 |
Э. Дубровский. Изгнание из рая. 1. Причуды памяти. 2. Измерение первое: восхищение
|
|
|
|
Э. Дубровский
Изгнание из рая
1. Причуды памяти
История, о которой я собираюсь рассказать, случилась несколько лет назад, и, наверно, сами участники успели ее позабыть, но мне она почему‑ то запомнилась во всех подробностях.
Вот ведь странность, причудливость памяти! Сколько с тех пор произошло событий более значимых для меня, более волнующих, а я все возвращаюсь к этой истории. Открываю папку с записями и документами этой истории.
Например, вот такой: «История эта задела тебя потому, что оказалась связана с твоими собственными иллюзиями! »
Поясню эту туманную фразу. В пору моего знакомства с Отделом я был уже сравнительно зрелым человеком (по крайней мере по возрасту), достаточно поскитавшимся по белу свету, испробовавшим массу различных профессий – от старателя до журналиста – и, естественно, подрастерявшим за это время массу розовых иллюзий о людях и их отношениях между собой. Однако среди обломков и развалин все ж таки оставалось одно «святое местечко». Именовалось оно несколько абстрактно – «Наука», но от этого не теряло своей привлекательности и романтичности. Рожденный в конце тридцатых годов, к середине пятидесятых, то есть ко времени появления сознательного отношения к жизни, я, как и большинство моих сверстников, был заворожен успехами точных наук. Этой завороженности способствовало и то обстоятельство, что я никогда не мог понять до конца ни физических формул, ни тайн инженерного конструирования, ни способов проникновения в глубь клетки и потому с двойным уважением глядел на чудеса, которые наука извлекала из живой и неживой материи.
Под влиянием этого восхищения, вызванного собственным невежеством и неспособностью к усвоению точных знаний, я создал себе особый миф не только о всесильности науки, но также о людях, которые ею занимались. Я представлял себе некую «Утопию», в которой царствует разум и абсолютная объективность. Независимо от должностей, степеней, характеров, люди тут всегда честны и справедливы друг к другу и заняты только одним – творчеством. И как бы здравый смысл ни пытался разрушить этот миф, напоминая о недавней трагической истории с нашей биологией, нашептывая на ухо сплетни о великих ученых (дескать, все мы не без греха), «Утопия», созданная моим воображением, держалась неколебимо, Олимп, где люди выше мелких страстей и слабостей, оставался Олимпом.
|
|
|
Вот почему я так прочно запомнил ту историю!
Есть, однако, и другой ответ на причуды памяти: «Ты столкнулся с загадкой, которую не разгадал до конца, ты остановился перед самым трудным парадоксом – противоречивостью человеческих отношений! »
О этот зыбкий, неопределенный, постоянно меняющийся мир отношений между людьми! Он привлекает своей неповторимостью и пугает вечной тайной: неожиданные всплески эмоций, непредсказуемые поступки, непонятные мотивы поведения, невидимые столкновения симпатий и антипатий. Есть ли тут что‑ либо прочное, постижимое, понятное?
Загадочность квантовых и нейтронных частиц выглядит кристально ясной по сравнению с механизмами поступков человека, связывающих его с близкими друзьями или приятелями, родственниками или просто случайными знакомыми.
Мы догадываемся, конечно, что каждое событие – малое звено в бесконечной цепи других событий, часть какого‑ то неизвестного целого, узор гигантского калейдоскопа. Но не знаем, случаен ли всякий раз набор стеклышек, дающий мозаику конкретной истории? Случаен ли толчок, меняющий эту мозаику, или все‑ таки за всем тем, что происходит в отношениях, скрыты неведомые еще закономерности?
|
|
|
Конечно, социальная психология многое уже прояснила, нащупав наблюдениями и экспериментами какие‑ то узлы и точки в связях людей друг с другом, но граница неизвестного тут еще, рядом, совсем близко, и надежда узнать что‑ то новое о людях подталкивает к новым и новым вопросам. Не поэтому ли так прочен мой интерес к истории, случившейся в одном из крупных научно‑ исследовательских институтов Киева, в одном из отделов, который я, дабы не тревожить участников тех событий, назову просто – Отдел?!
Итак, место действия названо, пора рассказать о действующих лицах…
2. Измерение первое: восхищение
С первых же дней в Отделе я понял – моя «Утопия» существует! Все нравилось мне тут – и слава института, подтвержденная не только союзным, но мировым признанием, и сам Отдел, уже известный в свое время практическими разработками, связанными с физиологией человека, и новая задача, которую этот коллектив поставил перед собою, – грандиозная, гигантская, великая задача постижения человеческих эмоций с помощью электронных машин, попытка поверить гармонию человека алгеброй чисел в программах ЭВМ.
Даже непонятный поначалу язык семинаров (типа «у экстравертных индивидуумов тормозные процессы развиваются более быстро и рассеиваются более медленно, чем у интравертных», «при воздействии различных стрессоров изменяются многие нейрофизиологические и эндокринные функции») не пугал, а вызывал священный трепет своей таинственностью, а уж осциллографы, энцефалографы, экранированные кабины, датчики, наклеиваемые на кожу тех, кто становился испытуемым, кошки и кролики, которых то трясли электрошоком, то погружали в сон по нажиму кнопки, и какие‑ то совсем простейшие организмы, разрезаемые до мельчайших нервных волокон, – все это только подтверждало значимость дела, которым тут занимались.
Кого только не было в штатном расписании Отдела: физиологи и математики, психологи и инженеры‑ электронщики, биологи и программисты, врачи и даже один философ!
Все нравилось мне тут – и эксперименты в строгом молчании, с зажженной над лабораторией надписью «Идет эксперимент», с коротким чертыханием, когда в самую важную минуту подводил прибор, и забавы со знаменитым когда‑ то «детектором лжи» (оказавшимся обыкновенным энцефалографом), на котором в свободное время выясняли симпатии и антипатии. Не избежал этого испытания и я – сначала меня проверили по обычному угадыванию задуманной цифры, а потом – это было на седьмой день моего пребывания в Отделе – называли поочередно имена сотрудниц отдела, а безжалостные и объективные самописцы по физиологическим показаниям сопротивления кожи, частоте пульса и другим показателям регистрировали мою реакцию; и семинары, где любой, даже самый невежественный из аспирантов мог высказать идею, не опасаясь критики, где шеф никогда и никого не обрывал, где властвовал дух свободной дискуссии и равенства в споре, где можно было лишь слегка поиронизировать над противником, но ни в коем случае не оскорблять его или ставить под сомнение полезность высказанной им мысли.
|
|
|
Тут были свои прочные традиции, которые не разрешалось нарушать никому, даже руководителю Отдела, «шефу» (с ним познакомимся ниже), – к примеру, если «Генеральный совет», который избирался перед каждым праздником, назначал кого‑ либо сочинить частушки или придумать эпиграммы в стенную шутливую газету, никто не имел права отказаться. Веселые вечера – «паноптикумы» – готовились заранее, как и фирменный «морс» с изрядной долей спирта, и не было случая, чтобы какой‑ либо праздник прошел скучно или тривиально, чтобы когда‑ либо кем‑ либо подчеркивалось деление на должности и степени, чтобы кто‑ либо, грубо говоря, перепил или разгулялся.
Невидимая, но ощутимая атмосфера терпимости сразу сгущалась, стоило человеку подойти к грани тех неписаных норм, которые поддерживали в чистоте и здравии жизнь этого коллектива.
Все нравилось мне тут; даже когда я освоился немного в Отделе и увидел под официальной сеткой должностей (руководитель Отдела, его заместитель, руководители групп, старшие и младшие научные сотрудники, инженеры, аспиранты) некую «структуру влияния» – «ядро», «ближайшее окружение», «одиночки», «периферия», – это не удивило меня.
|
|
|
Такая неофициальная структура естественна для любого объединения людей, имеющих общую цель, общую форму деятельности. В сравнении с официальной иерархией должностей тут были свои парадоксы: например, человек без степени мог принадлежать к «ядру», а кандидат наук оказаться на самой «периферии» или в «одиночках»; сотрудник со стажем в десяток лет не менял своего положения годами, в то время как какой‑ то аспирант, без году неделя появившийся в Отделе, вдруг пробивался к самому «ближайшему окружению». Это происходило без приказов и решений, как‑ то само собой, незаметно и постепенно; были тут неожиданные взлеты и горькие падения, откатывание на прежние позиции; были тут и прочные, устойчивые, не меняющиеся годами авторитеты. Трудно проследить все причины, которые приводили к изменению «места под солнцем», – аргументированное выступление (и не одно) на семинарах, умение отстоять свою точку зрения, способность разработать и корректно провести эксперимент, интересная публикация, но отнюдь не лесть в адрес «шефа», не спекулятивная разработка «сиюминутной» тематики, не громкая демагогическая фраза на собрании.
Эти «места» в «структуре влияния» не приносили ощутимых материальных благ, как степени или должности, но ценились намного дороже, так как давали чувство подлинного признания среди своих, ощущение правильности избранного пути и, что скрывать, тешили самолюбие, что весьма немаловажно в любой творческой деятельности.
Да, тут было свое неравенство, но неравенство, основанное на ясных критериях способности к творчеству, увлеченности, искренности в отношении к своему делу!
Это была в самом деле искомая мною «Утопия», которую свято берегли те, кто стоял у истоков Отдела, те, кто принадлежал к «ядру» как по должности, так и по подлинному авторитету. Теперь познакомимся с ними поближе, потому что вскоре им предстоит сыграть главные роли в том конфликте, который чуть было не разрушил прекрасную «Утопию».
Первым идет, конечно, «шеф», доктор наук Иван Степанович – интеллигентный, мягкий человек с тихим голосом, добрыми, чуть усталыми глазами, спрятанными за толстыми стеклами очков. Никто не помнит, чтобы «шеф» сказал когда‑ нибудь громкое слово, приказал, а не попросил, несправедливо обидел или подставил под удар. Его уважало вышестоящее начальство и обожали подчиненные; благодаря его покровительству и подсказке в выборе темы кандидатские защищались успешно. Отдел выполнял планы и отражал нападки недоброжелателей (которые есть у всех), утверждавших, что цель, поставленная Отделом, нереальна, излишне грандиозна и вряд ли выполнима в обозримом будущем. Кстати, о цели. Это была грандиозная идея связи оператора в автоматических системах и ЭВМ, которая могла бы всякий раз улавливать, расшифровывать и предупреждать состояние стресса, напряжения у человека в аварийных ситуациях.
|
|
|
«Шеф» со свойственной ему ироничностью язвительно высмеивал на научных советах института отсталые взгляды оппонентов и потихоньку выбивал новые ставки, чтобы у его подчиненных была возможность и материального роста.
Следом за «шефом», без всякого сомнения, следует назвать любимца Отдела Михаила Михайловича, а попросту – Михмиха, человека ясного разума, редкой одухотворенности и, что главное, тончайшей совестливости. Он так остро переживал малейшие отступления от нравственных норм, так искренне страдал, когда сталкивался с несправедливостью или бесконечностью, что сама мысль о подобном поступке в Отделе при нем казалась кощунственной. Степени и должности его не интересовали.
Теперь пришла очередь Клавдии Львовны – крупной миловидной женщины, заводилы всех розыгрышей и праздников, которая совершенно преображалась на семинарах, превращаясь в строгого, порой даже излишне жесткого оппонента тех, кто хотел бы скользнуть по поверхности явления, не углубляясь в тему. Она уже давно защитила кандидатскую и сейчас подходила к завершению докторской диссертации.
Четвертым в этом «ядре» был Яша, медвежеватый, большеголовый математик, то медлительный и спокойный, то неожиданно взрывающийся яростью, остроумием, даже грубостью. В глубине его глаз, смотревших исподлобья, таилось что‑ то непонятное: то ли насмешка, то ли равнодушие ко всему, что не касается математики.
И пятый – самый молодой, самый подающий надежды – Железнов. Я не называю его по имени, потому что все обращались к нему по фамилии: Железнов – и все. В самом деле, и облик его, и характер как‑ то очень подходили к этой фамилии – рациональный, точный, холодный ум, обтянутая одноцветным свитером крепкая спортивная фигура. Весь он как стрела, выпущенная из лука уверенной рукой, – не свернет, не отклонится, попадет точно в цель.
Таковы были пятеро – основа, фундамент, мозговой центр Отдела. И остальные двенадцать (я расскажу о них по ходу действия) были под стать «ядру». Чего стоил, например, аспирант Расторгуев, ставший незаменимым с первого же дня работы в Отделе благодаря своим золотым рукам и способности учуять неисправность любого прибора за минуту до поломки; или Эмилия, большеглазая, темноволосая женщина, никогда и ни по какому поводу не скрывавшая своего мнения; или загадочный, окончивший два института – юридический и медицинский (факультет психиатрии) – лысоватый и хитрый Вареник, от которого никогда не знали, чего ожидать: то ли осторожной, обходящей острые углы речи, то ли прямого, жесткого откровения «невзирая на лица»…
Словом, как можно видеть по этим описаниям, я был буквально влюблен в Отдел и в его сотрудников и, начиная понемногу разбираться в мудреной физиолого‑ математической фразеологии, упивался остротой столкновений на семинарах, наслаждался непринужденным и тонко организованным весельем на «паноптикумах» и даже попробовал хваленый фирменный «морс», секрет которого хранился в тайне, – как негаданно грянул гром с ясного неба: в одной из бесед была упомянута незнакомая фамилия в таком контексте: «Помню, этот Икс тогда так шефу врезал, что наш Иван Степанович заерзал! »
Меня поразила и сама фраза (кто‑ то кому‑ то «врезал» – это не вязалось с отношениями в Отделе), и явно незнакомая фамилия. Я спросил: «Кто этот Икс? » Мой собеседник замялся: «Да у нас тут один. Ушел по собственному…» А сосед поправил: «Как это делается? Вежливенько, под ручку, и выперли человека! »
Возможно, я и прошел бы мимо той фразы, если бы меня не насторожила интонация поправки, насмешливо‑ язвительная в отличие от интонации первой фразы, смущенной и какой‑ то виноватой…
Да и странно мне показалось в ту пору моего восхищения, как это из такого прекрасного Отдела мог кто‑ то уйти?.. Я стал расспрашивать.
И пошло‑ поехало, чем дальше в лес, тем больше дров.
Вот какая открылась передо мною картина.
|
|
|
