 |
Карл Левитин. Лучший путь к человеку. Артем Анфиногенов. Космики. Мхатовская пауза и ее последствия
|
|
|
|
III
Артем Анфиногенов
Космики
Документальная повесть
«Опустевшие комнаты, прелесть отъезда…»
Ничего не пойму.
Обеденный час кончился, разгар рабочего дня, а в павильоне из моих знакомых – никого.
Приборы прерывисто вздыхают и пощелкивают, отмечая падение межзвездных частиц; в паузах слышно, как переливается вода в трубах парового отопления, слабое гудение проводки. Все звуки несколько приглушены, потому что промытый коридор застлан двухцветной – красные каймы на зеленом поле – дорожкой. Обычно ее раскатывают по сигналу шефа, ожидая в институт именитых гостей, или же в торжественных случаях, под праздники. Но вряд ли могут быть гости в лаборатории Чемпалова, когда их некому принять. Вряд ли… На дворе начало апреля, праздников, следовательно, не предвидится, а вечно захламленный стол в монтажной прибран, и прутики вербы в кувшине, тоже неизвестно откуда взявшемся, розовеют почками…
Странно…
Уезжаю ни с чем.
Пять дней спустя над миром гремит имя Гагарина.
Я слышу его впервые в центре Москвы, на улице Горького.
Мне и в голову не приходит, что аварийно‑ праздничный порядок в лаборатории и ее безлюдный вид связан с этим громоподобным событием. Точнее сказать, я просто не представлял, что поиски, происходившие как бы в стороне от главных работ и у меня на глазах, так быстро сомкнутся с практикой.
Я ходил по взбудораженной столице, вглядывался в нее, вслушивался – и вдруг сверкнула в памяти чужая строчка, так хорошо рисующая далекий домик физиков: «Опустевшие комнаты, прелесть отъезда…» – и подкатила волна нежности к его хозяевам‑ «космикам»… Хотя, повторяю, у меня и в мыслях не было, что их час пробил.
|
|
|
Такое счастливое заблуждение…
Но чтобы читатель сам все увидел и понял, начну, как водится, издалека.
Мхатовская пауза и ее последствия
Начну с того, что прекрасная, в детстве выбранная профессия летчика служила мне добрую службу, когда я уже не летал. Особенно если удачный ход журналистских дел приводил меня в Арктику. Ах! Сколько удовольствий таили в себе эти быстрые, а главное – доверительные и серьезные знакомства с экипажами, уходившими в ответственные рейсы; как ладились в авиапортах отношения со всеми, кто определял диапазон, крайние пункты моих маршрутов; какое множество новостей, откровенных – душа нараспашку! – признаний выносил я из дымных аэродромных балков, когда сменные механики признавали в залетном пассажире своего, авиационного человека… Да и на островных зимовках, и на дрейфующих станциях, и в оленеводческих артелях – всюду в Арктике: стоило собеседнику узнать о твоей деловой причастности, хотя бы и в прошлом, к пилотской кабине, как разговор принимал вполне свойский характер – со всеми вытекающими отсюда последствиями.
С годами, однако, стали случаться встречи, этого внутреннего контакта, увы, не дававшие.
«81° с. ш., знакомство с обсерваторией о. Хейса, – записал я в дневнике. – Геофизический блок. Построен университетской молодежью, физиками. В нем они живут, в нем и работают – магнитологи, сейсмологи, аэрологи. В правом крыле, забронировавшись свинцом, обосновались „космики“, как зовут здесь ребят, изучающих космические лучи. По удельному весу они в обсерватории на втором месте после ракетчиков.
„Нейтронный монитор“, – с долей нежности в голосе сказал мой провожатый, космик, указывая на гудящий пульт. Пульт, развернутый к выходу, был анфас крут и непроницаем, как лоб мудреца, его рабочее имя – нейтронный монитор – внушало опасения, его неяркие глазки мерцали таинственно, рукописный плакат над ним взывал к осторожности. Стрелки вписанных в монитор часов показывали не московское, но мировое время; приемник, сверкавший на пульте многорядной шкалой, мог свободно достать до Гонолулу, до наших в Антарктиде; оставалось услышать от товарища, что издающая легкое гудение установка сознает свое местоположение не только в аппаратной, но и на планете. Вместо этого провожатый сказал: „Позволяет исследовать составляющую космического излучения малых энергий“. Сказал внятно, раздельно, как бы переводя с иностранного. Я слушал его с наивозможным вниманием. Составляющая, малые энергии… Коснулся прогретой боковины монитора. Колупнул ее ногтем, пробуя качество покрытия. Чисто исполнено… Я мог, чтобы не затягивать своего молчания, пройтись насчет сходства, заметного между лобастым пультом монитора и приборной доской самолета, мог перебросить затем мостик к недавнему своему рейсу на „СП“, в дрейфующий лагерь… Но космику – я это чувствовал – больше всего хотелось знать, что скажет, что думает собеседник о его аппаратуре? Как он ее оценивает? Авиационные импровизации здесь не звучали.
|
|
|
Наступила пауза.
Вся суть, быть может, в том, чтобы раскрыть ее наиболее полно.
Потому что, с одной стороны, со стороны космика, в паузе заметна была неловкость, неумение в доступной форме передать, сколь серьезны, сколь значительны надежды физиков, связанные с этим капитальным, впервые созданным оборудованием, доставленным на архипелаг, в близкое соседство к полюсу… Космик молчал, верно угадывая неспособность и другой – моей – стороны должным образом воспринять и оценить такие возможности, такое богатство…»
Я оказался среди парней, пять лет вкушавших от корня знаний на прославленных физфаках. Парни охотно – каждое место бралось с бою – отбыли в плавание по неспокойному морю Баренца со своей хрупкой аппаратурой и развернули на острове Хейса наблюдения, связанные с тайной космических лучей. Крутая перемена обстановки, сомнения, подступавшие к ним вместе с первой полярной ночью и ее легендами, заставляли вспоминать материк. Но как? Вот запись из вечерних разговоров: «Огляделся – две девицы на факультет, и те секретарши… Монастырь! » – «Один десятиклассник с ходу сдал физику за пять курсов, таким же манером свалил математику, только мы его и видели – его академик Тамм к себе прибрал…» – «А нашу студенточку – аспирант из Польши. В три дня женился. Деловой союз! Решил везти домой русскую жену‑ красавицу, а она на все согласна, лишь бы, говорит, свет увидеть… В три дня…» – «Без спорта что на физфаке, что на этом Хейсе – гибель…» – «Я до института ни с одним физиком знаком не был…»
|
|
|
В таком окружении я впервые заметил, что принадлежу другому поколению. Не по возрасту, не только по возрасту, – по увлечениям, по интересам, определяющим черты поколения, его лицо. Вывод этот подготовлялся, созревал, конечно, еще на Большой земле – на скалистом полярном островке лишь остро прояснилось, что авиация, не так давно владевшая умами, уже не царит над молодежью, как прежде. В этой роли выступает физика… С таким суждением многие могут не согласиться, да и я, признаться, выговаривал его без энтузиазма (мнение мое все колеблется и двоится)… Но вот каковы, к примеру, подробности, придавшие мыслям такое направление: едва взявшись за корреспонденцию о полете на остров Хейса, я увидел, что воспевать отвагу полярных асов, как делал многие годы, и обходить молчанием этих парней, их роль, их место, их ведущее начало в сегодняшней Арктике – значит оставаться в плену штампа, искажать картину здешней жизни.
Но ведь тогда необходимо как‑ то посерьезнее входить в науку?!
Была надежда, что дома, вдали от снега и льдов, из богатых арктических заготовок возникнут какие‑ то сюжеты и повествование построится, как оно обычно строится, когда в прозу вводится наука: на заднем плане, двумя штрихами («чуть‑ чуть… для фона, для атмосферы! ») – все специальное, в чем черт ногу сломит и на что «широкому читателю чихать», – а первое место займут люди. Страсти, характеры, судьбы.
Решил: еду к космикам. Буду знакомиться с ними, заново и всерьез.
|
|
|
