Карл Левитин 5 страница

Это – отрывки из разных писем Алексея Максимовича Горького Ольге Ивановне Скороходовой, слепоглухонемой воспитаннице маленькой харьковской школы‑ клиники, громко именовавшейся Институтом изучения физической дефективности. Есть еще письма и к ее учителю, тогдашнему директору института И. А. Соколянскому («Многоуважаемый Иван Афанасьевич! – писал Горький из Сорренто в одном из них, – …я страшно изумлен и обрадован замечательными достижениями Вашего института»), но самого Ивана Афанасьевича уже нет. А Ольга Ивановна, кандидат педагогических наук, старший научный сотрудник Института дефектологии, сидит передо мною в университетской аудитории, и в руку ей передают выступление Ильенкова на ученом совете факультета:

«Мы слепы и глухи к голосам вселенной. Глаз человека различает ничтожную долю световых лучей, а прочее электромагнитное излучение для него вовсе недоступно. Мы слышим в узком диапазоне „от“ и „до“, даже люди, музыкально одаренные. Конечно, приборы расширяют наши возможности – как очки или слуховой аппарат. Но, быть может, есть еще огромное количество способов передачи информации во вселенной, и мы ничего о них не подозреваем. Я повторяю: мы слепы и глухи к большому миру вокруг нас.

А потому та огромная работа, которую ведет Александр Иванович – важная для дефектологии, нужная педагогике, – главным образом важна и нужна нам, философам. Проблемы, которые ставит перед ученым обучение слепоглухонемых, – это проблемы гносеологические. Нейропсихолог, разгадывающий недоступный для прямого анализа механизм мозга, астроном, описывающий далекие галактики, физик, изучающий невидимые частицы, – все они в конечном итоге познают мир, скрытый для органов чувств, которыми мы располагаем.

Не даст ли им в руки новые методы теория познания, обогащенная тем, что мы уже узнали и еще узнаем в Загорском интернате? »

…«Фантазировать – не всегда вредно…»!

* * *

Нет, я не могу по чести сказать, что Дубна совсем не впечатляет меня теперь. Тамошний синхрофазотрон тоже помогает узнать нечто важное о природе мира. Да и сами люди, постоянно пребывающие у первооснов материи, приходят порой к удивительным откровениям. «Господь бог изощрен, но не злобен», – любой ученый, не только физик, руководствуется в своей работе этими словами Эйнштейна, не случайно высеченными в Принстоне. Природа – единственный бог Эйнштейна – изощренно творит и прячет от нас свои тайны, но без злобы относится к тому, кто пробует их обнаружить. Порой она даже сама ставит для нас грандиозные эксперименты – надо лишь суметь понять их смысл.

«Вас она создала существом для эксперимента… тем, что Вы есть, и тем, что с Вами уже сделано наукой. Вы служите человечеству. Это – так, Ольга Ивановна, и Вы вправе этой службой гордиться.

Я думаю, что скоро настанет время, когда наука властно спросит так называемых нормальных людей: вы хотите, чтоб все болезни, уродства, несовершенства, преждевременная дряхлость и смерть человеческого организма были подробно изучены? Такое изучение не может быть достигнуто экспериментами над собаками, кроликами, морскими свинками. Необходим эксперимент над самим человеком…»

Это время, предугаданное Горьким, видимо, наступает. Сдвигается интерес науки. От микрокосмоса элементарных частиц и макрокосмоса вселенной он переходит к тому, что стоит между ними, – к человеку. Психология, наука о человеческой душе, диктует теперь максимальные скорости станкам и самолетам, даже само исследование новых планет ставится в зависимость от того, как долго сможет космонавт прожить вдали от привычной ему земной суеты. И вовсе не случайно ставят ученые опыт за опытом в сурдокамерах – специальных устройствах, вырывающих человека из общества других людей. «Личность в одиночестве» – это строго научная формулировка многих исследовательских работ, именно так называются статьи в специальных журналах и сборниках.

…На ступеньках лестницы сидят Ильенков и Саша Суворов. Они обняли друг друга за плечи, головы их почти касаются одна другой. Но меньше всего это выглядит сентиментальным. Саша, Александр Васильевич Суворов, перешел, пожалуй, через Альпы куда более высокие, чем его прославленный тезка. И Эвальд Васильевич, осторожно касаясь пальцами его руки, узнает бесценные, недоступные другим сведения от человека, всю свою жизнь заключенного в самую страшную из сурдокамер. Любовь, не отдаленная от боли, позволяет не только исправить последствия преступного эксперимента природы, но и извлечь из него выводы. Разум, одновременно светлый и добрый, в своем вечном пути самопознания…

* * *

Не знаю, что имел в виду Алан Хейс, говоря о лучшем пути к богу. Но думаю, что он говорил о том пути, на котором человек сам становится всемогущим, способным сразиться с тьмой и беззвучием, своими руками создать человеческую душу, сделать даже больше, чем позволяет вседержителю любая религия, – познать самое себя.

И все‑ таки едва ли он вспоминал в ту минуту о своем великом соотечественнике и его прославленной, хотя, быть может, до конца так и не понятой пьесе. А я с той поры все думаю: насколько же легче было Пигмалиону оживить своей любовью каменную Галатею, чем вдохнуть в нее, уже живую, человеческую душу… И я спрашиваю себя: сознаем ли мы, как велико чудо приобщения человеческого существа к миру людей? Знаем ли, что это за длинный и трудный путь – от человека к Человеку?

Но, окидывая взглядом ту огромную работу, что проделана уже учеными, изучающими слепоглухоту, и тот необозримый труд, что еще предстоит им, я не только отчетливее вижу ту нелегкую дорогу, что надлежит пройти каждому из нас, но и понимаю, что лучшего пути на свете нет.