 |
Рассказ пятый. Рассказ шестой. Первый корреспондент
|
|
|
|
Рассказ пятый
А. И. Г.
Сотрудница Института мировой литературы И. Г. Птушкина нашла однажды в архиве III отделения любопытную и странную записку:
«Если Вы желаете получить один экземпляр журнала „Колокол“, издаваемый в Лондоне на русском языке, то благоволите послать за 30 номеров 50 р. серебром в книжный магазин Смирдина, не означая ничего в письме Вашем, кроме:
„Посылаю при сем 50 р. с., которые благоволите передать г‑ ну А. И. Г. Подпись и адрес“.
В полном уверении, что Вы не употребите во зло извещение это, я Вас прошу немедленно уничтожить письмо это. А. И. Г. » Вокруг документа заспорили: «А. И. Г. » – это Александр Иванович Герцен. Значит, записку надо помещать в полном собрании его сочинений?
Читатель, видящий в себе склонность к детективному розыску, может прервать чтение рассказа и попытаться самому все расчислить…
Вот наш ответ, вернее, правдоподобная гипотеза.
Дату записки можно определить так.
Ее автор обещает прислать «30 номеров „Колокола“». 30‑ й номер журнала вышел 15 декабря 1858 года. В апреле 1859‑ го уже печатается 40‑ й номер. В августе – 50‑ й. Вряд ли покупатель удовлетворился бы тогда 30 номерами. Значит, записку писали в конце 1858 – начале 1859 года.
Смирдин – фамилия известная. Александр Филиппович Смирдин был столичным издателем и книготорговцем, близким с Пушкиным и другими литераторами 30–40‑ х годов. Из‑ за своей непомерной щедрости и доброты А. Ф. Смирдин совершенно разорился и умер осенью 1857 года, а его дело унаследовал сын, Александр Александрович Смирдин. Второй Смирдин сначала поправил дела, даже получил звание «поставщика императорского двора». Это было как раз в 1857–1858 годах.
|
|
|
Вскоре, однако, разорился и он.
Выходит, запрещенным «Колоколом» торговал придворный поставщик. Рискованно, но выгодно! За 30 номеров – 50 рублей серебром, 1 рубль 66 копеек за номер – по тем временам цена огромная.
Но главный вопрос: «Кто автор? » А. И. Г.?.. Но кому Герцен мог послать такую записку из далекого Лондона?
Другу? Знакомому?
Что же это, однако, за друг, которому надо объяснять, что «Колокол» – это журнал, издаваемый в Лондоне на русском языке?
Знакомый обиделся бы, прочитав: «…Вы не употребите во зло извещение это».
Значит, незнакомый?
Но не странно ли, что Герцен рассылает извещения из‑ за границы незнакомым людям в Россию, к тому же называя в записке фамилию Смирдина? А если незнакомец донесет в полицию? (Возможно, так оно и случилось – ведь записка найдена в бумагах III отделения! )
К тому же известно, что Герцен не заботился о прибылях; лишь бы «Колокол» дошел, пусть даром, к читателю. На каждом номере газеты стоит цена – 6 пенсов. По справочнику тех лет легко выяснить, сколько это копеек. Оказывается, некто «А. И. Г. » просит за экземпляр «Колокола» почти вдесятеро больше цены. Не может быть, чтоб Герцен!
Все станет на место, если предположить, что писалась записка… самим Смирдиным. Писалась во многих экземплярах, как пишутся пригласительные билеты, и рассылалась известным Смирдину лицам – может быть, его подписчикам или постоянным покупателям. В таком типовом извещении уместно и объяснить, что такое «Колокол», и предостеречь против употребления «во зло». Смирдин хочет получить прибыль, а спрос на нелегальные герценовские издания велик! И он смело называет себя, не забывая назвать самую смелую цену.
Но зачем же подпись «А. И. Г. »?
Одно из двух: либо Смирдин имел согласие Герцена на такую подпись, либо, что более вероятно, он подписался инициалами Герцена, чтобы привлечь, заинтриговать покупателя и замаскировать себя.
|
|
|
Рассказ шестой
Первый корреспондент
В начале октября 1858 года вышел очередной, 25‑ й номер «Колокола». Семь с половиной страниц из восьми занимало огромное «Письмо к редактору». В письме были помещены точные, слово в слово, тексты почти десятка секретнейших документов – о цензуре, о крестьянах, о закулисной возне вокруг начавшейся подготовки к освобождению крестьян. Мало того: в письме была приведена личная резолюция Александра II, запрещавшая употреблять в служебных бумагах слово «прогресс»…
Прочитав 25‑ й номер «Колокола», царь возмутился, начался розыск: «Кто донес Герцену? » Я почему‑ то ясно видел коридоры, залы, прогуливающихся министерских чиновников: переговариваются, посмеиваются; все уже, конечно, читали «Колокол» или слыхали… Большая часть возмущена или смущена, но правила служебного светского обхождения требуют подтрунивать над тем, как «влипло» высокое и высочайшее начальство. Поэтому коллежские и надворные острят и лукаво поглядывают друг на друга: «Уж не ты ли, брат? »
А затем заработали перья…
Таких хороших почерков, как в бумагах III отделения, таких нажимов, росчерков, наклонов, переходов одной буквы в другую мне, признаться, видеть не приходилось и, надеюсь, не придется. Только повидав эти почерки, я понял, почему Александр II не любил читать по‑ печатному и специальные писцы переписывали книгу, которую он желал прочесть. Воистину эти почерки останутся немым упреком бесцеремонному, вульгарному книгопечатанию. И говорят еще, что чем лучше был почерк, тем изящнее скрипело перо…
Осенью 1858 года перья скрипели особенно изящно, и создавалась переписка, которую сейчас можно спокойно изучать в небольшом читальном зале архива, в Москве на Пироговской!
Передо мною – краткий отчет о розысках того самого «искомого лица»: в канцелярских недрах вычислили, что «секретные дела… всего вероподобнее, сообщены кем‑ либо из чиновников министерства внутренних дел ».
Кроме множества оглашенных секретов в «Письме к редактору» были строки, сыгравшие большую роль в тогдашней общественной борьбе:
«Слышите ли, бедняки, – нелепы ваши надежды на меня, – говорит вам царь. – На кого же надеяться теперь? На помещиков? Никак – они заодно с царем и царь явно держит их сторону. На себя только надейтесь, на крепость рук своих: заострите топоры, да за дело – отменяйте крепостное право, по словам царя, снизу! За дело, ребята, будет ждать, да мыкать горе; давно уже ждете, а чего дождались? У нас ежеминутно слышим: крестьяне наши – бараны! Да, бараны они до первого пугача… Бараны – не стали бы волками! Войском не осилить этих волков! »
|
|
|
В России тогда – перед отменой крепостного права – разгоралась ожесточенная дискуссия между различными общественными течениями. Часть либералов, во главе с известным профессором Чичериным, решила, что, после упоминания «Колоколом» народных топоров, с Герценом следует полностью порвать и больше в его газету не писать. Другие общественные деятели не соглашались…
Александра II упоминание о топорах задело куда меньше, чем опубликование секретных циркуляров и особенно резолюции «о прогрессе»: для царя Герцен и его печать всегда были врагами, и топоры, в конце концов, лишь один из «боевых эпизодов». Прочитав в ту пору мнение одного крупного чиновника, что, если бы Герцена удалось обманом захватить, было бы неясно, что с ним делать в России, Александр II написал на полях «Мнения»: «В этом он (чиновник) ошибается».
И снова перед нами – старый знакомый. Тот, кто послал корреспонденцию во 2‑ й «Колокол» и кто сообщил секретный и безграмотный циркуляр министра внутренних дел в десятый номер. Тот, кто в первой корреспонденции развивал мысль, что «главные революционеры» сам царь и его правительство, а здесь, в 25‑ м номере, опять – «заострите топоры, да за дело – отменяйте крепостное право, по словам царя, снизу…». И опять, как и во 2‑ м номере, здесь вспомянут «пугач» – Емельян Пугачев…
Кто же он, этот корреспондент, автор известного письма, вернее – известных писем?
Можно ответить иносказательно: «Про то знал он сам, да еще Герцен с Огаревым».
Можно назвать его взгляды близкими к революционным: в России тогда очень немногие, даже в мыслях, решались на столь смелое употребление слова «топор».
|
|
|
И пожалуй, надо признать его действия героическими. За выдачу государственным преступникам Герцену и Огареву подобных секретов причитались такие сибирские рудники, до которых везут несколько месяцев и из которых не увозят несколько десятилетий.
На секретном докладе, сообщавшем, что преступник – один из подчиненных министра внутренних дел Ланского, наложена резолюция Александра II:
«Я велел строго говорить обо всем этом с Ланским. Необходимо обратить на это самое бдительное внимание. Оно доказывает, что здесь, в министерствах, есть непременно изменники».
Кроме трех листков, в деле ничего нет. Министр Ланской, конечно, проверил «под рукой». И надо думать, III отделение постаралось сделать как можно больше, чтобы угодить императору и насолить сопернику (ведь МВД ведало полицией, и, случалось, переодетые полицейские задерживали «подозрительных персон», оказывавшихся переодетыми агентами III отделения). Виновника искали, но не нашли.
«Оно доказывает, что здесь, в министерствах, есть непременно изменники».
Я отправился в Ленинскую библиотеку и стал рассматривать «Адрес‑ календарь Российской империи. Роспись чинов военных и гражданских» за 1858 год. На двух страницах разместились все чиновники министерства внутренних дел – от министра, действительного статского советника Сергия Степановича Ланского до делопроизводителя, коллежского регистратора Ивана Анемподистовича Есельчука. Между этими двумя полюсами разместилось больше сотни советников, асессоров, секретарей…
Со странным чувством рассматривал я этот список. Передо мной был отпечаток умершего мира. Ведь когда‑ то все это казалось необыкновенно важным: что товарищем министра стал Алексей Ираклиевич Левшин, что Василию Петровичу Голицыну уже обещано (как это будет видно из следующего тома Адрес‑ календаря) вице‑ губернаторство в Костроме… Но через секунду подступила мысль совсем иного рода: ведь смельчак, шедший на такой риск, передававший сокровенные и нечистые тайны «верхов» их самому страшному врагу, – ведь этот человек тоже здесь, на одной из этих страниц. Может быть, вот этот секретарь, или тот столоначальник, или кто покрупнее?..
Говорят, есть рудники и шахты, которые забросили слишком рано, не исчерпав до дна, а иногда – не затронув главных запасов.
Есть такие рудники и в истории. Кто‑ то, давно, что‑ то открыл и опубликовал. После этого, бывает, десятилетиями никто не прикасается к старому, отработанному материалу: люди там уже были, все или главное добыто. Стоит ли подбирать крохи?
|
|
|
В общем это верное рассуждение, если только оно действительно верно…
Моя работа в архиве, над документами III отделения, подходила к концу. Не стану сочинять, будто я вообще не намеревался читать одно известное дело: нет – я его выписал, совсем забыв, что оно опубликовано. А потом вспомнил об этом обстоятельстве и оставил дело полежать: успеется…
Наконец, в один из последних дней работы, я принялся его листать – и дальше все, как полагается по лучшим и худшим детективным образцам: было – «вдруг…», было – «затаив дыхание, он листал…»; вот не было только: «Ночью он долго не мог заснуть. Все думал о…»
В 1926 году историк А. Санин опубликовал в журнале «Красный архив» – на сорока с лишним страницах – наиболее интересные, по его мнению, материалы этого дела. Об остальных материалах, которые в публикацию не попали, он рассказал в предисловии.
Но хотя дело было явно исчерпано «не до дна», его десятилетиями почти не трогали.
На этот раз передо мною лежала папка, внутри которой было не три, а более чем сотня страниц. Типичное дело III отделения – с доносом, арестом, допросом, приговором.
Донос – первая страница дела. Карандашная пометка удостоверяла: «Получен в III отделении 13 августа 1860 года». Небольшой листок, почерк красивый – но по‑ другому красивый, нежели у профессионалов III отделения. Этот сочли бы за чересчур замысловатый, своенравный, почти дерзкий.
Сначала доносчик ругается: обличает «звонарей „Колокола“», каких‑ то «социалистов и коммунистов». Потом просит его сиятельство князя Василия Андреевича (то есть шефа жандармов В. А. Долгорукова) «раздавить одну из пресмыкающихся гадин».
«Это некто Перцов, служащий в министерстве внутренних дел – их целая стая родных братьев – это самый ожесточенный корреспондент Герцена (воспевший и вознесший министра Ланского в конце 1858 г. ). Будучи, как говорят, даровитым чиновником, он лукав и скрытен». В конце доноса сообщено, что у Московской заставы пробочная фабрика брата Перцова и что «не дурно бы заглянуть туда невзначай, там фабрикуются все материалы для „Колокола“».
Ну и, конечно, никакой подписи: анонимка.
На полях доноса неразборчивым почерком шефа (чем выше чин, тем почерк хуже) спрошено о Перцовых. Красивые и разборчивые строчки тут же удовлетворяют любознательность начальников: Перцовых много (позже выяснилось, что их всего тринадцать братьев и сестер). Многие Перцовы живут в Казанской губернии (у них дом в Казани и родовое имение в пятидесяти верстах от города). Пробочной фабрикой у Нарвских (а не у Московских) ворот владеет отставной чиновник Эраст Петрович Перцов.
Жандармское донесение сообщает, что на фабрику невзначай заглянули, но ничего особенного не нашли. И наконец, главный герой доноса – по справке III отделения – статский советник Владимир Петрович Перцов, начальник 2‑ го отделения департамента общих дел министерства внутренних дел. Анализ доноса «по существу» в деле отсутствует. Наверное, об этом жандармы не писали, а просто «переговорили».
Но я‑ то догадался, о чем переговорили (вот тут‑ то было «и вдруг!.. »): «Это самый ожесточенный корреспондент Герцена, воспевший и вознесший министра Ланского в конце 1858 г. ».
Время «конец 1858 г. », а «Письмо к редактору» – 1 октября 1858 года: сходится.
Образ действий – «ожесточенный корреспондент Герцена» – сходится.
«Воспел и вознес Ланского» – тоже сходится: в постскриптуме «Письма к редактору» в 25‑ м «Колоколе» Ланской весьма и не по заслугам вознесен за либерализм. Нарочно проверяю – ни в 1858, ни в 1860 году ни в одном из номеров «Колокола» других похвал Ланскому не помещалось (автор «Письма», правда, обещал прислать какие‑ то новые подробности о министре, но, видно, не смог или не захотел).
Одно мне ясно: доносчик – какой‑ то чиновник – обвиняет в авторстве «Письма к редактору» Владимира Петровича Перцова…
Я испытывал радость человека, случайно обнаружившего бриллиант в выгребной яме: решение появилось в этом доносе, который, по правде говоря, неплохо сохранил за столетие свой характерный аромат.
Но тут же осаживаю себя назад.
Ох уж эта легкомысленная вера в доносы… С чего бы это Перцов – потомственный дворянин, статский советник (то есть почти генерал), начальник отделения МВД станет писать о топорах да выставлять на позор своего императора и своих министров? И отчего донос появляется в 1860 году – через два года после появления «Письма к редактору»?
III отделение, размышляю я, понятно, опасалось «ошибиться»… Перцовы стоят достаточно высоко – их так просто не заарестуешь… Перелистываю страницы дела – 1860 год, 1861‑ й… В стране назревают большие события. 19 февраля 1861 года – крестьянская реформа. Продолжают свою борьбу Герцен и Огарев в Лондоне, Чернышевский и его друзья – дома… А агенты все следят и следят за Перцовыми, их поведением и перепиской. «Ничего предосудительного и подозрительного не открывается», – докладывает известный мастер своего дела жандармский полковник Ракеев – тот, кто в молодости сопровождал гроб Пушкина, а несколько позже арестовывал Чернышевского.
Но слежка продолжается. Особенно за живущими в столице Владимиром и Эрастом Перцовыми…
Уже вечерело, и архив закрывался, а я как раз подошел к тому месту, когда – после годичной охоты – жандармы поздравляли друг друга с уловом.
В конце августа 1861 года главноуправляющий почтами Прянишников извещает III отделение, что на имя Эраста Перцова прибыл очень толстый пакет из Казани.
Гамлетовские колебания – вскрыть или не вскрыть – длятся весьма недолго: пакет доставлен в дом у Цепного моста и вскрыт. Все обставлено как следует. Протокол подшит к протоколу, опись к описи: пакет из Казани. Кто‑ то из Перцовых (потом выяснилось, что это был Константин Перцов, чиновник особых поручений при губернаторе) пишет: «Братец Эраська Петрович! Теперь написана для Вас целая граммата (…). Прочитавши труды мои, Вы увидите, что она написана человеками, коротко знакомыми с делом, и потому здесь – что ни слово, то правда. Граммату отдаю в полное Ваше распоряжение и потому можете сделать из нее все, что Вам угодно».
«Граммата» – это подробное описание кровавой расправы над крестьянами села Бездна Казанской губернии, отказавшимися принять фальшивую, по их мнению, «волю».
Недавно вошедший в должность управляющий III отделением граф Петр Андреевич Шувалов извещает высокое начальство – шефа жандармов Долгорукова. Решают, что пакет предназначался не иначе как для пересылки Герцену в Лондон, и после этого судьба Эраста Перцова ясна… Я остановился в этот вечер на том, что изучил очень красиво скопированный приказ, предписывавший полковнику Ракееву на рассвете 29 августа 1861 года «подвергнуть арестованию отставного надворного советника Эраста Перцова». Тут же – депеши, состоящие из одних цифр, шифровки, порхавшие из Петербурга в Ливадию, где проводил лето Александр II вместе с шефом жандармов (на обороте депеши – цифры, обращенные в буквы, – расшифровка). Царя запрашивают о предстоящем аресте. Он соглашается, но требует «и в подлости хранить оттенок благородства» – допросы Перцова вести так, чтобы тот не догадался о перлюстрации, вскрытии предназначенного ему пакета. Царь не может, конечно, разрешить, чтобы читались чужие письма!
Я знал, что через одну‑ две страницы будет уже отчет об аресте и обыске. Я знал, что все это произошло очень давно и что никого из действующих лиц уже много лет нет в живых. Но вдруг – на миг – странная иллюзия: захотелось предупредить, предостеречь человека. Ведь я знаю, что его арест решен, подписан, а он – не знает. И наверняка опасные бумаги не спрятал.
Берегись!
Следующие два дня были суббота и воскресенье. Архив закрыт, но мне не терпелось – и я отправился искать братьев Перцовых в Ленинскую библиотеку.
В Адрес‑ календаре 1858 года читаю на той же странице, которую недавно рассматривал.
«Статский советник Перцов Владимир Петрович, начальник II отделения департамента общих дел…»
Я обложился старинными словарями и справочниками и принялся изучать все, что можно, о Перцовых.
Владимир Петрович родился в 1822 году в Казани, закончил Казанский университет, служил в министерстве внутренних дел, с 1861 года – в отставке, в конце 60‑ х годов сотрудничал в журнале «Москва», издававшемся славянофилом И. С. Аксаковым, изучал историю и экономику Прибалтики. Умер в Москве в 1877 году.
Обыкновенная, благополучная биография человека XIX столетия. Неужели это он писал о топорах, смело передавая Герцену государственные тайны? Впрочем, заметим, что В. Перцов сотрудничал позже в прессе славянофилов, и тут пора вспомнить, что первому корреспонденту «коронованный австрийский юнкер» казался хуже, чем российский самодержец, и что это – славянофильский ход мысли…
У Владимира Петровича, по крайней мере, «наружная», известная часть биографии кажется ясной. Но вот биография его старшего брата – Эраста Петровича (родился в 1804 году, на 18 лет раньше Владимира) – казалась почти целиком состоящей из одних намеков и умолчаний.
Если в дворянской семье в начале XIX века рождается сын, которого называют Эрастом, то это свидетельствует, во‑ первых, о том, какое впечатление на родителей произвела недавно появившаяся карамзинская «Бедная Лиза» (возлюбленный Лизы – молодой дворянин Эраст! ). Во‑ вторых, такое направление семейных вкусов сулило ребенку литературное будущее.
Действительно, в начале 20‑ х годов в петербургских журналах стали появляться стихи молодого Эраста Перцова. Они написаны бойко, но, видимо, не за эти вирши он вдруг снискал дружбу лучших писателей того времени. Баратынский пишет в одном письме: «Перцов, известный своими стихотворными шалостями, которого нам хвалил Пушкин, человек очень умный и очень образованный, с решительным талантом».
Но «шалости» Перцова, явно не предназначенные для печати, не найдены. Неясно, когда и при каких обстоятельствах состоялось знакомство Перцова с Пушкиным, но они были приятелями. Известно, что Перцов помогал Пушкину в его попытках (долгое время бесплодных) основать литературный журнал. Один современник так и записал: «Эраст Петрович Перцов, человек, в те годы близкий к Пушкину и знавший все его дела».
Отправившись в 1833 году в Оренбургские степи – для сбора материалов о Пугачеве, Пушкин гостил в Казани, в семье Перцовых. И снова вспоминается: Пугачев в письме из 25‑ го номера «Колокола», Пугачев в письме из 2‑ го номера, там же – полемика с пушкинской историей Пугачева. А ведь Пугачев громил в свое время Казанскую губернию…
В письме к казанской писательнице А. А. Фукс от 19 октября 1834 года Пушкин упоминает о Перцове как‑ то непонятно:
«Эраст Петрович Перцов забыл передать мне ваше письмо, что понятно при его обстоятельствах».
Что за обстоятельства?
В биографических справочниках смутно сказано, что на Эраста Петровича, служившего в то время в Казанском губернском правлении, поступил политический донос; дело могло кончиться плохо – царь Николай не любил оставлять без внимания такие документы. Но – обошлось. Губернатор дал хороший отзыв. Может быть, это и были «обстоятельства»?
Загадочны и следующие двадцать пять лет жизни этого человека. То ли донос укротил юные порывы, то ли время, служба… Стихи, дружба знаменитых людей – все исчезает. Затем – отставка, в сравнительно невысоком чине надворного советника.
Младшие братья кончают университет, делают карьеру, но у Эраста Перцова, видимо, жизнь сложилась не так, как хотелось.
Биографические справочники сообщают: «В 1861 году Перцов был арестован по доносу. Позже – освобожден. В 1873 году покончил жизнь самоубийством вследствие стесненных финансовых обстоятельств».
Все как‑ то странно. Что‑ то здесь кроется: арест в пятьдесят семь лет, самоубийство – в шестьдесят девять…
Тут я в первый раз заметил, что все больше и больше следую за Эрастом Перцовым, который вовсе не служил в министерстве внутренних дел и поэтому вряд ли читал секретные бумаги и императорские резолюции.
В понедельник я был в архиве одним из первых, быстро достал дело Перцовых и нашел место, на котором остановился два дня назад: «Завтра, 29 августа 1861 года, подвергнуть арестованию…».
Перевернул страницу.
Полковник Ракеев докладывает: «29 августа отставной надворный советник Эраст Перцов вместе с бумагами доставлен в III отделение». Управляющий граф Шувалов шифром извещает Ливадию.
Затем следует составленный отличным почерком список бумаг, изъятых при обыске.
Одного взгляда достаточно: Перцов попался – и очень основательно. Доносчик, выходит, не лгал!
В жандармском реестре – 29 пунктов. И каждый пункт – либо крамольная рукопись, либо запретное стихотворение, либо – «и того хуже».
Если бы в дело были включены записи о том, как тихо ночью в камерах III отделения, как звякают шпоры, отодвигаются засовы, как жандармский следователь вежливо заводит разговор о пустяках, как медленно тянутся дни и недели, в которые не вызывают и не тревожат, как во время прогулки по внутреннему дворику вдруг – за решеткой – мелькает чье‑ то знакомое лицо, – если бы в деле было записано все это, оно, возможно, не производило бы и десятой доли того впечатления, которое производит теперь…
В нем – только протоколы: черновичок и тут же – каллиграфический чистовик; письменное показание самого подследственного – почерк плохой, какой‑ то неуместный среди аккуратных бумаг – и эти же показания, каллиграфически переписанные для «Его Сиятельства».
Никаких устрашающих или сентиментальных подробностей. И поэтому так впечатляет каждый лист.
Но эти мысли быстро отступают: внимание приковывает поединок. Поединок «лучших сил» III отделения с пожилым, очень культурным, много пережившим человеком, который отлично сознает, что попался и скомпрометирован.
Ему предъявляют найденные у него «вредные статьи» – написанные иногда его почерком, иногда чужим: статья против сооружения памятника Николаю I, записка об убийстве Павла I, записи о разных мерзостях, совершенных в разное время членами императорской фамилии.
Он признает: «Да, это мое… Почерк мой или писца, которому давал переписывать. Имени и места жительства писца не знаю».
На столе следователя толстая – более сотни страниц – тетрадь: подробные, незаконченные, талантливо составленные записки, рассказывающие, как втайне подготовлялась и осуществлялась крестьянская реформа: множество деталей, анекдотов, сплетен, а также весьма интересных сведений о том, что творилось «наверху». (Записки Перцова и некоторые другие материалы как раз и были в 1926 году извлечены из этого дела историком А. Саниным и опубликованы в журнале «Красный архив». )
– Не могли же вы, господин Перцов, рассчитывать на опубликование в России такого возмутительного сочинения? А между тем вы, видно, потратили немало сил на сбор нужных вам сведений.
– Я же пишу, что «каждодневно толкался и вступал в беседу на улице».
– Но не на улице же вы узнали, что, например, сообщил министр внутренних дел секретно, по телеграфу, всем губернаторам? К тому же вам известны – и вы об этом пишете с издевательством – и другие секретные меры предосторожности, принятые правительством. Вам даже известны фамилии сановников, в ночь перед объявлением реформы ночевавших в Зимнем дворце.
Перцов заявляет, что он собирал услышанное «на улице и среди знакомых» для своих «посмертных записок», которые «нигде не думал печатать», а если и записал что крамольное, – так это в болезненном, раздражительном состоянии.
– Я пользовался слухами, ходившими среди немалого числа моих знакомых.
– Но записки тщательно отредактированы, будто бы вы их собирались тут же отдать в печать. К тому же среди ваших бумаг найдены разные расчеты о выгоде печатания книг за границей.
– Я не собирался нигде их печатать. Все мои статьи и эта тетрадь – материалы к запискам, которые должны были остаться после моей смерти. Поскольку я их не печатал и не распространял, то виноват лишь в том, что, находясь в болезненном, раздражительном состоянии и имея обыкновение бросать на бумагу все, что придет в голову, записал некоторые противозаконные вещи…
На этой позиции Перцов в дальнейшем стоит твердо. Ему предъявляют один за другим опасные документы из его коллекции.
А он: «Собирал для посмертных записок».
То же говорит, когда его спрашивают о нескольких «возмутительных стихотворениях». Следователи полагали, что это стихи самого Перцова («стихотворные шалости»), и, кажется, они были правы.
Перцов, конечно, отрицал: «списал чужие стихи у незнакомого человека». Однако даже одно хранение таких стихов уже было «оскорблением Величества».
Стихотворение «Как яблочко румян» написано под Беранже.
А близок грозный час
Отечества паденья,
Постигнет скоро нас
Кровавое боренье.
Кругом металл кипит.
Встает пожар багровый,
А он‑ то, бестолковый,
Да ну их, – говорит…
«Он» – это Александр II.
В стихотворении «Современная песня» появляется «топор».
Бери‑ ка дружно топоры!
Ломай негодную тычину!..
Прорубим просек, в те поры
Иную царь узрит картину.
«Топор», «царь», который тянет с реформой и сам фактически провоцирует народное восстание, – это ведь все было в том самом «Письме к редактору» – три года назад – в 25‑ м номере герценовского «Колокола». И еще прежде, в «первой корреспонденции». Совпадение? Но отчего же о «топорах» с одобрением говорится в черновом письме, где Перцов упрекает самого Герцена за недостаточную революционность? Герцен печатал в «Колоколе», что «топор» не понадобится – у власти мало сил: хватит «метлы». Интереснейший отрывок был настолько стерт и неразборчив, что я едва разобрал несколько строк и пустился дальше, не зная, что эти строки уже были расшифрованы саратовским историком И. В. Порохом, вскоре опубликовавшим их в своей книге.
«Позвольте Вам напомнить, – пишет Перцов Герцену, – что Россия – государство деспотическое в самом полном значении этого слова. Правда, Александр II посулил некоторую свободу помещичьим крестьянам, но разве он сдержал свое слово, разве он от него не отказался? Революционный топор может уничтожить у него 20–30 негодяев, окружающих престол и играющих в самодержавие как в рулетку, сотни три‑ четыре чиновнического люда. Вы предлагаете топор заменить метлою, но разве топор и метла не одинаковое орудие грубой силы? Топор может истребить разом и до корня все колючие растения, а метла оставит эти растения гнить в кучах и заражать воздух».
– Кстати, господин Перцов, – судя по этому отрывку, вы состоите в переписке с крупным государственным преступником и изгнанником Герценом?
– Вы же видите, что это лишь черновой набросок… Этого письма я Герцену не посылал, а, находясь за границей, в дурном расположении духа и здоровья, сделал записи как бы для себя…
Перцов молодец. Хорошо защищается. У многих, очень многих не было еще в те годы опыта борьбы со следствием. Николаю I удалось немало узнать у декабристов. Лишнее рассказали и некоторые арестованные в шестидесятые годы. Правда, ничего не рассказали Чернышевский и Николай Серно‑ Соловьевич, но вот деталь: Серно‑ Соловьевич был единственным из 32 человек, арестованных за сношения с Герценом, который знал свои права, по ходу процесса смело требовал и получал собственное дело, о чем другие даже не просили: не знали или боялись.
На этом фоне Перцов держится, как лучшие.
Но почему меня не оставляет какое‑ то странное чувство – будто что‑ то очень важное я пропустил при чтении этого дела?
Ведь все как будто просто и ясно: жандармы хотят, чтобы Перцов признался в том, что его записки и другие материалы предназначаются для заграницы, для Герцена.
О перехваченном пакете из Казани им запрещено спрашивать прямо. Но они спрашивают окольно, невзначай, «стыдливо»: «Говорят, к господину Перцову разные бумаги из Казани поступают?.. »
Перцов, понятно, обо всем догадывается: «Конечно, братья присылают разное из Казани. Конечно только для его посмертных записок».
Нет, здесь я не пропустил ничего…
Но почему же следователи не спрашивают о младшем брате, статском советнике? Неужели они не догадываются (хотя бы сопоставив донос и рассуждения о «топорах» в бумагах Эраста Перцова), что подошли близко к загадке 1858 года, загадке «Письма к редактору» и некоторых «потерянных документов», которые так взбесили самого императора?
И неужто жандармскую братию удовлетворяют объяснения Эраста Перцова, что подробности о событиях при дворе и действиях министра он узнал «из слухов». Ведь стоит немного задуматься: если уж Эраст Перцов собирал новости и слухи, так он, наверно, частенько обращался к начальнику II отделения департамента общих дел МВД Владимиру Петровичу Перцову! Тот «по должности» знает тайны министерские и придворные.
Но вот уже просмотрено все дело, а Владимира Перцова в нем нет. Мелькнуло имя на первой странице – и все.
А кстати, где он теперь, то есть осенью 1861 года?
Поздно вечером, пошатываясь от архивной усталости, иду отдыхать в библиотеку.
Через час с небольшим дежурные выдают мне стопку фолиантов в бурых переплетах: «Журналы министерства внутренних дел» за 1861 год: приказы по министерству – N повышен, NN – уволен с мундиром и пенсией, К. – с пенсией, но без мундира…
А вот и младший Перцов: «статский советник В. П. Перцов уволен по прошению 23 апреля 1861 года».
Быстро конструирую из этого сообщения три важных для меня вывода. Во‑ первых, в феврале и марте 1861 года – когда печаталось и объявлялось Положение об отмене крепостного права – Владимир Перцов был еще в должности, в Петербурге, рядом с братом. Во‑ вторых, в августе и сентябре 1861 года, когда Эраста арестовали, Владимир Петрович уже давно в отставке – и, как выяснилось позже, уехал из столицы на лето и осень за границу. В‑ третьих, сама отставка мне кажется странной. В 39 лет он уже статский советник, начальник отделения в министерстве. Отличная карьера: вот‑ вот сделается действительным статским, получит целый департамент. И вдруг отставка!
Правда, после доноса – с августа 1860 года – Владимир Перцов находится под наблюдением.
Узнал? Или предупрежден?
Нет, никак не пойму, отчего III отделение занимается только одним Перцовым? Вижу, что и историки сбиты с толку. А. Санин, публикуя более 40 лет назад в «Красном архиве» материалы о Перцовых, утверждал, что слова доносчика – «это самый ожесточенный корреспондент Герцена» – относились именно к Эрасту Перцову. «Однако в доносе, – писал Санин, – не называлось имя Перцова и сообщалось, будто бы он служит в министерстве внутренних дел».
А ведь доносчик в первую очередь метил в другого!
На другой день – снова в архиве. В громадном здании на Пироговской кроме Центрального архива Октябрьской революции помещается несколько других. Обмен мнениями и впечатлениями в коридоре.
Молодые люди в темных рабочих халатах – работники архива – горячо обсуждают маршрут на предстоящий праздник: цгадовцы (ЦГАДА – это Центральный государственный архив древних актов) почти все праздники проводят в дороге: Новгород, Суздаль, Вологда, Муром, Псков, Ферапонтов, Киев: «Феодалы должны знать свои владения».
Из читального зала ЦГАДА появляется «феодал‑ читатель».
– Ну как?
Я ему вчера во время перерыва рассказал кое‑ что о своих поисках.
– Да вот темнят что‑ то жандармы.
– Это они умеют. Их дело такое. Вот у меня был случай… (Следует рассказ о том, как хитро замяли одно правительственное преступление при царе Иване Грозном. )
– Да у вас там все проще, патриархальнее было.
– Э, сыне, не скажи! Такое закручивали, хоть лбом бейся – не поймешь. Вот хотя бы вся история с Дмитрием Самозванцем… А прав ты только в том, что порядок, обычай в шестнадцатом веке был у сыщиков попроще: чуть что‑ нибудь – и на дыбу. А иногда такое бывало, что и страх и смех: взяли недавно одно старинное дело: вдруг – ах! – из него засохшие человеческие пальцы посыпались. Ну, конечно, крики, обмороки и все прочее… Оказалось – все не так уж страшно: лет триста назад подрались на базаре, оторвали палец‑ другой, сунули их как вещественное доказательство в бумаги – да так и оставили. Три века дела никто не открывал… А у тебя, в девятнадцатом веке, конечно, культура – вещественные доказательства небось аккуратно, отдельно лежат?
«А в самом деле, – подумал я, – где вещественные доказательства? »
Наскоро простившись с «феодалом», отправляюсь в свой зал. Конечно, в самом деле Перцова главные документы скопированы полностью или в отрывках. Но, может быть, сохранились подлинники?
Сохранились. Минут через пятнадцать я уж затребовал вещественные доказательства по делу Перцова.
Вот иди после этого и доказывай, что нужно поменьше болтать в коридорах!
Лоскуток бумаги. На нем написано карандашом: «Я был у Вас и не застал – зайду в четверг, завтра я занят».
Экспертиза III отделения устанавливает: «почерк Герцена».
Конверт на имя Эраста Перцова; адрес написан рукой Герцена.
Адрес Герцена, написанный рукой Эраста Перцова.
Счет Вольной типографии Герцена и список его изданий. Написаны рукой Перцова.
Выписки из «Колокола» (№ 93 от 1 марта 1861 года, № 100 от 15 июня, № 103 от 1 августа) и целый свежий «Колокол» № 104, вышедший 15 августа 1861 года, то есть совсем незадолг
|
|
|
