колонна стройно пошла на укрепление, очищая дорогу штыками и пулями, и благополучно соединилась с гарнизоном, который принял ее с восторгом, потому что начинал живо чувствовать свое бессилие в виду многочисленного неприятеля. 5‑ я гренадерская рота пришла из штаб‑ квартиры Ширванского полка, Кусар. Нашею бригадой командовал генерал‑ майор Бриммер^[350]; узнав о занятии неприятелем Ахтов, он привел Кусары в оборонительное положение и вооружил всех способных носить оружие, имея в своем распоряжении только один 5‑ й батальон. Несмотря на обширность штаба, он не колебался послать подкрепление в Ахты, и, не ожидая распоряжений Аргутинского, отправил туда гренадерскую роту в составе 260 штыков. Она сделала переход в 70 верст, и 14‑ го числа в 4 часа пополудни была в Ахтах. На другой день, даже несколькими часами позже, рота не проникла бы в Ахты и, вероятно, не в состоянии была бы отступить на такое огромное расстояние, как Хазры или Кусары, с утомленными людьми, под ударами сильного неприятеля. Помощь небес не была бы более кстати для ахтинского укрепления, как приход ширванцев. С этим согласятся все защитники Ахтов и все видевшие Ахты 22 сентября 1848 года.

Я сказал, что Новоселов был волонтер. В 1848 году он лечился от ран; возвратясь в Кусары, он поехал в отряд, но был дурно принят командиром полка, уехал обратно в Кусары и просил Бриммера послать его в Ахты, прикомандировав к гренадерской роте. Таким неожиданным способом очутился в Ахтах главный их защитник.

Усиленный гарнизон ободрился; но уже было поздно избегнуть бедствий осады. С самого появления неприятеля опасность была несомненна; но низенький бруствер укрепления не был возвышен, пороховой погреб оставался со своею эфирною крышей, а гласисы и ротные дворы так и манили неприятеля под свою защиту. Татары селения Ахтов, пустив к себе неприятеля без выстрела, явились к коменданту с предложением поместиться в укреплении и защищать его вместе с солдатами; но они уже изменили нам, семейства их и имущество были в руках неприятеля; поэтому просьба татар была вторая измена. Полковник Рот не пустил их в крепость, но предложил им защищаться во рву крепости и выдал им 15 или 20 тысяч патронов; татары действительно пустили их в дело, но против нас, присоединившись к неприятелю. Неприятель занял сады, обрывы Ахты‑ чая, землянки ротного двора и открыл по укреплению ружейный огонь; солдаты ползали по валу, и каждый, кто показывался из‑ за бруствера, платил за то жизнью или раной. Крепостная артиллерия пробовала действовать, но в один день из 27 артиллерийских солдат осталось только шесть; сам комендант был ранен; гранаты, бросаемые в укрепления из маленькой мортиры, взорвали пороховой погреб; взрыв разрушил целый бастион, повредил много строений и вывел из строя 70 человек. Неприятель штурмовал разрушенную часть, но был отбит; однако же столько бедствий в один день имели влияние на гарнизон, особенно благодаря безначалию. И вот, чтобы положить безначалию конец, общий совет офицеров выбирает комендантом Новоселова, минуя старших. Первым делом нового коменданта было вывести сорок человек, занимавших мостовое укрепление на Самуре; орудие, там находившееся, заклепали, лафет разломали, а люди счастливо достигли укрепления. Оставаясь в мостовом укреплении без помощи из Ахтов, без хлеба и воды, они были бы обречены на верную гибель. Немедленно уложили бруствер кулями с мукой, и небольшим числом туров, найденных в укреплении, а на разрушенной части устроили целый вал из кулей; орудия заслонили деревянными щитами; смычки туров и кулей закрыли фашинами, а оборонительную линию разделили на участки, поручив каждый опытному офицеру; и гарнизон с новыми надеждами принялся за оборону.

Между тем неприятель начал осадные работы. С одной стороны укрепления лезгины шли траншеей; с другой, избегая трудной работы земляных подступов, они складывали продолговатые кучи дров параллельно нашим веркам, и, усевшись за ними, день и ночь перекидывали поленья через кучу с задней части на переднюю ее часть, обращенную к крепости; таким образом эти дровяные закрытия плавно и незаметно шли на крепость. Пользуясь закрытым местом за огромным гласисом к Ахты‑ чаю, лезгины пошли подкопом на первый исходящий угол; сперва они круто спустились, а потом повели подкоп горизонтально под дном рва. Но глаз Новоселова был везде. Не будучи в состоянии, по малочисленности гарнизона, идти под землей навстречу неприятелю или разбить его подкоп колодцем из рва, Новоселов откатил орудие на несколько саженей от исходящего угла и сделал в этом месте ретраншемент из кулей, в середине которого поставил орудие, зарядив его картечью. Окончив подкоп, неприятель зарядил его и взорвал. Взрыв был сигналом второго штурма. Лезгины ринулись на три угла; впереди шли двое, желавших добыть дочь Рота; Шамиль обещал ее тому, кто первый войдет в укрепление. Один из этих двух был наш беглый солдат. Потом шли мюриды и значки, за ними толпа простой рати, а сзади опять мюриды с шашкой в правой и ногайкой в левой руке; они стегали всякого, кто заминался, и рубили того, кто пятился назад. Неприятель ворвался в обвал, сделанный миной, но картечь чуть не в упор уложила многих смельчаков; других перекололи штыками; уцелевшие поспешили укрыться за гласисом и нападение не повторилось. Штурм на бастион, разрушенный взрывом погреба, был отбит прапорщиком Ширванского полка Бенетом, а штурм на третий угол – подпоручиком гарнизонной артиллерии Шлиттером. Еще раз гарнизон отстоял себя, но положение его было ужасно, и тем ужаснее, что было безнадежно. После появления и удаления отряда, 18 сентября, ахтинцы полагали, что князь Аргутинский потерпел неудачу, и невольно вспоминали 1843 год, когда колонна дагестанского отряда, под начальством генерала Гурко, показалась в виду бывшего укрепления Гергебиля для того только, чтобы быть свидетельницей гибели гарнизона. Никто не думал, чтобы Аргутинский с его понятием о чести мог ознаменовать себя таким делом, но опасались неудачи для отряда. Безнадежность вселяет апатию, а в Ахтах нужна была самая напряженная деятельность, не для того чтобы жить, а для того, чтобы умереть с честью; так понимал свое положение Новоселов! Ничего не зная о Бучкиеве, он послал, после отражения штурма, двух солдат Ширванского полка на поиск отряда, – тех самых, которые вечером 21 сентября явились к Аргутинекому на бивак при Зукуле. Недостаток людей был заменен женщинами преимущественно в исполнении госпитальной службы, но некоторые из женщин носили заряды на батареи, а одна старушка, сестра гарнизонного артиллериста Тимофеева, бессменно была на часах у склада боевых припасов и, сидя на камне, шила зарядные мешки. Скудная раздача провианта производилась с совершенной аккуратностью; на оборонительной линии знали, где неприятель шелохнулся; бдительность поддерживалась сказыванием сказок и постоянным присутствием Новоселова. Труды и бессонница склонили много слабых душ к чарочке; но Новоселов пресек это утешение, разбив все бочки спирта. Даже близкая, как полагали, гибель гарнизона не была предоставлена случайности. Новоселов артистически сгруппировал оставшиеся боевые припасы, и гарнизон не сомневался, что в минуту взятия укрепления все кончится одним ударом; молча и равнодушно занимались солдаты своими погребальными приготовлениями, забывая в этом занятии огонь неприятеля. Весь гарнизон слился в одну душу, в одну волю.

В этом положении застало его освобождение; оно было совершенно неожиданно. Славные защитники от ожидания неизбежной смерти мгновенно очутились в круге жизни со всеми ее надеждами; потрясение этого перехода было так сильно, что растрогало самые закаленные натуры.

После победы настали дни кары для виновных; еще на дороге к Ахтам князь Аргутинский приказал заколоть одного из пленных. Осмотрев и расспросив в Ахтах пленных, он взял за руку одного видного лезгина, подвел его к фронту 2‑ го Ширванского батальона и предоставил его солдатам. «Это большой мошенник, – сказал он им, – дарю его вам ребята, поднимите его на штыки! » И приказание было исполнено.

В последующие дни, 23 и 24‑ го, такому же решению подверглись еще несколько ахтинских лезгин. Но когда грозный князь воротился в Ахты, то в последних числах сентября произошла потрясающая казнь; к нему привели пятерых лезгин – трех мужчин и двух женщин, жителей Кумухского ханства, пойманных и уличенных в стараниях разжечь волнение в народе, во время ахтинской осады. Аргутинский ходил перед палаткой в своем историческом, засаленном бешмете и покуривал трубочку с коротеньким чубуком, не менее достопамятным для жителей Дагестана, потому что с ним познакомились много мулл, эфендиев, гаджи и других знатных людей, когда он ходил по их головам; для этого с чубука снималась трубка, а чубук принимал роль дубинки. Поговорив с лезгинами, князь обратился к караулу: «Караульные, разобрать ружья», и, взяв одного из лезгин, приказал заколоть его, вслед затем он вывел другого и третьего; обезумев от ужаса, они бессмысленно смотрели на гибель первого товарища и не трогались с места; ни у мужчин, ни у женщин не достало слов для мольбы, но женщины были пощажены; не знаю, что сталось с ними после. Был еще случай ускоренного правосудия; из Кубы в лагерь при Ахтах был прислан тамошний бек, как изменник во время ахтинского восстания, но он явился не арестованным, а приехал как гонец с бумагами от уездного начальника. Аргутинский прочел бумаги, долго и спокойно говорил с беком и приказал его арестовать. Обезоружение, сколько мы заметили, не произвело на татарина особого впечатления; вероятно, он сознавал свои проделки и не удивлялся аресту; к тому же он видел милость князя в его мягком обращении, а из‑ под суда надеялся вывернуться, как и прежде вывертывался, находясь под судом по уголовным делам. Но каково было его изумление, когда после вторичного допроса Аргутинский приказал его заколоть: он всплеснул руками, начал говорить, но слова вместе с жизнью замерли на губах его. Это была последняя жертва гневного князя. Дагестан трепетал, и в остальных случаях достаточно было маленького чубука, который и не остался без дела.

Ночь после Мескинджи мы провели на биваке под стенами Ахтов. Погода из теплой быстро перешла в суровую осень, напоминая, что мы недалеко ушли от дагестанских гор; дождь заливал наши костры из фруктовых ахтинских деревьев. Оставался один стог сена для целого отряда, но он разошелся по клочкам, и те, которые ходили удивляться ахтинским героям и смотреть разрушение, нашли только остатки стога, на которых лежали солдаты. Кто остался без подстилки, так растянулся в грязи и с терпением или с нетерпением ждал утра; но ночь тянулась невыносимо долго, и чем сильнее хлестал дождь и завывал ветер, тем злее становились люди, лежавшие на сенной подстилке. Князь Гагарин, решившись с вечера ночевать как спартанец, через несколько часов ослабел в этой решимости и вздумал оттягивать у каких‑ то солдат клочков подстилки, но получил отказ: солдаты, закутавшись в шинели, сердито ворчали. Бедный Гагарин бродил целую ночь и заболел горячкой.

Освеженные этой ночью, мы двинулись утром 23‑ го вверх по Самуру. Славный аул Ахты как будто выдержал осаду; окна были выбиты, улицы завалены разным хламом, и немногие жители сидели пригорюнившись. На углу большой сакли, на камне, сидела красивая девушка, и, несмотря на шум нашего движения, тупой взгляд ее ни разу не оторвался от дали, в которую она глядела бессознательно. Карие глаза ее и без слез выражали разрушительное горе. Многие из нас пробовали заговаривать с нею, но она не пошевельнулась, и взгляд ее не изменял направления. Переправа через Ахты‑ чай по воздушному ахтинскому мосту стоила нам нескольких часов; лезгины не успели разрушить его во время бегства и сорвали только настилку. Ее возобновили, но она прыгала под ногами лошадей, что было не совсем успокоительно при ширине моста в один аршин, без перил, и на высоте восьми или десяти саженей над кипящей водой. Лезгины и лошади их так привычны к обрывам, что перила на мостах, даже вьючных, как ахтинский (а подобных много в городах), считаются бесполезными и никогда не делаются. По дороге приводили нам пленных и раненых, и являлись жители, бившие челом Аргутинскому. Но князь находил, что не настала еще пора для слов милости. Он пропустил без внимания несколько аулов и остановил колонну близ селения Хрюк. Войска уже расположились отдыхать, а из аула никто не показывался; он был пустой, потому что принимал в восстании горячее участие, более всех прочих аулов Самурского округа, и жители, зная строгость Аргутинского, сочли за лучшее избежать первых проявлений его гнева. Их нашли однако в какой‑ то трущобе вблизи селения, и зачинщики возмущения были приведены к князю; он велел заколоть их, а Хрюк разграбить. Как голодные волки, ринулись солдаты на аул! Рогатый скот и бараны были в несколько минут пойманы и переколоты, аул был расхищен дочиста, даже пострадала недвижимость; солдаты тащили на биваке двери, ворота и целые бревна. Один солдат говорит: «Ворота знатные, да что в них толку? » Другой возражает ему: «А что если возьмут самурцы? Ведь жалко будет, ишь как они к ним подбираются! » И вследствие такого довода оба снимают ворота, а самурцы, которые и не думали подбираться к воротам, видя их уже в руках солдат, заключают: «Ведь для чего‑ нибудь пригодятся», и тащат себе огромное бревно. Драгун несет из сакли зеркало и кувшин с медом, он выбирается на простор, зеркало ставит к стенке, а сам садится на камень насупротив; ружье и кувшинчик располагаются подле камня. Засучив рукава, он начинает есть мед горстями, не сводя глаз с зеркала и беспрестанно поправляя усы и прическу, долго сидел сибарит за лакомством, отдуваясь, отпиваясь водой, потирая живот и охорашиваясь. Но до дна кувшина далеко, а душа его уже насытилась; он взял ружье, дал горшку пинка, прикладом разбил зеркало вдребезги и пошел себе домой. На биваке уже готовился гомерический, вернее мингрельский ужин, потому что в Мингрелии едят более, чем ели греки глубочайшей древности. Большие артельные котлы, маленькие солдатские котелки, офицерские кастрюли, все было в ходу; жидкости в них было очень мало, но мясо, смесь баранины, говядины и курятины, наполняло их до краев, а приправа состояла из круп, пшеницы, кукурузы, чесноку, фруктовой кислоты, сушеных фруктов, коровьего масла и перцу; я пробовал это блюдо без названия, оказывалось что‑ то необыкновенно питательное. Кроме того, на шомполах делались шашлычки и съедались как закуска; доски, двери и ворота служили столами для битков; молоко расходовалось умеренно, как сласть, вероятно, для смягчения вкуса. После сытного, но не совсем чистого обеда, потому что птица в видах сокращения труда не обваривалась, а просто ощипывалась, и то наполовину, и не у всех потрошилась, котлы с котелками снарядились вновь. Так продолжалось до утра; по крайней мере, просыпаясь ночью от мороза, я постоянно видел варивших и ужинавших.

24‑ го, мы стали возле Рутула. Аргутинский пощадил этот большой аул, приказав старшинам выдать войскам бесплатно все необходимое для них количество фуража. Рутул хорошо отстроен, но местность его очень мрачная. 25‑ го легкая колонна ходила в Лючек, верхнее из селений Самурского округа, и к вечеру возвратилась к главным силам в Рутуле. Неприятель исчез окончательно; жители Самурского округа возвратились в селение, и все успокоилось. 26‑ го мы стали у Ахтов. Сделав распоряжение о переделке укрепления и назначив следственную и военно‑ судную комиссию для разыскания и наказания виновных ахтинцев, Аргутинский пошел с отрядом через Кумух в Темир‑ Хан‑ Шуру, оставив под Ахтами ширванцев. К 1 ноября работы кончились, и мы были уже на зимних квартирах.

Покушение Шамиля на Самурский округ, наделавшее в Дагестане столько тревоги, пало на его же голову. После успехов в 1843 и 1845 годах Шамилю не посчастливилось в 1846 году при вторжении в северный Дагестан^[351], а в два последующих года он потерял Салты и Гергебиль, приготовленные им к упорной защите. Желая изгладить из памяти мюридов последние неудачи и поколебать наши горские племена, он выбрал для своих ударов долину Самура, для того, чтобы взятием Ахтов, очень важных по своему положению, устрашить впечатлительных мусульман. Расчет Шамиля был хорош, время, когда отряд наш был распущен, выбрано им верно, и трудно сказать, в чем заключались причины его неудачи. Взятие Ахтов до 22 сентября было возможно, ибо укрепление пришло в отчаянное положение, независимо от усилий неприятеля. Да и напрасно отыскивать причины успехов или неуспехов рати Шамиля; в ней было много военных элементов, но в ней от малого до великого все действовали на удачу, как во всякой неустроенной вооруженной силе. Уже одно желание остановить нас у Мескинджи можно считать ошибкой в военном смысле. Посредством завала на местности хотя крепкой, но доступной, и нескольких тысяч вооруженной толпы, – нет возможности остановить сильного отряда, имеющего все средства для упорной атаки. Будучи отбиты, мы могли штурмовать завалы еще несколько раз; допуская даже полную неудачу повторенных атак, мы могли обойти мескинджинскую позицию, и не в одном месте. Зная наши войска, Шамиль не мог надеяться остановить решительного князя Аргутинского такими средствами. Но Шамиль более политик, чем военный человек; он распорядился дать дело, рассчитывая в случае неудачи сказать, что на этот раз судьба ему не благоприятствовала, и внушить татарам Самура, что, покоряя страну, он защищает ее, а не предает на жертву русским. Узнав о поражении при Мескинджи, Шамиль сел на лошадь и, сохраняя спокойствие, сказал ахтинцам: «Надобно укрепить вашу деревню; поеду взглянуть, как построить укрепление». Переехав мост, он отправился в Рутул со своими телохранителями и оттуда уехал на следующий день восвояси. Ему ничего более не оставалось; броситься в Дагестан с голодною и унылою толпой было невозможно; там были укрепления и несколько подвижных батальонов; при малейшей остановке, его застиг бы Аргутинский из Ахтов через Кураг и довел бы до развязки чувствительнее мескинджинской; к тому же изменилась погода, повалил снег и приближалась дагестанская зима, которую лезгины, дурно одетые и еще хуже обутые, не могут переносить вне дома. Выручив Ахты, князь Аргутинский мог поставить неприятеля в самое затруднительное положение, если бы двинулся из Хозрека, через Алахукдаг и Ихрекское ущелье в Лючек и направил при этом батальоне и часть милиции для защиты Курага. Этим движением он закрыл бы неприятелю отступление в горы и заставил бы его без боя рассыпаться по горам для спасения, а милиция при главном отряде и в Кураге ловила бы беглецов. Через главный хребет и его отроги на верховьях Самура трудно проходить в сентябре по вьючным дорогам. Провести отряд через эти ужасные места в такое позднее время года можно только случайно, но Алахукдаг, как и все отроги дагестанских гор отдаленные от главного хребта, всегда проходим, когда нет метели, и я не знаю, отчего Аргутинский не избрал этого пути как кратчайшего и обещавшего самые выгодные и решительные последствия. Может быть, он опасался, двигаясь на Алахукдаг, открыть для неприятеля весь приморский Дагестан, и полагал, что Шамиль решится оставить Ахты, миновать Кураг и броситься в Кумух, Акушу или Куринское ханство; но такого отчаянного действия, ведущего к временному, случайному успеху, а потом к верной гибели, нельзя было ожидать от Шамиля; он не мог и думать о таком отдаленном набеге, не имея другой опоры кроме полувзволнованного населения приморского Дагестана. Может быть, Аргутинский надеялся, что колонны лезгинского отряда пойдут через главный хребет на сообщения неприятеля, но эти колонны не оказали никакого содействия. Генерал‑ лейтенант Шварц пытался пройти с главными силами лезгинского отряда через перевал Сарубаш, но не прошел, а генерал‑ майор Бюрно, работавший с двумя батальонами на Военно‑ ахтинской дороге, в Шинском ущелье, получив известие о вторжении неприятеля, вместо того, чтобы идти через Салават и прикрыть аул и укрепление Ахты, снял работы и поспешно отступил на плоскость. Словом, лезгинский отряд не имел никакого влияния на исход ахтинской экспедиции, тогда как его помощь не дозволила бы ни вторжению, ни восстанию принять значительные размеры; все решил один князь Аргутинский в Мескинджи. Мескинджинское дело успокоило Дагестан и вместе со взятием Гергебиля нанесло сильный удар неприятелю в 1848 году. По ахтинской экспедиции можно судить, каким тяжелым испытаниям часто подвергаются кавказские войска. Один такой поход может закалить рекрута и новичка‑ офицера.