 |
Карл Левитин 4 страница
|
|
|
|
…Эвальд Васильевич Ильенков, доктор философских наук, сидит в темноте на ступеньках лестницы рядом со слепоглухонемым мальчиком.
Доктор наук…
Это привычное словосочетание вдруг начинает звучать для меня неожиданно свежо – врачеватель наук, словно он лечит сухие науки от замкнутости в себе, будто учит их растворяться в «объекте исследования», становиться его неотторжимой частью. «Если хочешь понять, что происходит, когда бежит кролик, надо изучать его бег так, будто вы сами являетесь частью кролика», – говорил на одной из научных конференций Гордон Паск, самый, пожалуй, известный из кибернетиков Англии.
* * *
«…Части, содержащие основной материал исследования, читаются как захватывающий роман, со все нарастающим интересом, который обрывается досадой на то, что изложение заканчивается так скоро. Этому впечатлению захватывающего повествования способствуют два обстоятельства: процесс формирования и развития психики ребенка от начального, большей частью весьма печального, а то и просто страшного, нечеловеческого состояния до превращения в трогательное человеческое существо, жадное к познанию мира, к посильной полезной работе, к доброму отношению с другими людьми, – все это описывается на примерах воспитания отдельных и разных деталей и выступает перед нами как с внутренней симпатией составленные биографии конкретных личностей, тяжело обиженных слепыми обстоятельствами и спасенных самоотверженной человечностью воспитателей; а затем – язык изложения: я не сказал бы, что труд А. И. Мещерякова отличается литературной изысканностью или вообще каким‑ нибудь особым стилем, но это обширное сочинение написано такой естественной речью, что вы ее просто не замечаете, – вы входите в обсуждение излагаемых взглядов и разбираемых вопросов, в течение описываемых событий, вы видите их – и забываете о том, что все‑ таки это не они сами, а только рассказ о них.
|
|
|
Но, конечно, главное – содержание! Это – описание того, как психика ребенка, сведенная большим, иногда повторным несчастьем даже не к нулю, а скорее к небольшой, но явно отрицательной величине, медленно и как бы недоверчиво снова оживает, а затем и расцветает под осторожными и доброжелательными, уверенными руками – здесь руками в буквальном смысле – воспитателей. Эта замедленная съемка возрождения душевной жизни из пепла катастрофы производит сильнейшее впечатление. И показ того, как это происходит, бесспорно имеет самое общее, фундаментальное психологическое и даже философское значение для каждого, кто хоть немного задумывается над душевной жизнью человека».
Это – тоже доктор наук, педагогических, профессор МГУ, известный всем психологам Петр Яковлевич Гальперин. В папке, обычной канцелярской папке с тесемками, которую я вытребовал наконец у Мещерякова, целая кипа машинописных листков, по пять‑ шесть штук под одной скрепкой. Начинаются они все примерно одинаково, и я сразу смотрю в конец – и каждый раз вижу подпись крупнейшего специалиста, ученого с мировым именем, чьи труды в прежние годы я читал и перечитывал, не в силах порой сразу пробраться сквозь препоны сверхсухого, суперстрогого академического стиля.
Что за чудо совершил Александр Иванович своей работой, что даже в отзывах о ней, в обычных отзывах о докторской диссертации, которые пишутся десятками, если не сотнями, звучат вдруг поэтические нотки?
«Я прочел диссертацию А. И. Мещерякова, написанную им на тему „Слепоглухие дети“ (психологическое развитие в процессе обучения) (593 стр. машинописи + 235 стр. приложений), представленную на соискание ученой степени доктора психологических наук. Я не просто прочел, а был буквально потрясен тем, чтó содержится в этой диссертации. Это подлинно выдающееся научное открытие, крупное и глубокое теоретическое обобщение, кладущее начало важному направлению не только в области педагогики, но и философии (включая теорию познания и логику).
|
|
|
Огромный материал, накопленный А. И. Мещеряковым за многолетнюю его педагогическую деятельность со слепоглухими детьми и подростками, уже сам по себе дает стимул для теоретических размышлений; подвергнутый же всестороннему анализу диссертанта, этот материал приобретает особо важное значение. По сути дела, на мой взгляд, здесь перед нами опыт исследования проблемы, чрезвычайно сложной и практически уникальной, когда такие факторы, как интуиция, открытия и вообще сама сущность творческого мыслительного процесса выступают у ребенка и подростка как бы в наиболее чистом („обнаженном“) виде, поскольку сама природа поставила, казалось бы, непреодолимые барьеры на пути к познанию объективного мира. То мастерство, которое проявил А. И. Мещеряков как педагог, та изобретательность в преодолении барьеров у своих воспитанников уже заслуживали того, чтобы ему была присуждена искомая ученая степень. Однако А. И. Мещеряков не останавливается лишь на описании и систематизации собранного им и созданного им опыта, но и ставит перед собой задачу теоретического осмысления этого богатейшего (и вместе с тем гуманнейшего) опыта и стремится раскрыть его основу в связи с общими принципами психологической и, хотел бы подчеркнуть, философской науки. Именно в этой связи я вижу особое значение проделанной диссертантом работы, раскрывающей новый, неожиданный подход к изучению такой исключительно сложной, не поддающейся исследованию обычными приемами и средствами области человеческого интеллекта, как область духовного (научного), технического и художественного творчества. Я не касаюсь отдельных конкретных положений диссертации, так как предполагаю быть на защите и выступить устно. Но на случай, если мне придется выехать из Москвы, я написал этот отзыв, который прошу огласить при защите с тем, чтобы выразить глубокую уверенность, что ученый совет института, где произойдет защита, поддержит предложение о присуждении А. И. Мещерякову искомой степени за большую, умную и благородную работу, которой мог бы гордиться любой ученый».
|
|
|
И внизу – подпись:
«Академик Б. М. Кедров
17 мая 1971 г. ».
* * *
Я листаю отзыв за отзывом. Мелькают знакомые фамилии. Вот декан психологического факультета МГУ Алексей Николаевич Леонтьев, профессор, действительный член Академии педагогических наук, вот другие имена и звания, но я ищу одну маленькую записочку, на клочке бумаги, карандашом, от руки, а ее все нет и нет.
Официальные отзывы кончаются, и начинаются выступления на защите диссертации – не все, конечно, а лишь те, что сотрудники Мещерякова успели записать на магнитофон, расшифровать и положить в эту папку. Выступления серьезные и шутливые, но все – немногословные, некоторые – и всего в несколько предложений. Да, это уже ближе к цели моих раскопок.
А это что такое? Вот уж сюрприз поистине неожиданный – сколько раз я спрашивал Ильенкова, чтó он говорил на защите у Александра Ивановича, но Эвальд Васильевич все ссылался на давность лет: чуть ли не год прошел с тех пор. Но, оказывается, магнитная лента спасла его речь для потомства:
«Я считаю честью для себя выступать на этой защите, представляющей собой настоящее событие не только в психологии, но и в науке вообще. Ведь речь идет об одном из фундаментальных устоев всего материалистического мировоззрения, о подлинно материалистическом понимании человеческой психики. Надо ли доказывать, что без этого понимания невозможно и материалистическое понимание истории? Петр Яковлевич Гальперин говорил, что диссертация сыграет огромную роль в ходе борьбы двух направлений в психологии. Я думаю, можно сформулировать его мысль еще смелее. Диссертация вооружает решающими аргументами не только материалистическую психологию в ее борьбе против мнимоматериалистических попыток объяснить психику человека, но и философию диалектического материализма в ее борьбе против всякого рода попыток так или иначе подорвать принципы материалистического понимания истории, принципы марксистско‑ ленинского мировоззрения в целом. Именно в этом я вижу значение работы А. И. Мещерякова. Огромное спасибо ему за это».
|
|
|
Удивительное дело – обычно Эвальд Васильевич говорит так, что заслушаешься, а тут вдруг, видно, сам себя «взял за горло» и сказал всего несколько достаточно сухих фраз. Впрочем, наверное, так и надо говорить о своих друзьях в официальных случаях… Но где же та записка?! Да вот она наконец!
«Сердечно поздравляю тебя с триумфом, который, конечно, абсолютно заслужен.
Ты нашел себя, и работы хватит на всю жизнь, а это главный залог большого успеха».
Записка и правда на клочке бумаги, но написана не карандашом, а ручкой – Александр Иванович запамятовал – и притом аккуратнейшим почерком человека, привыкшего к порядку в мыслях. Слова «с триумфом», «абсолютно заслужен» и «нашел себя» тщательно подчеркнуты. Внизу – подпись. Разобрать ее нельзя, но я знаю, что она означает: «Лурия». Александр Романович Лурия, профессор, заведующий кафедрой нейропсихологии МГУ, один из крупнейших советских психологов. Человек, под чьим руководством Мещеряков стал ученым, защитил кандидатскую диссертацию и которого он, если пытаться втискивать жизнь в предписанные классической схемой рамки взаимоотношений между учителем и учеником в науке, впоследствии «оставил».
…Я завязываю пообтрепавшиеся тесемки у этой потертой канцелярской папки. Крохотный кабинет Мещерякова, в котором я сижу, та единственная комната в московской школе глухих, которую отдали слепоглухим студентам МГУ – в ней они и живут, и спят, и занимаются, – лишенная даже малейших следов роскоши обстановка в Загорском интернате – все это, смущавшее, удивлявшее, возмущавшее меня, привыкшего к синхрофазотронному великолепию Дубны, Серпухова или Новосибирска, вся эта бедность и неустроенность стали на какой‑ то миг казаться мне чуть ли не непременным условием настоящей научной работы. Я держал в руках найденную наконец среди десятков страниц официальных документов маленькую, сугубо личную записку и думал о доброте – о простой, обычной человеческой доброте, которая может стать орудием познания природы еще более мощным, чем любой синхрофазотрон.
А естественная мысль, что доброта, если она есть, сможет прожить в просторной и прекрасно оборудованной лаборатории еще даже лучше, чем среди колченогих столов где‑ нибудь в подвале или под стрехой, – эта мысль в ту секунду почему‑ то не пришла мне в голову.
|
|
|
* * *
«Александр Романович – человек очень добрый. Я это чувствовал всегда, но… стареешь – умнеешь: по‑ настоящему понял, уже когда мы были знакомы много лет».
Так рассказывал мне Александр Иванович Мещеряков о своем учителе Александре Романовиче Лурии.
«Мы вместе работали в Институте нейрохирургии имени Бурденко, изучали, как локализуются психические функции в головном мозге. Но сложилось так, что нам обоим пришлось этот институт покинуть. Пришли мы в Институт дефектологии – думали, временно. Было это в 1952 году. Для меня никакой другой должности, кроме деревообделочника, не нашлось, но мне, конечно, было все равно, кем называться. Устроился, стал работать. Занимались мы олигофренией – умственной дефективностью. Я, конечно, писал положенные годовые отчеты, делал, что было нужно по нашему уговору, но сама по себе проблема умственной отсталости меня не увлекла.
А в том же самом институте работал Иван Афанасьевич Соколянский. Он был тогда уже стар, жизнь его истрепала, два раза на длительный срок пришлось ему оставлять всякую научную работу. У него была всего одна учительница и одна слепоглухонемая девочка – Юля Виноградова, вы видели ее в Загорске, она теперь прекрасно говорит, стала опытнейшей швеей, ее изделия можно купить даже в московском ГУМе. Я видел, конечно, как жалка практика работы Соколянского, но сама его идея – изучить психику человека в „чистом“ виде, создать всю ее своими руками – захватила меня. Я пленился красотой мысли. Стал работать у Ивана Афанасьевича на общественных началах. По сути дела, я был его единственным научным сотрудником и все мысли и почти все время отдавал работе со слепоглухими детьми, хотя числился в лаборатории олигофрении, куда меня перевели наконец из деревообделочников официально.
Не знаю, было ли это обидно Александру Романовичу, но он ни разу не упрекнул меня, никогда не мешал – да нет, помогал, чем мог, нашей работе с Соколянским.
Без помощи мы бы, наверное, не выжили. В 1960 году Иван Афанасьевич умер – ему было тогда уже за семьдесят. Через год создали лабораторию, назвали ее его именем. Но, по сути дела, была только одна вывеска, почти „Рога и копыта“. Надо было нашу контору превратить в действующую. А детей к нам уже начали приводить, хотя деть их нам было некуда – могли помочь родителям только консультацией. Но мы ведь видели, что гибнут люди, что нужна специальная школа для них, – есть же Перкинс в Америке, Кондовер в Англии! Стали писать бумаги в разные инстанции. Министерство просвещения отвечает, что оно школу бы такую открыло, но ведь речь идет о слепоглухонемых, то есть об инвалидах, так что обратитесь, пожалуйста, в Министерство социального обеспечения. А те нам шлют письмо, что раз речь идет об обучении, то тут все равно, здоровые ли, инвалиды ли, – дело не наше, а минпросветское.
Сколько бы лет вертелась эта карусель – неизвестно. Но с отчаяния мы убедили Ольгу Ивановну Скороходову написать письмо Ворошилову – она переписывалась с ним с давних времен, посылала ему свои работы, книги. Климент Ефремович направил ее письмо куда положено с просьбой принять меры и найти возможность открыть школу для наших слепоглухонемых детей. Но в соответствующих высоких инстанциях дело наше „застряло“. Тогда Ольга Ивановна снова обратилась к Ворошилову – он стал тогда президентом страны. И вот тут мы вдруг получили срочное, категорическое указание немедленно, в двадцать четыре часа, подготовить всю необходимую документацию для того, чтобы открыть нашу школу.
Стали носиться по всему Подмосковью – искать здание. Сначала предложили нам дом в Красногорске, но мы его забраковали. Потом – вот тот дом в Загорске, где вы были. Но надо было еще придумывать устав, штатное расписание, тысячи бумажных дел и хлопот.
Всякими путями – и правдой, и обманом – выторговали у Министерства финансов право иметь на трех учеников одного педагога и двух воспитателей. Получилось – на каждого ребенка по взрослому человеку. Стали готовить учителей, но чему их учить? Все внове, все неясно. Сотрудники института читали им лекции – кто что знал. Обучали дактилологии – уменью разговаривать с помощью рук, брайлевскому алфавиту для слепых, печатать на брайлевской и обычной машинке. Правда, потом оказалось, что лекции наши слишком много пользы не принесли. Не в них было дело. Хорошим учителем становится у нас в школе тот, у кого было два качества: честность и добросовестность. Ну конечно, если он еще при этом любил детей – попросту жалел их, старался что‑ нибудь для них сделать.
Вот так эти годы бежали – в горячке, в суматохе, в работе. О самых близких друзьях и то времени думать не хватало. Потому‑ то я так и обрадовался той записке, что Александр Романович Лурия написал на моей защите. Он очень торопился, никак не мог досидеть до конца и послал мне ее. Эту записку, знаете, чтобы, не дай бог, не потерять, спрятал в папку с другими бумагами, а папку саму тоже подальше убрал, так что теперь и не найти сразу…»
* * *
Это говорит Мещеряков, а я думаю: удивительное дело, какими странными путями приходят разные люди к тому, чтобы отдать свое время, ум и сердце слепоглухонемым детям. Вот тот же Вотерхауз, например. Ему пришлось работать даже не фиктивным деревообделочником, а настоящим упаковщиком на фабрике в Кембридже, рядом со знаменитым американским университетом. Наверное, это соседство мешало ему предаваться радостям чисто физического труда – не давало забыть, что всего несколько месяцев назад он был учителем в вашингтонской частной школе для мальчиков. Но стоял тот страшный для американцев апрель 1933 года, когда депрессия достигла своей вершины и платить зарплату педагогам было уже не из чего. Эдвард Вотерхауз, от десяти вечера до восьми утра сбивая ящики на фабрике – он работал в ночную смену, – с восьми утра до десяти вечера имел полную возможность предаваться размышлениям и воспоминаниям. И он вспомнил, что где‑ то по пути из Брайтона в Уолтхэм ему попадался на глаза дорожный указатель, приглашающий в школу слепых. Он решил съездить туда и узнать насчет какой‑ нибудь работы – мысли о прошлой педагогической карьере не оставляли его, вдобавок в Кембридже он подрабатывал в дневные часы, как компаньон‑ проводник у одного тамошнего состоятельного слепого. Вотерхаузу необыкновенно повезло – его взяли заведующим посудным складом с одновременным исполнением обязанностей учителей математики, физики и труда.
С тех пор судьба его оказалась связанной с воспитанием слепых и слепоглухонемых детей. Он занимался самыми различными вещами – делал рельефные карты, специальные объемные модели, участвовал в проектировании и выпуске нового типа пишущих машинок для слепых, а в 1951 году стал пятым после Самюэля Гридли Хаува директором Перкинса. Ежеквартальный журнал «Фонарь», издаваемый в этой знаменитой и прекрасно оборудованной школе, откуда я и почерпнул основные факты биографии Вотерхауза, подробно рассказывает о его деятельности на этом нелегком посту, умалчивая, правда, о том, что новому директору пришлось в корне изменить порядки, царившие в отделении для слепоглухонемых детей. Но перечисление совершенного им никак не заслоняло для меня главного: нет, не депрессия тридцатых годов привела Эдварда Вотерхауза к слепым и глухим детям. Тысячу раз мог он за эти сорок лет сменить профессию – работал же он в годы войны на сверхсекретном заводе фирмы «Дженерал электрик» в городе Линн, штат Массачусетс, и даже немало преуспел там: его математические способности очень пригодились при конструировании нового реактивного двигателя. И все‑ таки, едва кончилась война, он снова был в школе для слепых и глухих детей, отказавшись от выгодных предложений фирмы. Есть, видно, у некоторых людей неутоленная жажда своими руками лепить человеческие души из того сырья, что поставляет природа. И рано или поздно такой человек – педагог от бога – находит то, к чему стремится его душа. Если же ему суждено соприкоснуться не просто с детьми, тянущимися к знаниям, а с мальчишками и девчонками, лишенными и зрения и слуха, то он уже не может покинуть их до конца дней: чем заменить ему ощущение, ведомое лишь истинному творцу? Богоравный, он создает Человека по своему образу и подобию…
Эти возвышенные мысли, помнится, совсем не приходили мне в голову, когда я совершенно неожиданно увидел вдруг Мещерякова, в мокрой белой шапочке на голове, как Афродита, выходящего из морских волн. Было это летом того же года, что я познакомился с Вотерхаузом. Я прожигал отпускные дни на Рижском взморье, в Юрмале, а Александр Иванович, оказывается, взял с собой в отпуск шестерых ребят – четырех студентов МГУ, перешедших на второй курс, и еще двух девочек из Загорска, Валю Белову и Олю Гоцеву, – в кольцевую поездку Москва – Ленинград – Таллин – Рига – Москва.
Я, конечно, обрадовался встрече, мы поговорили с Юрой Лернером, сидя на песке, и он поведал мне, как два дня назад они были в Саласпилсе, мемориальном музее жертвам нацизма. Он рассказывал мне о том, что для него главное в жизни, – о скульптуре, о саласпилском «Непокоренном», и я вновь видел перед собой гигантскую фигуру человека, пытающегося встать и жить, несмотря на черную пелену, заволакивающую его сознание. Юра говорил мне, как трудно было ему ощупать эту огромную глыбу камня и как легко понял он замысел скульптора, а я гнал от себя невольно приходившую на ум аналогию, понимая, что она далекая и по сути неверная.
Совсем не о том хотел сказать создатель мемориала, о чем думалось мне, глядя на моих знакомых, счастливых людей, отправившихся в обычную туристскую поездку, и на секунду не считая, что они бросают тем самым вызов Природе.
* * *
– Александр Иванович, я читал вашу кандидатскую диссертацию, которую вы делали у Лурии, – она вовсе не о слепоглухоте, даже вообще не связана с дефектологией. Вы тогда вели совсем другие эксперименты: изучали мозг, точнее – лобные его доли, пытались установить, какой отдел за что ответствен. И вы сами же пишете, как даже незначительное поражение этих лобных долей приводит к тому, что распадается личность – рушится сложившаяся иерархия ценностей, человек не знает, что делать в первую очередь, что – потом, а в худшем случае и вообще теряет цель: начинает, скажем, мыться под душем и не может остановиться, потому что не знает, зачем он всем этим занимается… Так вот, я вас спрашиваю: неужели вы, умеющий мыслить как физиолог, верите, что психика человека не зависит от того, какой мозг он получил в наследство? Ну пусть эмоции, память, возбудимость, талант, пусть они не передаются генетически. Но ведь устройство мозга, его морфология – разве они никак не влияют на личность человека?
– Да кто вам сказал такое?! Не только морфология мозга, любая особенность человека может коренным образом изменить его психику. Вот в Гуменках, рязанской деревне, где я родился, был у нас сосед, его так и звали – Ванька Рыжий. Мы, мальчишки и девчонки, не давали ему проходу. Сколько лет прошло, а все помню дразнилку: «Рыжий красного спросил: чем ты бороду красил? » И что же? Парень стал замкнутым, невротиком, заикой – вся жизнь погублена из‑ за одной только особенности – цвета волос. А форма носа в иных условиях – в гитлеровской Германии, скажем, – определяет не только психику, а всю судьбу человека. Или вот совсем простой пример. Психология красивой девушки и дурнушки – между ними пропасть. А причина – некоторые морфологические отличия в строении тела. А уж морфология мозга – да тут мы просто еще ничего не знаем… Но обратите внимание: все эти особенности – цвет волос, изгиб носа – влияют на психику человека не сами по себе, а только благодаря обществу – через людей. Дурнушка в нашем понимании окажется красавицей для других людей. Вот в этом смысле мы с Эвальдом Васильевичем и говорим, что психика человека целиком социальна. Какие бы особенности своего мозга он ни унаследовал, что бы ни передалось ему генетическим путем, лишь общество может сделать эти особенности достоинством или недостатком, побудить человека развивать те или иные задатки или бороться с ними. Мы наследуем массу предрасположенностей к тому, чтобы стать Бетховеном, или Репиным, или каким‑ нибудь Рокфеллером, но только малая часть из них реализуется – благодаря другим людям, среде, обществу. А на наших слепоглухонемых детей общество поначалу не может оказать никакого воздействия, и их психологические данные никак себя не обнаруживают.
– Тогда позвольте еще один вопрос. Что дает вам право распространять выводы, полученные при работе со слепоглухонемыми детьми, на обычных, зрячих и слышащих? Ведь по зрительному и слуховому каналу мы получаем огромную информацию о мире – миллионы бит в секунду. Не становится ли мозг человека, лишенный всей этой информации, уже иным? Одинаковые ли устройства природы мы сравниваем между собой?
– Прежде всего, любители подсчитывать биты постоянно впадают в одно непростительное заблуждение. Если вы посмотрите, какие толстые, емкие каналы идут к мозгу от мышц, как их – сформировавшихся за все время эволюции, когда еще не было нынешнего совершенного зрения и слуха, – много, вы поймете, что всякий человек, не только слепоглухой, основную информацию о мире получает всей поверхностью своего тела. От бесчисленных кожных рецепторов, от специальных датчиков – мышечных веретен, которые сообщают в мозг, насколько растянута та или иная мышца, от рецепторов Гольджи, которые реагируют на усилие, развиваемое ею, от датчиков угла поворота, установленных природой в суставах, – сигналы непрерывно идут в мозг. Именно так и складывается у нас образ мира. Зрение и слух, не подкрепленные тактильными и мышечными ощущениями, ничего человеку не дали бы – в конце концов, это не более чем световые пятна на сетчатке глаза и колебания мембраны уха. «Рука обучает наш глаз», – писал еще Сеченов. Младенец тянется к погремушке – пока что для него всего лишь яркому кружку, – ощупывает ее рукой и только тогда узнает нечто о расстоянии, форме, удаленности и приближенности предметов и их частей.
Вот я, например, легко могу вообразить, как создаются пространственные представления у слепого: он ощупывает предметы, чувствует их форму, объем. Но я не могу понять, как зрячий умеет, не дотрагиваясь до шкафа, создать его образ, да еще локализовать этот образ не в той точке своего глаза, куда приходят световые лучи, а именно вот тут, в углу, где он стоит. Феномен зрения – вот загадка!
Известны случаи, когда взрослому слепому возвращали зрение – и он ничего, кроме ярких пятен, не видел! Проходило какое‑ то время, прежде чем устанавливалась связь между пространственными образами, что дало ему ощупывание предметов, и теми сигналами, что посылает в мозг глаз.
Так что слепоглухой не так уж сильно отличается от нормального человека.
Нет, мы не работаем с испорченной машиной, наши выводы верны для любого человека вообще.
Но вот с самими выводами надо быть поосторожнее. Я бы, пожалуй, не стал говорить, что ориентировочного рефлекса нет, раз нам не удалось его обнаружить. Вернее, наверное, другое утверждение. Нам кажется – нет, мы уверены! – что у ориентировочного рефлекса нет той всемогущей силы, которая ему приписывается. Рефлекс этот – не повод и не причина развития человеческой психики. Ребенок тянется к погремушке – появляется любопытство, интерес к новым предметам, тяга к познанию мира. Этой простой цепочки на самом деле не образуется, в жизни все куда сложнее. Обучение и воспитание – это целенаправленный, организованный процесс, он не возникает сам по себе, вне общества людей, на пустом месте, а создается специально, как приходится делать нам с нашими детьми, или же получается как результат воздействия среды – как у обычного ребенка.
Случай с детьми, найденными в лесу – разного рода маугли, известная история с Каспаром Гаузером, который с раннего детства до семнадцати лет был заключен в темницу, – все это свидетельствует, что без человеческого общества психика человека не развивается.
Вот почему Иван Афанасьевич Соколянский и говорил: «Труднее всего учить нормального ребенка, легче – слепого и уж самое простое – слепоглухонемого». Общество постоянно воздействует тысячами неизвестных нам способов на личность, а как – мы не знаем. И только в Загорском детском доме все воспитание – в руках педагогов.
Ну как, убедил я вас?
– Нет, Александр Иванович, мне еще, пожалуй, надо подумать.
* * *
…Я думаю, и парадоксы профессора Хиггинса все больше кажутся мне пришедшими «от ума», а те, противоречащие привычному слова, что я слышу от Мещерякова, – свидетельством парадоксальности самой жизни. И я вновь фантазирую, но теперь уже мои мысли принимают более конкретное направление. Будет же наконец когда‑ нибудь выполнено уже принятое решение – построить в Загорске целый комплекс с отделениями и для малышей, и для школьников, и, главное, для взрослых воспитанников. Можно будет принять тех детей, что давно уже ждут очередь, а таких немало в стране. Заводы сделают для них все нужное оборудование – и радиотелетактор, о котором они давно мечтают и который уж никак не сложнее, чем обычная милицейская радиостанция.
И будут лаборатории, приборы, люди.
И сколько нового откроется о человеке на этом новом и прекрасном синхрофазотроне, если на старом и маленьком, как сказано в одной из рецензий на работу Мещерякова, «решена проблема начала психического развития». Какие еще атомы разума увидим мы благодаря слепоте, о каких квантах сознания расскажет нам человеческая глухота?
* * *
«Фантазировать – не всегда вредно; мой друг, великий учитель пролетариата Владимир Ленин, защищал право фантазии на жизнь и работу.
И вот, фантазируя, я разрешаю себе думать, что, может быть, гносеология – теория познания мира – со временем будет такой же наукой, как все другие науки, основанные на эксперименте.
Природа лишила Вас трех чувств из пяти, посредством которых мы воспринимаем и понимаем явления природы, – наука, действуя на осязание, одно из пяти чувств, как бы возвратила Вам отнятое у Вас. Это говорит одновременно о несовершенстве, о хаотизме сил природы и о силе разума человеческого, о его умении исправлять грубые ошибки природы.
Я никогда не восхищался „разумом природы“, не верил в него и не верю, ибо в природе слишком много бессмысленного и вредного для человека, лучшего и самого сложного из ее созданий, которое, однако, может быть убито тифозной вошью, туберкулезной бациллой и т. д.
Верю я в разум человека – он, человек, кажется мне органом самопознания природы, исследователем и организатором ее хаотических сил».
«Я вспоминаю Вас как символ энергии, которая не может не проявить себя активно даже и тогда, когда она физически ограничена.
На фоне грандиозных событий наших дней Ваша личность для меня, литератора – и тем самым немножко фантазера, – приобретает значение именно символа победоносной энергии человеческого разума, ценнейшей энергии, созданной природой – материей – как бы для самопознания».
«Умница Вы. Правильно говорите: дьявольски трудно изменить психологию мещанина… Трудно убедить такого человека в том, что глухослепонемота изучается – в конечном счете – для того, чтоб он стал менее идиотом. Трудно заставить его понять, что он тоже глух, слеп и нем, но не по вине злой „игры природы“, а вследствие личной его бездарности, его глупости».
|
|
|
