 |
Рассказ первый. Первый корреспондент
|
|
|
|
Рассказ первый
Первый корреспондент
В августе 1857 года второй номер «Колокола» был отпечатан и двинулся в Россию почтовыми, контрабандными, книготорговыми, багажными и иными путями. На восьми страницах помещались три больших статьи.
I. «Революция в России ». Автор «Искандер», то есть Герцен.
II. «Из Петербурга (письмо к Издателю) ».
III. «Москва и Петербург ». Старая статья Герцена, которую он написал еще в России, текста в Англии долго не имел, но однажды получил копию, присланную доброжелателем.
Заголовки статей как бы перекликаются между собой: Россия… Петербург… Москва и Петербург…
Что две трети материала вышло из‑ под пера Искандера, не должно удивлять: из 2 тысяч страниц, составивших все 245 номеров «Колокола», Герценом написано около 1200. Однако между двумя статьями Искандера находится большая статья «Из Петербурга (письмо к Издателю)» – первая крупная корреспонденция, опубликованная на страницах газеты. Имя первого корреспондента «Колокола», понятно, под статьей не обозначено…
Оно могло быть в архиве газеты, но большая часть архива до сих пор не обнаружена. Время от времени всплывают слухи, что тайный архив Герцена и Огарева «где‑ то в Англии» или «где‑ то в Швейцарии». У потомков Герцена сохранилась лишь часть бумаг Герцена и Огарева, попавших в СССР после Отечественной войны в составе так называемых Пражской и Софийской коллекций (впрочем, даже этот далеко не полный архив занял при публикации более 3 тысяч печатных страниц). Сведения о корреспондентах могли быть также в архиве Трюбнера: книготорговец Николай Трюбнер издавал и распространял печатную продукцию Вольной типографии, позже фирма перешла к его детям, затем к внукам и существует в Англии и поныне. К несчастью, по свидетельству одного из Трюбнеров, в помещение, где хранился старый архив, во время последней войны попала бомба и все бумаги, относящиеся к XIX веку, погибли…
|
|
|
В уцелевших частях секретного архива «Колокола» почти ничего не имеется об авторе второй статьи второго номера газеты (о разнице между «почти ничего» и «совсем ничего» будет сказано в своем месте). В общем, этот корреспондент пожелал остаться неизвестным, и его желание сбывалось в течение более чем столетия. Был единственный способ разыскать его – внимательно вчитаться в статью и узнать писавшего «по почерку». У каждого писателя, журналиста, даже у непрофессионала, имеются индивидуальные черты, свой стиль, который позволяет многое узнать об авторе. Способ этот – разгадывать анонимного автора по стилю – не считается, однако, слишком надежным. Текстология может многое, но все же еще не выработала математически точной формулы стиля, так чтобы можно было, например, вложить текст в машину, а машина тут же выбросила бы ответ – «Добролюбов», «Гомер», «Демьян Бедный»… Хорошо, если стиль так индивидуален, что его ни с каким другим не спутаешь (Герцен, например, уже из‑ за границы напечатался инкогнито в русском легальном журнале: к редактору со всех сторон посыпались вопросы, как это он отважился опубликовать беззаконного Искандера).
Но вот перед нами «Колокол» № 2. Стиль анонимного «Письма к Издателю» – самый обыкновенный. Возможно, писал его человек, фамилия которого никаких эмоций у нас бы не вызвала.
В 1857 году, дней через 10 после выхода газеты в Лондоне, эксперты III отделения уж изучали ее в своей штаб‑ квартире близ Цепного моста в Петербурге, но, поскольку автор остался неизвестен, можно сказать, что жандармское чтение особых плодов не дало.
Шутки об историке XX века, состязающемся в текстологии с жандармами XIX столетия, не замедлили появиться на устах моих коллег, и я хорошо сознавал, до какой высоты поднимутся их сатирические упражнения, если розыск завершится находкой…
|
|
|
Итак, дано: письмо в «Колокол».
Требуется найти: автора.
Начинается присланное из Петербурга «Письмо к Издателю» с таких слов: «В какое странное положение стала Россия с окончанием последней войны! Севастопольский пожар разогнал немного тот мрак, в котором мы бродили ощупью в последние годы незабвенного царствования[2]. Многие приняли военное зарево за возникающую зарю новой жизни и в словах манифеста о мире думали слышать голос скорого пробуждения. Но вот прошло уже два года нового царствования. Что же у нас изменилось? »
Уже из этих строк ясно, что письмо и его публикация не разделены слишком большим промежутком времени («два года нового царствования», то есть царствования Александра II, минуло в марте 1857 года, а 2‑ й номер «Колокола» вышел в августе). Значит, автор письма пользовался каким‑ то удобным и надежным каналом – «Петербург – Лондон».
Перечисление того, что сделало и чего не сделало «потеплевшее» правительство Александра II, пришедшее на смену непробиваемому деспотизму Николая I, открывает политические взгляды автора: он одобряет «отмену дикого налога на заграничные паспорта и возвращение из ссылки тех декабристов, кому судьба отпустила почти библейское долголетие», но не видит в этих мерах ничего, «чтобы восхищаться, кричать о наших быстрых успехах, о неизреченной деятельности и кротости молодого правительства… Неужели же эти нелепые гонения и преследования могли продолжаться, когда даже коронованный юнкер в Вене дает амнистию? »
Как видно, отдельные послабления автора письма не удовлетворяют, он даже пародирует тех, кто «восхищается неизреченной деятельностью и кротостью…». Запомним реплику о «коронованном юнкере», то есть австрийском императоре Франце‑ Иосифе: среди недовольных петербургской властью многие полагали, что венская – еще хуже. Особенно настаивали на этом славянофилы, для которых «коронованный юнкер» был прежде всего угнетателем чехов, словаков, хорватов, украинцев и других славянских народов.
|
|
|
Что же корреспондент «Колокола» считает для России главным?
Крестьянский вопрос. Освобождения крепостных он требует зло и решительно, обвиняет в «тупой оппозиции» «двух‑ трех глупцов в Государственном совете и тех помещиков – Коробочек, которые до второго пришествия Пугачева не поймут, в чем дело».
Так впервые в письме появляется Пугачев…
Чем дальше, тем резче становится статья. Видно, что тема эта волнует его и тревожит повседневно… Он полагает, что с засильем бюрократов и крепостников бороться очень просто – нужно дать больше свободы слову, дать гласность:
«В „Русском вестнике“ явились в последнее время статьи, которые знакомили публику с типами губернских воров средней руки. И что же? Воры и укрыватели воров большой руки подняли крик, начали жаловаться государю – и если он не послушал их, зато и не приказал замолчать. Они через несколько недель опять пошли жаловаться на книжку стихотворений, где ничего нет, кроме участия к бедности и ненависти притеснениям. Аристократическая сволочь нашла в книжке какие‑ то революционные возгласы, чуть не призыв к оружию. Русское правительство, изволите видеть, боится стихов:
Иди в огонь за честь отчизны,
За убежденья, за любовь,
Иди и гибни безупречно –
Умрешь не даром: дело прочно,
Когда под ним струится кровь.
Это сочли чуть не адской машиной, и снова дали волю цензурной орде с ее баскаками. Какое жалкое ребячество! »
Заметим, автор солидаризируется с Некрасовым против «аристократической сволочи». Можно отсюда заподозрить, что он сам никак не аристократ. Но кто же? Бывают эпохи – и в конце 50‑ х годов была именно такая эпоха, – когда люди довольно разные говорят довольно сходно, временно соединяются в общем стремлении. Так писать Герцену, как это делал первый корреспондент его газеты, мог в 1857 году и крайний революционер и либеральный профессор…
Автопортрет того, кто писал, пока еще слишком расплывчат. Однако уже следующие строки обнаруживают важные подробности:
«Оставят ли, наконец, преследования раскольников? Или, после разыскания комиссии Перовского, ее отчетов и записки Стенбока, правительство не убедилось еще, что раскол растет именно от преследования, и что в царствование Незабвенного, несмотря на усиленное созидание единоверческих церквей, число раскольников удвоилось и некоторые секты из чисто религиозных стали обращаться в политические? Или правительство думает, что Пугачевский бунт был таков, каким представляет его Пушкин в своей сказочной истории? Неужели оно не знает, что это кровавое восстание вызвано вовсе не волнениями Яицких казаков, а отчаянным порывом крепостных крестьян к воле, да раскольников, у которых Петр III был последним воплощением спасителя? Кто знает хорошо, что до сих пор делается в помещичьих имениях, и читал раскольничьи дела в архиве министерства внутренних дел, тому известно, что эти элементы существуют еще и постепенно усиливаются. Вот где истинная опасность правительства, а оно как будто не хочет знать ее».
|
|
|
Читая приведенные строки, я имел право серьезно заподозрить автора, что он знаком с раскольничьими делами по долгу службы. Получать строго засекреченные материалы о гонениях на старообрядцев могло только лицо, «облеченное доверием»: материалы о раскольниках, как и сведения о том, «что делается в помещичьих имениях», концентрировались в министерстве внутренних дел. Автор снова напоминает о своей государственной службе, когда в конце письма цитирует секретный протокол, подписанный пятью видными сановниками (в протоколе была великолепная фраза: «хотя справедливость требовала бы, однако…»).
И снова отметим – вспомянут Пугачев, причем брошен даже упрек Пушкину: автор письма хорошо знает историю и подлинные причины этого восстания – может быть, знакомился с пугачевскими делами по секретным архивным делам или знает о них по семейным преданиям? Во всяком случае, размышления о втором пришествии Пугачева не оставляют его, и из этих размышлений выводится своеобразный парадокс: «настоящие революционеры» – это самодержавное правительство, митрополит Филарет, цензура и т. п. Никто так не способствует восстанию, второму изданию пугачевщины, как эти люди и учреждения…
Запомним характерные приметы первого корреспондента: чиновник министерства внутренних дел размышляет о пугачевщине, коронованном юнкере, правительственных революционерах… Все это пригодится в дальнейшем.
Понятно, все эти приметы не укрылись от Фердинанда Фердинандовича Кранца, Александра Карловича Гедерштерна и других ответственных тузов III отделения. Кстати, об этом учреждении в «Письме к Издателю» тоже не забыто:
|
|
|
«Неужели же государь, окруженный „стаей славных николаевских орлов“, совсем не видит, что делается, совсем не слышит народного голоса? Впрочем, как же ему и знать правду! Не ходить же ему, как Гарун‑ аль‑ Рашиду, переодетым по улицам Петербурга. Да при том такое инкогнито хорошо было в Багдаде, но едва ли повело бы к чему‑ нибудь у нас в Петербурге. Кто же у нас говорит о чем‑ нибудь на улицах, зная, что в корпусе жандармов есть много господ, которых не отличишь по платью…»
Трудно было служить в III отделении в 1857 году: время неопределенное, ясных и простых инструкций, как при Николае, пока что не поступает, упреков и насмешек много, а штаты малы. В дневнике одного из современников находится следующая запись: «Вчера в Знаменской гостинице собралось на банкет все III отделение, вероятно чествовали кого‑ то из начальства. Выпили на 30 человек 35 бутылок шампанского, кричали ура».
30 человек, даже умеющих пить шампанское и восклицать, – конечно, не те силы, которыми можно обезвредить Искандера и его корреспондентов.
Редакторы газеты сопровождают письмо из Петербурга следующими строками:
«Дружески благодарим мы неизвестного корреспондента, приславшего нам это письмо. Мы просим его во имя общего дела и общей любви к России, связующих нас, продолжать корреспонденцию. Путь, им избранный, совершенно безопасен».
«Путь… безопасен». В этих словах новое оскорбление тайной полиции.
Пафос, несколько несвойственный редакционным откликам «Колокола» («во имя общего дела и во имя общей любви к России…»), можно объяснить ясным пониманием издателей, какой опасности подвергал себя доброжелатель «с петербургских высот». Возможно, Герцен и Огарев знали его имя, но конспирировали («неизвестный корреспондент»).
Фраза: «Путь, им избранный, совершенно безопасен» – весьма характерная для «Колокола» форма извещения корреспондента о надежности нелегального канала связи.
После окончания Крымской войны десятки тысяч русских устремились за границу – путешествовать, учиться, тратить деньги или их добывать. Несколько старинных приятелей Герцена и Огарева с осени 1856 года обосновались в Париже и других европейских городах и, не опасаясь больше шпекинского любопытства российской почты, дали о себе знать опасным лондонским друзьям.
В конце 1856 года надолго обосновался в Париже и Николай Александрович Мельгунов.
Имя это давно забыто всеми, кроме немногих специалистов, но в свое время было хотя и не знаменито, но по крайней мере популярно.
Мельгунов недурно писал повести, романы, статьи и музыку, был близок с Чаадаевым, Погодиным, Тургеневым, Герценом… Но по двум причинам не получилось из него ничего значительного. Первой и главной причиной было то, что этому литератору, в сущности, нечего было сказать, сказать своего. Не имея глубоких оригинальных убеждений, он довольно рано растворился среди массы способных, прогрессивных, но обыкновенных, «как все», литераторов. Вторая причина упадка Мельгунова была неизбежным следствием первой: неблагоприятные обстоятельства, особенно убийственные для подобного типа людей. Злыми гениями Мельгунова были его приятели, супруги Павловы – поэт Николай Павлов и его жена, поэтесса Каролина Павлова (Яниш). В 1853 году Каролина Павлова нажаловалась властям на беспутного супруга, да так нажаловалась, что явились жандармы и выслали супруга на полгода. При обыске у Павлова нашли не совсем лояльное письмецо Мельгунова, за что последний угодил под строгий надзор. Через несколько лет Павловы ухитрились растратить почти все деньги Мельгунова, который, попав за границу, решительно сел на мель и начал бомбардировать Герцена, Тургенева и других приятелей мольбами о займе. Среди денежных просьб и заверений Мельгунов сообщал Герцену также разные политические новости, которые слышал в Париже. Кроме того, как человек с фантастически обширным кругом знакомств, он получал много русских писем, а в письмах – сплетни вперемежку с серьезной информацией.
Получив от Герцена деньги (которые, кстати, никогда не были возвращены), Мельгунов считал себя вдвойне обязанным поставлять новости для «Колокола» и других вольных изданий. Поставлял регулярно, а кроме того, делал для Герцена переводы и выполнял некоторые поручения. Работал Мельгунов на Герцена не менее четырех лет, хотя и боялся последствий, а однажды, когда европейские полиции начали преследовать герценовские издания, то несколько посланий адресовал на имя Огарева (Огарев к тому времени уже больше года возглавлял вместе с Герценом вольную печать, о чем российские власти и не подозревали).
Сорок писем Мельгунова к Герцену уцелели, попали в Пражскую коллекцию, после войны были перевезены в СССР и в 1955 году, почти через сто лет после того, как были написаны, появились в печати – в 62‑ м, «герценско‑ огаревском» томе «Литературного наследства». Из этих писем стало ясно, что Мельгунов, сам того не слишком желая, сделался значительной фигурой в истории русской вольной печати. С 1856 по 1858 год он держит безусловное первенство по количеству корреспонденций в «Колоколе». Кроме того, он сыграл немалую роль в истории другого вольного издания – «Голосов из России».
В письмах Мельгунова находятся, между прочим, и некоторые подробности, существенные для нашего рассказа.
15 мая 1857 года, то есть за три месяца до выхода 2‑ го «Колокола», Мельгунов спрашивал Герцена:
«Скажи, что ж это не пишете вы ничего о статейках: „С чего начать? “ и „Письмо к Издателю“? Или Франк еще не доставил? Уж бог знает как давно отправлено… Там вложен листок, где автор просит исправить похвалы Саше. Он находит сам, что хвалить еще рано и не за что. Еще несколько помилований в Польше, а также кое‑ кого из друзей Петрашевского. По кусочкам милует; доберется ли до остальных? Австрийский должен пристыдить его».
Через неделю Мельгунов снова о том же:
«Наконец, Тургенев, кажется, едет к вам сегодня вечером. Пользуюсь случаем, чтобы попросить меня уведомить, получены ли две статьи, через Франка, для „Колокола“ или „Голосов“ – по усмотрению. До сих пор ты мне ни слова, а давно бы пора придти».
Судьба статьи «С чего начать? » до сих пор неясна: такого материала нет в герценовских изданиях. Другое дело – «Письмо к Издателю». Мельгунов сообщает приметы этого документа: сначала – чересчур много похвал «Саше», то есть Александру II, затем автор меняет мнение и, не желая переписывать приготовленный текст, вкладывает дополнительный листок, где упрекает царя в чахлой амнистии «по кусочкам» и стыдит его «австрийским», то есть «коронованным юнкером».
Без сомнения, Мельгунов говорит о том самом «Письме к Издателю», что появилось в «Колоколе». Техника его доставки, значит, была такова: сначала – в Париж, к Мельгунову. Разумеется, письмо мог вручить и сам автор и какой‑ нибудь общий приятель. Затем Мельгунов отправляется на улицу Ришелье к Альберту Франку, крупному парижскому издателю и книготорговцу. Как Трюбнер в Лондоне, Франк занимается распространением вольных изданий Герцена. Кажется, Франк с симпатией относится ко взглядам своих клиентов (с переходом его фирмы в другие руки ее контакты с эмигрантами прекратились), но нельзя забывать, что продажа «Колокола» и других заграничных русских изданий была в то время делом очень прибыльным: заключив контракт с Герценом, мощная фирма Франка, имевшая свои отделения в разных странах, охотно выполняла различные поручения редакторов «Колокола» и их корреспондентов. Коммерческая тайна, неприкосновенность собственности служили отличной гарантией. Деловые связи дружественных книготорговцев были немалым подспорьем в движении по «сети тайной»…
Итак, еще весной 1857 года письмо из Петербурга с «листком» попало в Лондон. Вероятно, корреспондент спрашивал Герцена, можно ли и впредь посылать информацию таким же путем, а Герцен, печатая письмо в своей газете, подчеркнул, что избранный путь «совершенно безопасен».
Естественно предположить, что смелый аноним, засевший в сердцевине вражеского лагеря – российском министерстве внутренних дел, – должен еще не раз выступить в «Колоколе»…
|
|
|
