Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!

Архаика и современность 24 страница

Поэтому так важно взять в бою добычу: зримое, вещественное подтверждение благосклонности воинских судеб. Поэтому так важно правильно разделить эту добычу после боя — согласно месту и роли каждого, кто внес в победу свой вклад. Войско видит себя единым телом: только так удача может снизойти на все войско разом. И головой этого тела является военный вождь, полководец, царь в его воинской функции. Победа принадлежит ему; фарн в виде золотого диска, в виде сияния и во множестве других форм нисходит в первую очередь на него. Ему же принадлежат и все материальные воплощения этой удачи. Поэтому добыча сносится в одно и то же место, поэтому вождь, взяв от нее первым и тем обозначив свое право на всю ее совокупность, далее распределяет ее — или следит за правильным ее распределением.

Полученная каждым участником победы часть добычи равнозначна и единосущна чести, обретенной в бою (греч. церосУцофа, ■yepac, и т.д.). Честь затем ведет к славе, будучи кодифицирована в нарративе и тем самым введена в ритуальный контекст. «Славное» возвращение «честного» воина из похода есть акт одновременно ритуально, социально и хозяйственно значимый. Добытая в бою

Греки __________________________ 1 85

слава вкупе с успешным возвращением к родным пенатам дает право на повышение мужского статуса. Фактически происходит обмен между индивидом и семейно-родовым коллективом: прибывшая с удачливым бойцом «слава героев» прибавляется к семейному фарну, приумножает «славу отцов»; в свою очередь, отцы признают героя своим, равным себе. В то же время индивидуальная «цена чести» повышается не только за счет прохождения ритуалов возвращения, воссоединения и очищения: зримое воплощение удачи, взятая с боя добыча, повышает «цену чести» своего обладателя и может стать экономической основой для его процветания в будущем как вероятного хозяина и отца семейства (естественно, речь идет о рамках архаических престижных экономик).

Впрочем, данная модель перерастания «младшего сына» в «старшего» является идеальной и работать в чистом виде может разве что в пределах культур, основанных исключительно на воинской статусности (вроде «чистых» номадических). Там, где мерилом статуса является пригодная для возделывания земля, количество статусных позиций всегда достаточно жестко ограничено, и дорога младших сыновей в самостоятельные хозяева никогда не бывает прямой — если вообще возможна. Что, естественно, создает специфические поведенческие стереотипы, свойственные «младшему сыну», и даже особые «младшие» субкультуры.

Младший сын предельно динамичен: он необуздан, опасен, он склонен решать вопросы не словом, а силой. Он — плоть от плоти маргинальной территории между «своим» и «чужим»; он живет «удачей», постоянным испытанием «судьбы». Взятая в бою добыча далеко не всегда становится основой дальнейшего «благосостояния». Она «легко пришла, легко уйдет»: будет раздарена, растранжирена, проиграна в азартные игры. В подобном подходе есть своя прагматика. Во-первых, добыча далеко не всегда воспринимается как совместимая с «домашним» пространством, являя собой элемент чуждой ему «злой», «кровавой» маргинальной магистики. Во-вторых, «младший сын» является полноправным хозяином добычи только до тех пор, пока та не попала в зону «отеческой» юрисдикции. В-третьих, «отправка награбленного домой», исключение «корыстей» из зоны азартной игры на жизни и судьбы, есть в каком-то смысле измена судьбе в пользу статуса, — и судьба может поквитаться с «жадным» бойцом, отняв у него «удачу». Растрачивая же взятое с боя в пределах «ничьей», открытой маргинальной территории, воин приманивает удачу, пробуждает судьбу и дальше держать его в баловнях. Золото, это классическое для индоевропейских традиций воплощение воинского «фарта», играет в воинских культурах весьма специфическую роль. Его надевают на себя, дабы

1 86 _________ В. Михайлин. Тропа звериных слов

означить «отмеченность судьбой»', его раздают сотоварищам (первейшее свойство любого чисто воинского лидера, от хуннского шаньюя до скандинавского «морского конунга», зримое воплощение столь необходимой ему харизмы), его, наконец, зарывают в землю (причем ни в коем случае не в родную землю), дабы отныне и навсегда оставить удачу за собой.

Младший сын одет в короткую одежду, он свистит, смеется и плюет себе под ноги, говорит и поет громко, в движениях резок, он бегает, садится и падает прямо на землю, много и жадно ест и пьет. Базисные характеристики его личности — «одинические». Если он предводитель дружины, то не дает в обиду своих «братьев», но может убить или отправить на верную смерть любого из них в любой момент. Если он рядовой дружинник, то, в свою очередь, готов умереть за вождя, за «отца родного», и предан ему как пес, пока в один прекрасный момент не сунет ему в спину нож или не предаст врагам, сделав ставку не на судьбу командира, а на собственную свою удачу. Он — человек судьбы, образом которой является плетеная нить: именно так он заплетает и волосы, и металлическую проволоку, которая идет ему на браслеты и гривны. В его судьбу в любой момент может вплестись любая сторонняя нить — потому он всегда готов к неожиданностям, ни во что не ставит стабильность; но зато он болезненно мнителен, он жадно ловит и пытается понять «знамения» относительно своей будущей судьбы. Он любит пророков, умеющих «читать руны», он легковерен, но опасен для недоброго или неловкого предсказателя (пушкинский Вещий Олег). Всегда готовый встретить судьбу во всеоружии, моется он редко, но зато одет и вооружен со всем возможным «шиком»; а еще он любит «звериный стиль» и орнамент-«плетенку».

Данная система, с одной стороны, возлагает на каждого индивида колоссальную ответственность перед семьей или «кланом», а с другой — снабжает его необходимым набором поведенческих стереотипов, достаточным для того, чтобы он ощущал собственную адекватность любой ситуации — даже самой стрессогенной с точки зрения современного, воспитанного на «гуманистических» ценностях человека. Добровольное и ответственное принятие смерти в бою и даже сознательный поиск таковой (ср. германские, ранне-римские и другие воинские поведенческие стереотипы) есть в подобном случае ничуть не исключение и не жест отчаяния, но строго системная и оправданная с точки зрения рода (и общины в целом) поведенческая модель.

¹ От скифских фивен — до набитого золотыми монетами пояса европейскою ландскнехта И от точно такого же пояса природного «младшею сына» Ар пора Рембо — до золотых «цепок» современной «братвы»

Грек и

3. ГРЕХИ АГАМЕМНОНА

Прежде чем перейти к особой роли Ахилла, постараемся разобраться в причинах того конфликта, который начался со ссоры между ним и Агамемноном, а затем едва не привел ахейцев под Илионом к полному уничтожению.

Агамемнон — самый статусный воин во всем греческом войске, и эта его позиция вроде бы поддерживается всеми возможными функциональными характеристиками. Он царь, отец и глава семейного клана Атридов. Он — предводитель общегреческого ополчения, с прочими предводителями которого его связывают договорные отношения, скрепленные клятвой. Он ведет справедливую войну, целью которой является отмщение за оскорбленную семейную честь: Александр-Парис не просто похитил жену у Ме-нелая, младшего брата Агамемнона (также самостоятельного баси-лея и второго после самого Агамемнона человека в клане Атридов): в доме Менелая он был принят как гость, то есть формально получил права старшего сына хозяина дома. Поэтому его преступление есть преступление еще и кровнородственное, о чем совершенно внятно говорит хор в Эсхиловом «Агамемноне», приравнивая двух Атридов к Эриниям, алкающим мести за кровное преступление и называя Париса «неверным гостем» (Агам. 40—62).

Агамемнон приходит под Илион получить причитающуюся ему как главе клана компенсацию за нанесенный ущерб. В каком-то смысле он приходит сюда один, поскольку все прочие греки, составляющие войско, суть не более чем части его большого тела, функционально необходимые для осуществления конкретной боевой задачи, но магически принадлежащие Агамемнону так же, как принадлежат ему пальцы правой и левой руки. Все, что делается под Илионом, делается не только волей Агамемнона, но самим Агамемноном. И Трою суждено взять именно Агамемнону. Эта ассоциация армии с полководцем сохранилась на более или менее латентном уровне и до сих пор. Мы говорим о переходе Суворова через Альпы и о Наполеоне, который разбил австрийцев и русских под Аустерлицем. Для архаических же мыслительных, а тем более нарративных структур она очевидна и в куда меньшей степени является фигурой речи.

Любая удача или неудача греков на троянской земле есть личная удача или неудача Агамемнона, и сам город будет взят только в том случае, если Агамемнон окажется достаточно удачлив. Поэтому и в конфликте с Ахиллом он по-своему совершенно прав. Как единоличный предводитель ахейского войска, он не имеет права остаться без доли в удаче, какой бы из конкретных подчиненных ему дружин эта удача ни выпала. Фивы брал Ахилл с мирмидоня-

В Михаи \ин Тропа звериных слов

нами, но по возвращении из этого набега Агамемнону автоматически выделяется «первый кусок», самая лучшая доля во взятой добыче, которая обозначает не только его право на всю добычу, но и прямо соотносит совокупную удачу вышедшего в троянский поход греческого войска с личным фарном Агамемнона Агамемнон просто не имеет права остаться без доли — в противном случае была бы поставлена под вопрос общая удача войска и всего похода в целом Именно об этом он и говорит собранным на военный совет басилеям

Вы ж мне в сей день замените награду (усраа), да в стане

аргивском Я без награды (аусратос,) один не останусь позорно бы то

бы то Вы же то видите все — от меня отходит награда (усраа)

(I, 118-120)

Причем само по себе ключевое слово yipaa может означать не только почетный дар, награду, но и честь, почесть в более широком смысле Он хочет всего лишь восстановления «правового поля», которое давало ему основание воплощать собой в этом походе общегреческую воинскую удачу

Не прав Агамемнон совсем в другом — и об этой его неправоте вполне внятно говорит Ахилл, обращаясь к присланному Агамемноном для примирения посольству и мотивируя свои отказ вернуться в строй

Равная доля у вас нерадивцу и рьяному в битве, Та ж и единая честь выдается и робким, и храбрым Все здесь равно, умирает бездельный или сделавший много'

(IX, 318-320)

И далее, об уже взятых «на копье» городах

В каждом из них и сокровищ бесценных, и славных корыстей

Много добыл, и, сюда принося, властелину Атриду

Все отдавал их, а он позади, при судах оставаясь,

Их принимал и удерживал много, выделивал мшю,

Несколько выдал из них, как награды, царям и героям,

Целы награды у всех, у меня одного из данаев

Отнял

(IX 330-336)

С точки зрения Ахилла, Агамемнон ведет себя не так, как должно статусному воину, вождю общегреческого ополчения Да, вся

Греки __________________________ 1 89

добыча принадлежит ему: в этом Ахилл нимало не сомневается. Он сам первый по возвращении из очередного набега отдает все награбленное Агамемнону. Но хороший командир не должен быть скуп. Добыча для того и достается ему, чтобы он ее всю (или, по крайней мере, большую ее часть) раздаривал рядовым бойцам и предводителям воинских дружин. Дружинная этика на удивление едина в этом случае, независимо от времен и языков. Титульный кеннинг «правильного» скандинавского конунга — «губитель золота» — в равной степени подошел бы и хуннскому шаньюю, и ренес-сансному итальянскому кондотьеру, и волжскому казачьему атаману. У единосушности вождя и войска есть оборотная сторона: все, что принадлежит вождю, принадлежит дружине, но принадлежит особым образом. Хороший командир тем и отличается от плохого, что, аккумулируя взятый войском в бою фарн, он перераспределяет его таким образом, чтобы отметить особо «счастливых» командиров и бойцов. И дело даже не столько в «поощрении», сколько в правильном распределении фарна, каковое распределение является само собой разумеющейся прерогативой вождя. Один и тот же предмет, взятый в бою или подаренный после боя вождем, имеет совершенно разное «фарновое наполнение». Пройдя через руки вождя, наделенного совокупной «ценой чести» всего войска, любой предмет многократно увеличивается в «престижной цене», если он получен затем в качестве почетного дара¹. Поэтому ценности, «сданные в общак», и ценности, полученные затем в качестве наград, никоим образом не могут измеряться в каком бы то ни было едином эквиваленте. При этом должен соблюдаться некий нигде не названный, но, очевидно, вполне внятный всем участникам процесса паритет между «сданной» вождю добычей и той ее частью, которая будет распределена в качестве наград. Идеальный вариант, когда вождь всего лишь обозначает свое право на всю добычу символическим «первым укусом», то есть выбором того или иного предмета, до того, как дружина начнет «дуван дуванить», остается идеальным вариантом, свойственным разве что самым маргинальным воинским культурам и структурам. Однако вождь, который «скупится на отдачу», слишком явственно подчеркивает при этом свой хозяйский статус, тягу к накоплению, свойственную совсем другой культурной зоне. Такой вождь будет восприниматься как чуждый «территории судьбы» и соответственно несчастливый, вне зависимости от того, какое количество материальных ценностей накоплено им за время боевых действий. Предметы теряют в этом

' Ср с выраженной символической ценностью любых стандартизированных наград в более поздних культурных традициях — от римских венков до современных именных часов и оружия, а также, естественно, и специальных наградных знаков.

190 В. MuxaiiiiuH. Тропа мериных слов

случае качество счастья, превращаясь в предметы как таковые, имеющие определенную меновую ценность, но не имеющие отношения к боевой удаче — прошлой или будущей. Более того, подобный процесс не может не восприниматься как умаление боевой удачи, и ответственным за это умаление может быть только один человек — «жадный» военный вождь.

Первый грех Агамемнона как раз и состоит в подобной «жадности», которая, с точки зрения Ахилла, и привела к истории с неправедным перераспределением уже один раз распределенного фарна.

Грех этот вполне объясним, именно в силу того, что Агамемнон есть человек статусный, который волею судеб вынужден играть роль военного вождя. Он, как и было сказано выше, прежде всего властитель, отец и глава клана; статусная, хозяйственная тяга к накопительству не может не служить для него одной из ведущих мотиваций. Агамемнон под Илионом — человек, застрявший меж двумя ролями: ролью статусного pater familias, который вынужден мстить за поруганную семейную честь, — и ролью предводителя войска, пришедшего в чужую землю и volens nolens живущего по законам маргинального воинского коллектива. В итоге он плохо справляется как с первой, так и со второй ролью. Как pater familias, он склонен к накопительству, и это губит в нем хорошего военного вождя, приводя в конечном счете к коллизии с Ахиллом. Как военный вождь, он склонен пренебрегать необязательными к исполнению на маргинальной территории базовыми обязанностями отца и хозяина, что ведет к гибели Ифигении и в конечном счете к роковой для него коллизии с Клитемнестрой.

Впрочем, до сюжета с Клитемнестрой еще далеко. Пока гораздо важнее то обстоятельство, что природные маргиналы — вроде Ахилла, Диомеда или Оилеида Аякса — остро чуют в Агамемноне человека чужого той культуре «младших сыновей», которой сами они вполне адекватны и которая адекватна маргинальной воинской территории. Отсюда и вторая претензия Ахилла — относительно «той же и равной чести», причитающейся у Агамемнона всякому бойцу, «нерадивцу и рьяному в битве». Ахилл — природный «герой», родившийся для героической «длинной судьбы», и потому он готов умереть в любой момент. Но его смерть должна быть славной, чтобы в дальнейшем лечь в основу семейного (а по возможности и не только семейного) героического культа. Именно об отказе «умирать задаром» он и говорит, произнося свое: «Все здесь равно, умирает бездельный или сделавший много!», — а не об упущенной материальной выгоде или о нежных чувствах к Брисеиде.

Итак, второй грех Агамемнона — это несправедливое, неразборчивое распределение «воинского счастья», ведущее в итоге к его

Греки

19!

утрате. Неудивительно, что, как только фарн покидает Агамемнона, покидает он и греческое войско в целом. Для победы над противником воинское счастье в архаических культурах есть вещь не только необходимая, но первоочередная. Не менее важной составляющей успеха является наличие в войске бойцов, «отмеченных счастьем», каковые четко распределяются на две категории. Это могут быть, во-первых, мужи, уже имеющие громкую славу, уже доказавшие собственную «счастливость»¹: в этом случае воинский фарн приходит с ними, осеняет войско от самого начала похода и нуждается в охране и ритуальной поддержке (через жертвоприношения/пиры и иные ритуальные структуры). Во-вторых, речь может и должна идти о «героях», о бойцах, избравших «долю младшего сына» и готовых пасть в бою, «приманивая удачу» (или даже «переманивая» ее в том случае, если везет противнику). Такой способ перетянуть удачу на свою сторону, как ритуальная жертва собой в бою, известен практически всем индоевропейским (и не только) традициям.

Итак, для того чтобы одержать победу, Агамемнон, царь и глава влиятельного клана, должен иметь в своем войске героев. Ахилл и есть такой «совокупный герой», смерть которого должна стать искупительной жертвой за взятие Илиона. «Обесчестив» Ахилла, Агамемнон сводит свои шансы на победу в войне к нулю и серьезно подрывает собственный статус. В этом и состоит его третий грех.

Впрочем, о плачевных для греков последствиях статусной неадекватности Агамемнона речь пойдет позже. В конфликте Агамемнона и Ахилла — две стороны, и проистекает он из неопределен-

¹ Ср. с неодолимым стремлением греческих полисных армий уже классической эпохи иметь в своем составе во время военных походов хотя бы одного победителя в тех или иных атлетических играх, каковые рассматривались прежде всего как своего рода дивинационный механизм, позволяющий воочию наблюдать процесс «распределения счастья». Не случайно у того же Пиндара счастье определяется существительным, принесшим столько головной боли более поздним толкователям Пиндара: аалод, «руно» — но и «лучшая часть», «краса», «счастье» (См.: [Гаспаров 1980: 375], где употребление этого «редко поддающегося точному переводу» слова в качестве маркера счастья обосновано наклонностью Пиндара к простейшей «осязательной» метафоре). В архаических индоевропейских культурах овечья шерсть и прочие «бараньи» ассоциации были прочно связаны с понятием удачи, счастья (и прежде всего, счастья воинского) в силу совершенно иных причин, не имеющих никакого отношения к индивидуальной творческой манере. Ср. миф о золотом руне, «бараний» золотой шлем Александра и анало1Ичные шлемы персидских царей, подлоко!-ники иранских тронов и окончания скифских, фракийских и кельтских ри гонов, выполненные в виде бараньих голов, барана как стандартный образ фар-на в иранской традиции и т.д. «Баранья» символика подробно рассмотрена к соответствующей главе «скифского» раздела кнши.

В Михайлин Тропа звериных слов

ности статуса не только в случае с Агамемноном, но и в случае с Ахиллом.

4. АХИЛЛ МЕЖ ДВУХ СУДЕБ

Место Ахилла в предложенной системе (как и в гомеровском тексте) уникально С одной стороны, он единственный сын в семье и, следовательно, имеет полное право на долю старшего сына. Фетида, согласно общему мифологическому сюжету, делает все, чтобы спасти сына от участия в Троянской войне, вплоть до сокрытия его на женской половине во дворце скиросского царя Ликомеда Впрочем, данный сюжет носит (как и большинство связанных с Ахиллом сюжетов) сугубо ритуальный инициационныи характер¹ и может рассматриваться скорее как подтверждение обреченности героя «левой», «младшей» судьбе Там же, на Скиросе, Ахилл успевает обеспечить себя потомством, — от одной из дочерей Ликомеда у него рождается сын, Неоптолем. Однако сын этот зачат сугубо «героическим» образом — то есть не в браке, не на статусной территории, да еще и отцом, облаченным в женскую одежду. Имя у сына тоже вполне героическое — «Наново зачинающий войну».

В пользу «младшей» судьбы говорит и молодость Ахилла (он младше своего «ферапона», Патрокла), проведенных же под Троей девяти с половиной лет эпос, естественно, не засчитывает: в эпической временной перспективе имеет значение не биологический, а социально-статусный возраст персонажа. Здесь же следует учесть и многочисленные специфически героические характеристики Пели-да, вроде его так или иначе означенной в различных традициях «уязвимой неуязвимости», «металлических» коннотаций² или выраженной тяге к впадению в совершенно неподобающую статусному мужу \vaaa. В системе взаимоотношений, сложившейся между основными ахейскими предводителями и героями, Ахилл тоже занимает весьма специфическое место Он (так же как, к примеру, Диомед) куда более значим на поле боя, чем в совете, что дает основание Агамемнону бросить Ахиллу в лицо следующее обвинение

¹ Царя зовут Ликомед, то есть «Волкомудр» или «Хозяин волков» См
подробнее ниже, в главе «Жрец в женской одежде Вепрь»

² У Гомера нет упоминаний о какой бы то ни было особой «закаленное -
i и» Ахилла, на которой (в огне ли, в водах ли Стикса) настаивает более поздняя
традиция Однако мотив чудесного божественного защитного вооружения,
которое, естественно, остается непроницаемым для «смертного» оружия, с
успехом компенсирует эту недостачу Кроме того, у Ахилла, впавшего в бое-
вои лчок после гибели Патрокла, «медный голос»

Греки

Или, что храбрым его сотворили бессмертные боги. Тем позволяют ему говорить мне в лицо оскорбленья?

(I, 290-291)

Храбрость есть дар богов, уместный на поле боя, дар, вполне подходящий для всякого воина, но специфически значимый для «младших братьев», — и как таковой он не дает права на превышение статуса в совете мужей, там, где искусство слова ценится выше ратных доблестей.

Войско у Ахилла тоже весьма специфическое. Большая часть его воевод, да и просто мирмидонян, упомянутых в тексте поэмы, — люди откровенно не-статусной, «младшей», «волчьей» формации. Так, Менесфий — незаконнорожденный сын дочери Пелея Полидоры, прижитый вне брака от речного бога Сперхия («буйного», «неистового»); Эвдор — воспитанный в чужом доме «сын девы» (Полимелы от Гермеса); первый же убитый в бою мирмидонец, Эпигей, — бывший царь, убивший родича и принятый Пелеем в качестве беженца. «Мудрый» Феникс — не более чем пародия на Нестора: неудачливый соблазнитель отцовской наложницы, беглец из отчего дома, вечный младший сын, который не сподобился героической смерти, а дожил до старости в чужом доме прихлебателем (см. также: [Брагинская 1993]).

Ахилл — универсальный солдат, «застрявший» между двумя статусами, а потому (хотя бы формально) имеющий право поступать согласно любому из двух вариантов поведения. В одиннадцатой песни он особо упоминает, что воевал под Илионом как днем, так и ночью, то есть как в «правильном», «взрослом» бою, так и в «кривых», «левых» ночных вылазках, подобающих эфебам и прочим не-статусным воинам¹. До поры до времени эта неопределен-

¹ В предыдущей, десятой песни («Долонии») Гомер подробно останавливается на том, как снаряжаются в подобного рода вылазку двое басилеев — Одиссей с Диомедом. Он особо оговаривает то обстоятельство, что герои «забыли» свое «честное», «царское» оружие при кораблях, а потому вынуждены облачиться оружием, взятым у юных, откровенно не-статусных бойцов. Важную роль играет и смена шлемов — Диомед вместо царского шлема надевает плоский кожаный, «коим чело покрывает цветущая юность», а Одиссей — откровенно архаический и хтонический (хотя и с возможными «царскими» коннотациями) кожаный же «клыкастый» шлем. Смысл переодевания вполне очевиден: статусным мужам не подобает рыскать но ночам и резать глотки вражеским лазутчикам и спящим фракийцам. То, что идут в «поиск» именно Одиссей с Диомедом, тоже вполне показательно: именно у этих двух ахейских вождей (наряду с Ахиллом и Оилеидом Аяксом) статус наименее устойчив. У Диомеда — в силу молодости и наследственной наклонности к откровенно нестатусному поведению (смерть Тидея): у Одиссея — в силу общей еготрикстер-ской природы и привычки как на войне, так и в совете ставить на не подобающую басилею «технэ».

' Заказ № 1635.

В Михаилин Тропа звериных слов

ность статуса не слишком ему мешает, поскольку открывает более широкие возможности. К тому же сама по себе ситуация войны на чужой, откровенно маргинальной для грека территории уже содержит в себе необходимость принятия ряда маргинальных поведенческих норм не только Ахиллом, но и другими, вполне статусными участниками похода: Агамемнон тоже далеко не всегда ведет себя сообразно статусу. Но эта неопределенность становится непереносимой, когда Агамемнон ставит Ахилла перед ней как перед фактом, требующим немедленной и ответственной оценки, и побуждает сделать выбор.

С точки зрения Ахилла, проблема с правами на Брисеиду решается далеко не так просто, как это представляется Агамемнону, ибо Ахилл — не только командир определенного, сколь угодно маргинального и «удачливого» греческого подразделения, подчиненного в данной конкретной военной кампании Атриду Агамемнону, он еще и самостоятельный басилей, предводитель собственной дружины. Как таковой, он не может допустить, чтобы его лишали доли в добыче (тем более в собственной добыче, взятой с боя), ибо это может сказаться — и неминуемо скажется — как на его воинском и командирском статусе среди собственных бойцов, так и на статусе его отряда среди прочих греческих отрядов.

Итак, Ахилл поставлен в ситуацию, которая делает для него дальнейшую статусную неопределенность невозможной. Агамемнон прямо вынуждает его выбрать между долей старшего и долей младшего сына, причем делает он это в весьма специфической обстановке, заранее ставя Ахилла в стратегически невыгодное положение. Передел добычи происходит на совете, то есть там, где «доблесть мужей» демонстрируется и доказывается не мечом, а словом, не боевой яростью, способной «перетянуть» удачу на поле боя, но адекватными месту и времени статусными способами воздействия на атональный ситуативный «узел». Ахилл, которому, по его же собственному признанию,

...равного между героев ахейских Нет во брани, хотя на советах и многие лучше, —

(XVIII, 105-106)

заранее обречен здесь на поражение: не столько в силу отсутствия ораторских талантов (в одиннадцатой песни он демонстрирует немалые способности в этом отношении), сколько в силу элементарных соображений «места и очереди» говорения. Агамемнон в совете — царь и бог (что в дальнейшем подтверждается ситуацией с «вещим сном»); Ахилл же в лучшем случае — один из дюжины значимых военачальников, имеющих право подавать голос не только

Греки _______________ 195

на общевойсковом собрании, но и на заседаниях ахейского «генерального штаба». Заявляя о своем праве на передел добычи в шатре воинского совета, Агамемнон тем самым провоцирует Ахилла на одну из двух реакций, любая из которых автоматически лишит последнего права претендовать на высокий мужской статус. Если Ахилл смирится с потерей Брисеиды (даже при условии последующей компенсации, о которой пока не идет и речи), то он тем самым признает, что юрисдикция Агамемнона над ним самим и над его дружиной носит не случайный и временный, а постоянный и обязательный характер, и фактически вступит с ним в отношения, в чем-то подобные раннесредневековому вассалитету. Если же он попытается отстоять свое право на часть/честь тем единственным способом, который позволит ему противостоять Агамемнону как минимум на равных — то есть при помощи меча, — тем вернее он окажется привязан к маргинальной роли «младшего сына», нарушив статусный характер «совета мужей» и исключив себя из статусного пространства.

Надо отметить, что конфликт этот развивается постепенно. Поначалу Ахилл пытается настоять всего лишь на том, чтобы компенсация Агамемнону была произведена позже, в тройном или четверном размере, но только тогда, когда «дарует Зевс крепкостенную Трою разрушить». Агамемнон, однако, усматривает в этом прямое покушение на свои права, причем не только и не столько на права имущественные, сколько на «честь», на долю в удаче, которая должна подтверждаться при всяком возможном случае и выражаться через долю в добыче. Агамемнон в начале конфликта тоже вроде бы не намерен задевать Ахилла особо: он всего лишь подтверждает свое первоочередное право мл любую взятую в пределах его командирской юрисдикции добычу, — в чьей бы палатке она в данный момент ни находилась. И Ахилл звучит здесь наравне с любым другим басилеем:

Если ж откажут, предстану я сам и из кущи исторгну Или твою, иль Аяксову мзду, или мзду Одиссея; Сам я исторгну, и горе тому, пред кого я предстану!

⇐ Предыдущая 19 20 21 22 232425 26 27 28 Следующая ⇒