 |
Анна Ливанова 1 страница
|
|
|
|
О Ландау [21]
(Размышляя о будущей книге)
Писать о Ландау?! Что бы и как бы вы ни написали, все физики будут недовольны и будут вас ругать. И я в том числе, конечно…
Из разговора с одним из друзей Ландау
После этих так решительно прозвучавших слов нечего было и сомневаться в бездумности и самонадеянной дерзости такого замысла. И, услышав их, я тогда не стала доискиваться их объяснения. Тем более что какая‑ то часть возможных причин и объяснений лежала на поверхности и мне самой представлялась достаточно убедительной и веской.
С того разговора прошел не один год, и сейчас я рискнула по‑ другому взглянуть на дело.
Прежде всего мне пришло в голову, что так напугавшее меня предостережение относится не ко мне лично, а к любому, равно физику и литератору, кто осмелился бы написать о Ландау.
Так в чем же дело? Почему о Ландау нельзя написать и всякая попытка, как представляется, заранее обречена на неуспех?
Многим кажется, что непреодолимым барьером на пути такой работы стоят трудности двух типов, – если можно так сказать, «трудности позитивные» и «трудности негативные». Я с этим полностью согласна, а слова «многим кажется» относятся лишь к убежденности таких людей, что барьер этот абсолютно и априорно непреодолим; у меня же сейчас появился, как говорят физики, «квантовый подход» – я верю в «туннельный эффект».
Среди «позитивных трудностей» основная – широкий фронт работ Ландау во многих областях физики и, главное, уровень их, доступный далеко не всем физикам, даже, может, и не всем физикам‑ теоретикам. Где уж эти работы излагать вовсе непосвященному читателю…
«Негативные трудности» связаны прежде всего как со сложностью самой личности Ландау – отсюда взаимоисключающие оценки его человеческих качеств и поведения, – так и со сложностью его отношений с окружающими. А они были очень разными и часто очень непростыми, его отношения к другим людям, особенно – к физикам, особенно – к физикам‑ теоретикам, особенно – к титулованным… И соответственно разным и непростым было и их отношение к Ландау. Обо всем этом подробнее я скажу дальше.
|
|
|
Совершенно неясно, что и как писать о его так называемой частной жизни. Конечно, спокойнее и проще не писать ничего. Но тогда личность Ландау исказится и окажется обедненной. Потому что в области человеческих отношений им было создано немало весьма оригинальных теорий, – конечно, их никто не решится ставить на одну доску или даже сопоставлять с его физическими теориями и открытиями, но тем не менее в них отразились многие черты его характера и даже его ума. Так же, как и в его литературных вкусах и отношениях с другими музами.
Но прежде чем излагать эти многочисленные «почему невозможно написать – или писать – о Ландау» и прежде чем отвечать на них, я хочу, чтобы не измельчить ни образа Ландау, ни замысла книжки о нем, сказать о другом «почему» – почему я решилась, после немалых колебаний, взяться за эту работу.
Конечно, здесь было и понятное желание рассказать об одном из самых выдающихся наших ученых. Но не только это. Так получилось, что исключительно высокий уровень творчества Ландау стал и нравственным уровнем, нравственной высотой.
Нет нужды напоминать о том, что происходило, ну, к примеру, в биологических науках. Идейно, если можно так сказать, лысенкизм был воинствующей элементаризацией, упрощением и вульгаризацией науки, в первую очередь генетики, которая прежде стояла у нас особенно высоко. Да и в физике случалось немало такого, чему надо было противостоять.
Может быть, особое значение Ландау, особое место его в нашей памяти объясняется тем, что своими работами, самим существованием и деятельностью, своими и своей школы, он поднимал уровень интеллектуальной требовательности и интеллигентности в науке и во всем, что связано с нею. Человек, как кажется некоторым, далекий от вопросов морали, он своей чисто научной, чисто профессиональной деятельностью стал неким нравственным мерилом. Не будем сравнивать масштабов, но как, думая о Пушкине, нельзя похвалить дурное в поэзии, оправдать в ней низкое и подлое или даже просто бездарное, так и, думая о Ландау, нельзя этого сделать в физике, да и вообще в науке.
|
|
|
Так высокий профессионализм, научная чистота и строгость в своей высшей форме сами собой оборачиваются высокой моралью.
Не дай бог быть неправильно понятой, – конечно, я никак не хочу сказать, что один только Ландау был таким. Вовсе нет. Я сама могу назвать немало ученых, если уж о них речь, как раз этим отличавшихся и очень этим привлекательных. Но, во‑ первых, Ландау был из наиболее ярких фигур такого толка; во‑ вторых, среди физиков и вообще среди ученых он был звездой первой величины (желательна ассоциация с астрономической, а не с кинотерминологией); а в‑ третьих, я же собираюсь писать именно о Ландау и потому говорю, почему именно Ландау привлек этой своей особенностью.
Но естественно, что все, чья работа, чье творчество стоят на таком уровне и преследуют поиски правды и отстаивание ее – все равно в какой области духовной жизни, в науке ли, в литературе, в педагогике, – все они становятся совестью общества и мерилом его нравственных и духовных возможностей.
А когда они при этом и не одиночки, а ведут за собой других людей, своих учеников, воспитывают их в тех же принципах, роль их и ценность еще больше.
Работы Ландау и лучших представителей его школы – по чистоте исполнения, по методике, по владению математическим аппаратом, по тематике, наконец, – всегда были наисовременнейшими и на очень высоком уровне. Само существование и деятельность Ландау, существование и деятельность его школы стали вызовом и противодействием вульгаризации науки.
Деятельность Ландау вполне осязаемо воплощалась в главном, в том, что он внес в физику: собственные работы; создание школы и работы его учеников; курс теоретической физики, книги которого стали настольными у всех физиков мира; теоретический семинар, превратившийся в постоянно действующий форум физиков‑ теоретиков Москвы, да и не только Москвы; теорминимум – программа подготовки квалифицированного современного физика‑ теоретика и в то же время барьер, преодолеваемый лишь сильнейшими и ставший поэтому признанным критерием для права считать себя таковыми; общение со студентами, аспирантами; форма преподавания и метод воспитания учеников.
|
|
|
Принимающий вот такие разные формы, но неизменно высокий, этот «уровень Ландау» и объясняет, мне кажется, почему Ландау занял совсем особое место в физике и вообще в науке, да и в жизни нашего общества тоже.
Вот что писал о Ландау Е. М. Лифшиц:
«Его энтузиазм в науке, бескомпромиссная научная принципиальность оставались неизменными. И, во всяком случае, за его внешней резкостью всегда скрывались научная беспристрастность, большое человеческое сердце и человеческая доброта. Насколько резкой и беспощадной была его критика, настолько же искренне было его желание содействовать своим советом чужому успеху и столь же горячо было его одобрение.
Эти черты научной личности и таланта Льва Давидовича фактически привели его к положению верховного научного судьи для его учеников и коллег. Несомненно, что и эта сторона деятельности Льва Давидовича, его научный и моральный авторитет, оказывая сдерживающее влияние на скороспелые работы, в значительной степени определяли высокий уровень нашей теоретической физики».
И не этим ли вызвано желание многих, чтобы появилась серьезная и правдивая книга о нем?
Нельзя сказать, что для людей близких, для друзей его и учеников, для прочих физиков и нефизиков, с кем больше или меньше общался Ландау, он был некоей абстракцией – идеальным носителем названных качеств.
Конечно, он был живым человеком с весьма своеобразным характером. Вероятно, каждый большой ученый неповторим и как человек. Может, Ландау был своеобразнее других и даже в чем‑ то экстравагантнее «сверх нормы». Он был незаурядной и неповторимой личностью – знаменитым Дау. И близкие любили – а некоторые, прямо скажем, и не очень любили – не абстракцию, а этого вполне конкретного Дау. И спасали они после автомобильной катастрофы тоже живого, близкого им Дау, а не некую абстрактную ценность. Но, может быть, неявно, не выражаемое словами, присутствовало и осознание его абсолютной ценности и роли его в нашей жизни.
|
|
|
Вероятно, эту его роль инстинктивно чувствовали все, кто не имел, да и не мог иметь представления о работах Ландау.
И теперь мне кажется очень важным, чтобы и для непосвященных инстинктивное это ощущение стало осознанным – стало пониманием. Вот ответ на главный для меня вопрос: почему хочется, очень хочется написать о Ландау?
Но что писать и как писать?
Здесь время вернуться к тем трудностям и сомнениям, о которых говорилось вначале, и попытаться поискать пути их преодоления.
Итак, первая трудность. Каким образом можно показать Ландау в главном – в его работе, если предмет и уровень его трудов доступен лишь немногим? Может, вообще все это надо как‑ то деликатно обойти, ограничившись общими фразами о том, какими поразительными были его способности и все то, что он внес в физику?
Но ясно, что такое перечисление будет всего лишь набором высоких слов и эпитетов – до превосходных степеней, – никому не нужных и ни на кого не действующих.
«Я – поэт. Этим и интересен», – сказал Маяковский.
Ландау – физик. Физик‑ теоретик. В чем‑ то исключительный, не похожий на других. Этим и интересен.
Поэтому нельзя писать о нем, не рассказав сути его работ и не показав места их во всем здании физики.
Как нельзя рассказывать о поэте, делая вид, что поэзия его существует от него отдельно, что о ней можно говорить, а можно и умолчать, отложить разговор до другого раза, так же нельзя рассказать об ученом, сделав вид, что его работа, его наука есть нечто внешнее по отношению к нему, какая‑ то его одежда, которую можно снять, повесить в шкаф и забыть о ней. Или только упомянуть, что она существует, даже бегло, вскользь описать ее.
Скорее правомерно обратное. Можно говорить о поэзии, не касаясь личности поэта. Еще увереннее и свободнее можно рассказывать о науке, не касаясь личности ученого. Но это будет уже совсем другая история и другая книжка – научно‑ популярная.
Мне же надо, чтобы сам Ландау и его работы были тесно и органично связаны. Но беда в том, что понимать поэзию и понимать физику, да еще теоретическую физику, да еще на уровне работ Ландау – совсем не одно и то же. И тем не менее в моей книжке должна быть и физика, хотя бы напоминающая ту, которой занимался Ландау, – иначе книжка просто не будет иметь права на существование.
|
|
|
Так как же рассказать о «физике Ландау»?
Можно было бы перечислить основные его работы или те области теоретической физики, в которые он внес наиболее существенный вклад. На непосвященных, вероятно, произвело бы впечатление обилие незнакомых терминов – будто слов из чужого языка… Физики же, и не вдаваясь в суть работ, из одних лишь заголовков, увидели бы, как широк был спектр его интересов, как свободно мог он переходить из одной области физики в другую, где‑ то становясь зачинателем новых проблем и всегда и всюду пребывая на самом переднем крае и – одновременно – на самом высшем уровне.
Можно было, наверное, и так…
Но мне гораздо ближе позиция английского физика Рудольфа Пайерлса – друга юности Ландау и соавтора некоторых его ранних работ. Размышляя о преподавании истории и философии науки на гуманитарных факультетах, Пайерлс заметил: «Я не верю, чтобы изучение их было полезным, если студенты не понимают основ самих естественных наук. Это напоминает попытки преподавать историю искусства человеку, который никогда не видел ни одной картины, или теорию музыки глухому».
Согласна целиком. Но «беда» в том (беда для автора книги), что работы Ландау далеки от основ физики, как небо от земли. Они находятся на верхнем этаже «физического небоскреба», никакие скоростные лифты туда не домчат.
Как же быть?
По‑ видимому, всякий раз придется искать какую‑ то точку неподалеку от этого небоскреба, чтобы оттуда попытаться заглянуть в окна верхних этажей и как‑ то увидеть и понять, что там происходит (наверное, это тот редкий случай, когда в таком «подглядывании» не будет ничего нескромного).
Но удастся ли в каждом случае находить подобную точку?
Вот в чем вопрос. А ответ на него можно будет получить лишь после долгой работы. Да и то скорее всего не однозначный. Кто‑ то что‑ то поймет; может быть, почувствует себя несколько богаче. А другие окажутся разочарованными, раздраженными, недовольными.
Причем трудность задачи не в одной только сложности и уровне работ Ландау, но и в многообразии проблем, которыми он занимался. Так что искать придется не одну точку, а много, во всяком случае – несколько.
Мне кажется, что какую‑ нибудь одну проблему, как бы сложна она ни была, всегда можно изложить на самом популярном уровне – начав с азов, с предыстории, и постепенно двигаясь вверх вместе с читателем, со ступени на ступень, к все большей усложненности, попутно посвящая его в некоторые трудности, возникавшие в процессе решения, и как бы вместе с ним, при его участии эти трудности преодолевая. При таком медленном, постепенном продвижении у читателя возникнет чувство, что он если и не понимает до конца, до деталей, суть дела (он и не будет стараться понять до конца и не станет вдаваться в детали), то все‑ таки как‑ то и что‑ то он себе представляет, что это ему уже не чужое; у него появляется, если можно так сказать, некое «ощущение ощущения» предмета, проблемы.
Но недаром Ландау еще в тридцатые годы говорил: «Я один из немногих физиков‑ универсалов»… «Я – последний физик‑ универсал», – сказал он после смерти Ферми. Почти вся теоретическая физика – вот поле его деятельности. И сильно сузить это поле – значит исказить образ Ландау‑ ученого, потому что наряду с прочими особенностями и в этом универсализме проявились и его своеобразие, и его особая одаренность.
Универсализм Ландау подчеркивается всеми.
Е. М. Лифшиц: «Характернейшей чертой научного творчества Ландау является его широта, почти беспрецедентная по своему диапазону; оно охватывает собой всю теоретическую физику, от гидродинамики до квантовой теории поля. В наш век все усиливающейся узкой специализации расходились постепенно и научные пути его учеников. Сам же Лев Давидович объединял их всех, всегда сохраняя поистине удивительную заинтересованность во всем. В его лице ушел из физики, возможно, один из последних великих универсалов».
А. И. Ахиезер: «Огромный творческий потенциал, широчайший диапазон интересов, редкий в наш век узкой специализации универсализм роднят Ландау по духу с великими людьми эпохи Возрождения».
A. С. Компанеец: «Буквально не сходя с места, не прибегая к литературным источникам, в любую минуту Ландау мог начать работу по привлекшему его внимание вопросу из какой угодно области теоретической физики».
B. Л. Гинзбург: «Только владея современным стилем, нашедшим такое яркое и законченное выражение в работах и курсе Л. Д. Ландау, можно остаться хозяином положения практически во всей теоретической физике. Можно сегодня заниматься теорией сверхтекучести, завтра – квантовой теорией поля и послезавтра – теорией металлов. Таким хозяином положения и является Л. Д. Ландау, и он же помог следовать по этому пути своим очным и заочным ученикам».
Когда писала эти страницы, пришел очередной номер «Успехов физических наук». И из спортивного интереса захотелось посмотреть, каков там «коэффициент Ландау», то есть в какой мере присутствует его труд. Оказалось, что из пяти основных оригинальных статей в трех цитировались работы Ландау. Не хочу утверждать, что в каждом номере «УФН» будет такое же соотношение, тут естествен некий статистический разброс, но согласитесь, что эта цифра о чем‑ то говорит. Кстати, там, где нет ссылок на Ландау, есть ссылки на его прямых учеников. И, конечно, ссылки на его с Лифшицем «Теоретическую физику».
Это – к вопросу об универсализме, который невероятно затрудняет рассказ о Ландау‑ ученом. Помимо трудности всякий раз излагать «от печки» каждую новую проблему (да и где взять места на это! ) есть и другая, я бы сказала – чисто психологическая трудность, проистекающая от «галопного» изложения. В самом деле, когда рассказываешь не галопом, не скороговоркой, а все начинаешь сначала и излагаешь подробно, последовательно, много и долго, то в конце концов и читатель входит в материал, привыкает к нему. И тогда сам предмет разговора становится ему чем‑ то близким, как‑ то трогает и заинтересовывает его. Это как с ребенком – пусть он не твой, но чем больше ты возишься с ним, тем сильнее к нему привязываешься.
До сих пор речь шла о содержании работ Ландау, о предмете его научного творчества. Способ изложения этого материала мне еще не ясен. Но путь, вероятно, есть только один. Выбрать самое главное, узловое, существенное. Что можно – и нужно – сгруппировать, объединить общностью подхода, методики. И о хронологии нельзя забывать, потому что хочется показать деятельность Ландау в русле движения всей физики.
Эта работа со всеми ее трудностями – в начальной стадии моя и только моя. Здесь на первых порах никто помочь, вероятно, не может.
Но тема «Ландау‑ физик» конечно же не исчерпывается содержанием и ролью его работ, рубрикой «что он сделал». Она включает в себя и взгляды его на физику вообще, и на теоретическую физику в частности, стиль и методику творчества – то, что можно объединить словами «как он делал»; и всю его разнообразную и широкую педагогическую деятельность, пути и формы приобщения к физике молодежи – разных возрастов и на разных уровнях творческой зрелости и самостоятельности; и взаимоотношения как с отдельными физиками, так и с другими школами; и еще, наверное, немало другого. Обо всем этом кое‑ что уже сказано и написано, но мне этого мало.
В этой части работы особенно необходима будет помощь многих физиков. Потому что хотелось бы попытаться взглянуть на Ландау, на его творчество также и глазами других физиков, причем разных – не только теоретиков, но и экспериментаторов, а среди теоретиков не только его друзей и учеников, но и представителей других школ, других направлений. Чем больше людей с разными взглядами и разным строем мыслей будут высказываться об одном и том же предмете, тем интереснее и богаче должна быть книжка и, может быть, тем точнее удастся обнаружить, установить правильную позицию, найти правильное освещение. Ведь может оказаться, что различающиеся углы зрения и разные точки отсчета в конце концов дадут сколько‑ нибудь удовлетворительное приближение к правильному решению. Хотя уже сейчас, заранее, очевидно, как часто придется искать ответа на свои собственные вопросы: «Кому поверить, кому довериться? » и «Какое из противоположных суждений считать правильным? » Зато очевидно и другое: какая‑ то часть этих физиков, те из них, которые чувствуют себя дома на верхних этажах упомянутого «физического небоскреба», помогут приблизиться к ним и мне, а значит, и читателям книжки.
Короче говоря, тема «Ландау и физика», как бы трудна она ни была, должна занимать в книжке главное место. И раскрыть ее, может быть, удастся разными средствами, привлекая на помощь и работы Ландау, и его поступки, и взаимоотношения с другими физиками, его действия, его жизнь. Во всяком случае, постараюсь сделать все, что могу. Тем более что я люблю физику. Если такое не удастся, то не будет и книжки, она не состоится.
Естественно, через книжку как сквозная тема должен пройти рассказ о школе Ландау и о многих его учениках. Это должен быть долгий и серьезный разговор. Я постараюсь показать не только характер и содержание работ школы Ландау, но и характер мышления в этой школе. Стремление «тривиализовать» задачу. Четкость в постановке вопросов. Лаконизм. Строгость.
Ни для кого нет сомнения, что вклад Ландау в физику – это не только его работы, но и работы его учеников, где их учителем задавалась прежде всего «шкала качества», потому что эталоном служили его собственные и совместные с ним работы. А часто и идеи шли от него.
О характере отношений Ландау с учениками очень хорошо сказал Петр Леонидович Капица: «Выработанный им процесс научной работы был весьма своеобразным. Основное его свойство заключалось в том, что его личные работы трудно было отделить от научной работы с его учениками. Я себе не представляю, как Ландау мог бы так успешно работать в таком количестве областей физики без своих учеников. Эта работа осуществлялась в непрерывных беседах и регулярных семинарах, где сам Ландау был наиболее активным членом, часто выступал и делал доклады… Со своими учениками у Ландау устанавливалась самая дружеская близость в отношениях, никакой внешней формы почтения не существовало. Можно было без опасения посмеяться и подшутить над Ландау так же, как он любил это делать с другими».
Особо надо сказать о дружбе Ландау с Лифшицем. «Роль Лифшица была, конечно, огромной, – говорит Ю. Б. Румер. – Ландау был совершенно необходим такой человек, чтобы он сам мог стать тем, чем стал».
Ходит легенда, что на каком‑ то публичном собрании на вопрос о том, как писался «Курс теоретической физики», Лифшиц ответил: «Перо было мое, а мысли – Ландау». Как‑ то неприятно, что эти слова, будто бы произнесенные Лифшицем, получили распространение и стали восприниматься некоторыми чересчур всерьез, и еще неприятнее, когда таким вульгарным становится понимание связи и взаимоотношений двух этих людей. «Перьев» Ландау мог найти и находил сколько угодно, а Лифшиц был у него только один.
Ландау нужно было далеко не одно лишь «перо» – нужен был человек, который не только все воспринимал и понимал, но и мог вместе думать, вместе искать, и возражать, и сомневаться, – словом, человек, который сам умел подняться на весьма высокий уровень. И еще, вероятно, нужна была та самая психологическая совместимость, о которой сейчас стало так модно говорить, и она действительно была.
Сам Евгений Михайлович Лифшиц рассказывал лишь об отдельных фактах взаимоотношений с Ландау, но и они немало говорят. Например, оба так привыкли вместе и во многом одинаково думать, так сработались, что, когда организовали Физтех, они стали читать один и тот же курс лекций. Ездить в Долгопрудный было трудно, и они читали по очереди. Тут была полная взаимозаменяемость. Достаточно было только сказать одному, на чем остановился в прошлый раз, и другой с этого же места продолжал дальше.
Необыкновенно важными были для Ландау отношения с Померанчуком, исключительно одаренным и очень близким ему учеником. Но характер этих отношений был не тот, что с Лифшицем. В книге должно быть рассказано о многих из друзей и близких учеников Ландау.
Капица пишет: «Ландау считал Бора своим единственным учителем в теоретической физике. Я думаю, что у Бора Ландау научился и тому, как следует учить и воспитывать молодежь. Пример Бора, несомненно, способствовал успеху крупной школы теоретической физики, которую впоследствии Ландау создал в Советском Союзе». Капица говорит, как нелегко было принадлежать к школе Ландау, как много получали те молодые физики, которым удавалось преодолеть барьер теорминимума, и как много в свою очередь получал Ландау от своих учеников.
Чтобы не пересказывать чужие слова, приведу опять еще несколько суждений уже цитированных физиков.
Е. М. Лифшиц: «Выдающийся физик, он был в то же время и поистине выдающимся учителем, учителем по призванию. В этом отношении, может быть, позволительно сравнить Льва Давидовича лишь с его собственным учителем – Нильсом Бором. Вопросы обучения теоретической физике, как и физике в целом, заинтересовали его еще совсем молодым… В течение всей жизни Лев Давидович мечтал написать книги по физике на всех уровнях – от школьных учебников до курса теоретической физики для специалистов».
А. И. Ахиезер: «Он хорошо сознавал свою миссию. Одним из первых поняв, что теоретическая физика – это отдельная, единая наука (тесно связанная с экспериментальной физикой общим объектом исследования, но отличающаяся от нее своим методом), он все свои силы отдавал развитию любимой науки. Качества его как учителя – Учителя с большой буквы – в сильнейшей степени содействовали этому и сделали школу Ландау одной из наиболее продуктивно работающих… Нравственный облик Ландау, его абсолютная честность, принципиальность и бескомпромиссность, его доступность и демократизм привлекали к нему молодежь, а его семинар был местом паломничества и молодых, и старых теоретиков. С ним мог разговаривать каждый о своей работе».
А. С. Компанеец: «Общение с Бором и его знаменитой копенгагенской школой навсегда определило научные установки Ландау, научило его отличать подлинно прогрессивное от квалифицированных, иногда, ухищрений. Эту научную традицию Ландау насаждал в Советском Союзе среди своих учеников… Л. Д. Ландау разработал строго продуманную систему научного воспитания. Можно сказать, что ни одно звено интеллектуального роста ученого, начиная со скамьи в средней школе и до кресла академика, не было оставлено Ландау без внимания… Льву Давидовичу удалось осуществить все, что составляет идеал педагога, кроме одного: ни один ученик не превзошел своего учителя».
…Рождение школы, как и теорминимума, как и курса теоретической физики, – словом, всего, что так или иначе связано с педагогической, в самом широком смысле, деятельностью Ландау, – относится к харьковскому периоду его жизни. Об этом времени, о харьковском УФТИ, о его работах, о физиках, которые там окружали Ландау, должно быть подробно рассказано в книжке. Несмотря на то что обстановка была сложной и по приезде Ландау (не говоря уж о последних месяцах – в 1937 году) Харьков сыграл трудно переоценимую роль и для самого Ландау, и для всей теоретической физики у нас. Возможно, прав П. Л. Капица, когда говорит, что Ландау и его ученики сделали Харьков центром теоретической физики в СССР. Хотя, признаться, когда я впервые прочитала эти слова, они резанули меня, москвичку, которая еще с юности ощущала обаяние Л. И. Мандельштама и его школы. Мне и сейчас они не кажутся полностью справедливыми, но, наверное, не я тут судья. Так или иначе, но во всем этом еще предстоит разобраться.
Как‑ то я уже писала о «человеческих чертах» научных школ. Мне по‑ прежнему ближе всего и кажется наиболее привлекательной в этом смысле школа Мандельштама. Помимо самого Леонида Исааковича «человеческий облик» этой школы связан для меня прежде всего с именами Александра Александровича Андронова, Игоря Евгеньевича Тамма и Михаила Александровича Леонтовича.
Школа Ландау в своем «человеческом облике» – и не только в нем, конечно, – была совсем иной. Если Мандельштам и его ученики были в чем‑ то «из раньшего времени», то Ландау был целиком из XX века. Он был «современным мальчиком». Так же, как и его ученики. И это сказывалось не только в научном их стиле, но и отражалось на манере поведения. Вот что, к примеру, говорит об этом М. И. Каганов: «Некоторая изолированность (наверное, более точное слово – обособленность) школы Ландау была связана с еще одним обстоятельством. Научная близость, сильное взаимодействие породили своеобразный язык научного общения. Язык, который хорошо понимали все физики‑ теоретики, близкие Ландау (стоит подчеркнуть очень высокий профессиональный уровень школы Ландау), и к которому надо было по меньшей мере привыкнуть. Свою работу необходимо было „уметь рассказать“. Некоторым это давалось легко, а другие, даже делавшие вполне хорошие работы, так и не сумели постичь премудрости языка Ландау… Иногда к таким неудачникам Ландау был явно несправедлив».
Конечно, это была сильнейшая наша физическая школа. И хотя нередко и глава школы, и многие ее представители своим поведением, своей непосредственностью нарушали привычные «академические» каноны, научный стиль их работы, как уже говорилось раньше, безусловно, служил критерием самой высокой интеллектуальности в науке – и это было страшно важно, это надо помнить всегда.
Еще один непростой вопрос, на который хотелось бы суметь ответить.
Все мы рождаемся на свет с желанием что‑ то сделать и не зря прожить жизнь. Все или почти все. Для тех, кто работает в науке, это уж совсем естественно.
Конечно, тысячу раз был прав Ландау, что надо работать, потому что это интересно, потому что хочешь выяснить тот или иной вопрос, понять новое или сложное явление, решить какую‑ то задачу. Только это, а никак не стремление сделать великое открытие, должно двигать исследователем. Тем более что ставить себе заведомой целью совершить переворот в науке – абсурд.
Но о таких, которые задались целью непременно перевернуть науку и возвеличиться в науке, – о тех и говорить не хочется. Равно как о всяких карьеристах и конъюнктурщиках от науки.
Ландау таких презирал высочайшим образом. И не упускал случая сообщить им об этом. Вот один из его афоризмов: «„Жрец науки“ – это человек, который жрет благодаря науке». Или усиленный вариант: «Единственное, что связывает „жрецов науки“ с наукой, – что они жрут благодаря ей, никакого другого отношения к науке они не имеют».
Вероятно, отсюда и его нелюбовь к слову «ученый». «Ученым может быть пудель», – как‑ то сказал он.
|
|
|
