Архаика и современность 26 страница

Мелеагр, «короткоживущий» герой, срок жизни которого оп­ределен временем, когда сгорит конкретный кусок дерева, имеет свою историю, связанную с претензиями на царский статус¹. Но Фениксу важнее другая часть мифа о Мелеагре, в которой герой, оскорбленный матерью, Алфеей, демонстративно удаляется от бит­вы и не помогает защищать родной город от куретов. Калидонские старцы даже выделяют ему — при жизни — особый священный

ныхдля него на данный момент размышлений о верности и предательстве, говорит: «Лишь Одиссей, хоть не своею волею / пошел в поход, был верен, честно воз тянул» (Аг., 832—833). Одиссей, наряду с Нестором и Идоменеем, есть самый функционально «старший» из пришедших под Илион ахейских ге­роев, сознательно и упорно ориентированный на постое — несмотря на всю свою откровенно трикстерскую природу (которая, собственно, в сочетании с первой характеристикой и задает основную коллизию его собственной судь­бы — и «Одиссеи»).

¹ Еще раз отсылаю к «скифскому» разделу, где речь достаточно подробно идет и о ритуально-жертвенной природе индоевропейских сюжетов, связанных с растительными мотивами (а тем более с мотивом сгорающего дерева), и о «Царской» природе такого зооморфного кодового маркера, как кабан (а глав­ное героическое событие в жизни Мелеагра — охота на калидонского вепря).

В Михай шн. Тропа звериных слов

надел земли в пятьдесят десятин, teuevoc, (IX, 578), как богу или погибшему герою. Но только после того, как куреты вошли в го­род (то есть «переступили порог») и Мелеагра начала умолять его молодая жена (подчеркнуто «семейный», «старший» характер мо­тивации), он согласился вступить в бой — и отбил противника. Логика Феникса сводится к тому, что Мелеагр, в отличие от Ахил­ла, еще не получив обещанных ему даров, врага все равно отразил: Агамемнон же якобы предлагает Пелиду возмещение ущерба пря­мо здесь и сейчас:

...еще Мелеагру не отдано было

Многих прекрасных даров; но несчастия так отразил он.

(IX, 598-599)

И далее:

Если же ты без даров, а по нужде на брань ополчишься, Чести подобной не снищешь, хоть будешь и брани решитель.

(IX, 603-605)

Феникса очень волнует то обстоятельство, что Ахилл может упустить возможность сторицею вернуть себе утраченную честь. Единственное, о чем он «забывает» рассказать в истории о Меле­агре, так это о том, что Мелеагр так и не получил обещанных да­ров (а вернее, получил их посмертно, ибо, как только он отбил куретов, Алфея сожгла заветную головню, и Мелеагр умер). Риту­альный смысл этого эпизода достаточно внятен: не вернись Меле­агр в героический, «младший» статус, он не остался бы героем. Го­ловню нужно было сжечь вовремя. Калидонские старцы ничуть не нарушили обычая выделять герою теменос посмертно. Мелеагр пытался было улизнуть в «долю старшего сына», но его вовремя заманили обратно.

Ахилл, однако, обнаруживает изрядное, вполне достойное зре­лого мужа умение разгадывать такого рода «недоговоренности». Он выбрал свою долю и отказываться от нее не желает. И Фениксу он отвечает как умудренный опытом дипломат: с одной стороны, по­казав, что заметил подмену тезиса и что Феникс ему не противник даже и в такого рода играх, а с другой — максимально завуалиро­вав и подсластив горькую пилюлю:

Феникс, отец мои, старец божественный! В чести подобной Нужды мне нет; я надеюсь быть чествован волею Зевса\ Честь я сию сохраню перед войском, доколе дыханье Будет в груди у меня и могучие движутся ноги.

(IX, 607-610)

Греки __________________________ 209

Издевательское «отец мой» (а Феникс проклятием собственно­го отца был обречен на бездетность, по ряду версий мифа) в сопро­вождении следующего за сим предложения «оскорбить того, кто меня оскорбляет» и назавтра же отправиться с Ахиллом вместе до­мой, к Пелею, к настоящему отцу, ставит в затянувшейся беседе с фениксом точку'.

И единственный, кто убеждает Ахилла хотя бы чуть-чуть смяг­чить позицию, — это Аякс. Показательно, что его аргументация выигрышна именно потому, что адресована она уже не Ахиллу-ге­рою, а Ахиллу—«старшему сыну», и оперирует не категориями доб­лести, чести и славы, но вполне хозяйскими и «взрослыми»: ответ­ственный человек не должен лелеять в груди обиду и мысли о мести, которые подобают лишь безответственным, «младшим» (от­вечающим только за себя, а потому имеющим право себя не конт­ролировать). Ответственный человек не откажет тем, кто пришел в его дом просить о помощи, ион должен принять выкуп, если этот выкуп соответствует величине нанесенного ущерба: каковым бы ни был ущерб.

Смертный, с душою бесчувственной! Брат за убитого брата.

Даже за сына убитого пеню отец принимает;

Самый убийца в народе живет, отплатившись богатством...

(IX, 632-634)

И как раз эту логику Ахилл воспринимает. Правда, его ответ также носит отчасти игровой характер: он соглашается вступить в войну только в одном-единственном случае — если «людоубийца» Гектор придет к его собственному порогу. Здесь трудно не углядеть отсылки к «хитрой» истории Феникса о Мелеагре. И в то же время Ахилл еще раз демонстративно подчеркивает свой «старший» ста­тус, — пусть не столько реальный, сколько желательный. Он не желает воевать «за порогом», то есть там, где воюют «младшие», но

¹ Вообще в 9-й книге Ахилл выказывае1 удивительную наклонность к Trugrede, «обманным речам», или, вернее, к «речам с двойным смыслом», ко­торые впоследствии станут едва ли не главным стилистическим приемом ат­тической трагедии. Так, решающее слово «от послов» остается за Аяксом- Аякс говорит весьма эмоционально и даже умудряется сле1 ка «скорректировать» до­селе непоколебимую позицию Ахилла — о чем см. ниже. Однако общая инто­нация обиды, звучащая в обращении Аякса к Ахиллу, может быть вызвана не только явным провалом посольской миссии, но и скрытой издевкой в адрес самого Аякса, которая была заключена в приведенной выше иронической по­хвале Ахилла бессмысленным стараниям Агамемнона обезопасив ахеян, воз­ведя вокруг них стену и окружив ее рвом и кольями. Аякс, «второй лучший» воин в ахейском стане, традиционно именуется именно как ерхое, Axmuv, «твердыня ахеян»

В. MuxaiuuH Тропа звериных слов

свое он готов отстаивать с мечом в руках, как то и подобает ответ­ственному мужу. Он станет воевать с «божественным Гектором» только в том случае, если Гектор попытается захватить его, Ахил­ла, корабли и тем лишить его права на ностос.

Что ж, позиция Ахилла кажется вполне устойчивой и, самое главное, выигрышной. Однако возникает вполне закономерный вопрос: почему Ахилл, столько времени уверявший всех и вся в своей готовности уехать завтра же, так и не спускает кораблей на воду? Ответ напрашивается сам собой: никакой статусной неопре­деленности на самом деле не существует. Ахилл всего лишь «игра­ет в старшего», примеряя на себя ту роль, которой ему сыграть не суждено. Он на время отходит от предначертанной ему стези, что­бы тем вернее подчеркнуть ее непреложность и неизбежность. Ага­мемнон, кстати, совершает симметричную «прогулку в чужой ста­тус», чтобы затем вернуть себе свой, исконный, оправдавшись после публичного отречения Ахилла от гнева тем, что не он вино­ват в ссоре, а Зевс, Судьба и Эринис.

Сентенция, высказанная в сердцах Диомедом Агамемнону относительно Ахилла, который так и не соизволил принять пред­ложенных даров, по сути, совершенно верна: Диомед недаром «за­мещает» Ахилла на время его «забастовки». Он отчасти ему едино­сущен и понимает его, как никто другой:

Царь знаменитый Атрид, повелитель мужей Агамемнон! Лучше, когда б не просил ты высокого сердцем Пелида, Столько даров обещая: горд и сам по себе он, Ты же в Пелидово сердце вселяешь и большую гордость. Кончим о нем и его мы оставим; отсюда он едет Или не едет — начнет, без сомнения, ратовать снова, Ежели сердце (Qv\ioq) велит и бог всемогущий воздвигнет...

(IX, 697-703)

Так и будет: никуда Ахилл из-под Илиона не денется. Его ге­роическая судьба велит ему погибнуть на пике славы и лечь в тро­янскую землю, и суть конфликта не в отказе от судьбы (ибо тако­вой попросту невозможен), а в драматической задержке оной. Ахилл, парадоксальным образом выполняя предсказанное Феник­сом, «ополчится на брань без даров, по нужде» и «чести не снищет, хоть будет и брани решитель», — той чести, которую предлагает ему Агамемнон в меру своей компетенции. Так и будет, поскольку слава Ахилла далеко выходит за пределы возможностей Агамемнона дать ему честь либо лишить его оной. Он — не один из ратующих под Илионом героев. Он — единственный.

Греки

Фетида, которая, заказывая Гефесту новые, последние для сына доспехи, жалуется на свою материнскую долю:

Зевс даровал мне родить и взлелеять единого сына, Первого между героев! —

(XVIII, 436-437)

не слишком внятно намекает на особый статус Ахилла. В этой фра­зе совмещены два уже оговоренных обстоятельства: Ахилл особый потому, что он и старший и младший. Поэтому ему до поры до вре­мени «можно все»; возможно, именно поэтому он и «первый меж­ду героев». Однако в жалобе Фетиды содержится скрытый намек еще на одно обстоятельство: у Фетиды должен был родиться вовсе не Ахилл. Согласно предначертанию судеб, она должна была ро­дить не от смертного, а от бога, и не первого среди смертных, а первого среди богов, который со временем должен был свергнуть с престола своего отца, Зевса, и занять его место точно так же, как когда-то Зевс сверг Кроноса, а тот — Урана.

Смерть Ахилла не случайно является главным условием взятия Илиона. Илиону суждено пасть: соответственно Ахилл не может не умереть. Вся Троянская война затеяна едва ли не исключительно для этой цели. Первые же строки «Илиады», которые привычно звучат нам в переводе Гнедича как обращение к пагубному для ахейцев гневу Ахилла:

Гнев, богиня, воспой, Ахиллеса, Пелеева сына, Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал; Многие души могучие славных героев низринул В мрачный Аид и самих распростер их в корысть плотоядным Птицам окрестным и псам (совершалася Зевсова воля)... —

(I, 1-5)

могут иметь и совершенно иной смысл, если в первой строке пер­вое же слово (ifjviv понимать не как «гнев», а, согласно трактовке Грегори Надя в его работе «Патрокл, представления о загробной жизни и древнеиндийские три огня» [Надь 2002: 119—162], — в значительно более широком смысле, связанном со своего рода «на­поминанием» герою от лица его славных предков (Патро-клеос!) о его долге перед ними: «напоминанием», которое вдыхается в грудь героя богами и требует от него соответствия высшим, божествен­ным стандартам.

В таком случае беды, содеянные ахеянам волею Зевса через посредство Ахиллова «гнева», есть сама по себе Троянская война — вся, от начала до конца. Не случайно началом мифологической ее

В. Михайлин Тропа звериных слов

предыстории традиционно служит свадьба Пелея и Фетиды, то есть тот самый день, когда был зачат Ахилл. И не случайно Ахиллу в пару дан Патрокл, «Слава предков»: вот только в традиционном восприятии за этими двумя фигурами маячит третья. Не только Патрокл есть ферапон Ахилла, гибнущий вместо него под стенами Илиона (Патрокл гибнет не вместо Ахилла, а вместе с Ахиллом, так сказать, «прокладывая ему дорогу»¹). Сам Ахилл — ферапон того нерожденного бога, слава которого страшит отца-Зевса и который должен был свергнуть отца с престола. А потому для Ахилла нос-тос не просто невозможен: он невозможен в принципе, ибо насле­дием его, по идее, должна была стать вовсе не Пелеева Фтия.

В свете этой трактовки все события, связанные с временной «задержкой» Ахилла на пути к смерти, задержкой, организованной по просьбе Фетиды тем же Зевсом, приобретают еще один, допол­нительный смысловой оттенок. Агамемнон, этот земной ферапон Зевса, прав всегда, даже совершая грубые с человеческой точки зрения ошибки и просчеты. Ситуация статусной неопределенности, давшая «Илиаде» драматическую сюжетную основу, есть в этом смысле всего лишь отражение возможной «небесной», олимпий­ской коллизии, которая не случилась именно потому, что волею Зе-веса была вовремя «отыграна» на земле. Ахилл попытался обрести свой ностос, но доля младшего сына оказалась сильнее, и демон­стративная гибель Патрокла заставила его вернуться в героический статус и тем обречь себя на скорую смерть.

Ахилл отправляет Патрокла в бой с весьма показательной «бо­евой задачей»:

...Отрази от судов истребленье; Храбро ударь, да огнем не сожгут у нас сопостаты Наших судов и желанного нас не лишат возвращенья.

(XVI, 80-82)

Он не хочет лишиться ностос и заклинает Патрокла ни в коем случае не ходить под троянские стены. Однако Патрокла не удер­жать, гибнет он именно под стенами, и если переводить его имя буквально, то Гектор актом снятия корыстей лишает Ахилла «Сла­вы отцов» — ограбление ферапона не имеет отношения к самому ферапону, который уже получил свою посмертную славу, геройски погибнув, но имеет самое непосредственное отношение к тому, кого ферапон представляет и «под чьей рукой» он находится. То обстоятельство, что доспехи Ахилла попадают при этом в руки убийцы, Гектора, есть прямой ущерб Ахиллу как «хозяину»,

И еще одна немаловажная деталь Патрокл старше Ахи ала

I реки

предъявившему претензии на долю старшего сына И, наконец, после всех этих событии Ахилл, возложив руки на грудь мертвого ферапона, отрекается от гнева и возвращается в предопределенный ему статус

Далеко далеко от родины милой Пал он и верно меня призывал, да избавлю от смерти* Что же мне в жизни ' Я ни отчизны драгой не увижу, Я ни Патрокла от смерти не спас, ни другим благородным Не был защитой друзьям, от могучего Гектора падшим Праздный сижу пред судами, земли бесполезное бремя, Я кому равного между героев ахейских Нет во брани, хотя на советах и многие лучше

(XVIII, 99-106)

И далее

Смерть же принять готов я, когда ни рассудят Здесь мне назначить ее всемогущий Кронион и боги¹ Смерти не мог избежать ни Геракл, из мужей величайший, Как ни любезен он был громоносному Зевсу Крониду, Мощного рок одолел и вражда непреклонная Геры Так же и я, коль назначена доля мне равная, лягу Где су ждено, но сияющей славы я прежде добуду'

(XVIII, 115-121)

Ахилл недаром сопоставляет себя с Гераклом, еще одним «веч­ным младшим сыном» Он наконец готов с полной ответствен­ностью принять свою судьбу Гера здесь также упомянута не слу­чайно Геракл становится «пожизненным героем», великим вопло­щением героического статуса благодаря Гере, которая с самого начала определяет его «по младшему разряду» и в дальнейшем осу­ществляет в его отношении откровенно ритуально-провокативную функцию, — пока не «рожает его заново», уже в качестве бога, на Олимпе, и не дает ему тем самым окончательное, божественное воплощение¹ Мелеагру также не дает «улизнуть» от героической судьбы женщина, его собственная мать, Алфея Вот и Ахиллу «по­могает определиться», а затем заказывает у Гефеста последний дос-пех для единственного сына Фетида

¹ Гера клеос, см в этой связи главку о ритуалах перехода и женских бо жествах в < скифском» разделе

В Михаияин Iроли звериных слов

В финале XIX песни Ахиллу предрекают гибель его божествен­ные кони. Ахилл ничуть не удивлен, и смысл его ответа можно све­сти к одному-единственному слову: знаю.

6. ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНЫЙ АСПЕКТ:

ЛИТЕРАТУРА В СИСТЕМЕ

ЛЕГИТИМАЦИИ ЭЛИТ

Мир эпоса относительно статичен с точки зрения общей кар­тины мирового устройства: он нормативен насквозь и в этой сво­ей нормативности является мощнейшим средством организации и стабилизации коллективной памяти. Большинство причин и свя­зей здесь заданы раз и навсегда, не подлежат обсуждению и при­нимаются как от века предопределенная данность, как единствен­ный возможный способ организации миропорядка, общий во всех концах известной исполнителю и слушателям вселенной. Эта все­ленная рисуется широкими мазками, и разного рода «внешние» (по отношению к собственно воинско-аристократическому спосо­бу существования) реалии привлекаются по большей части как сырой материал для создания систем знаковых отсылок (иной раз весьма изощренных), которые в конечном счете призваны описы­вать все тот же образ существования (гомеровские эпитеты и раз­вернутые уподобления, скандинавские кеннинги и т.д.). Система различений между «своими и чужими» немногим отличается от более частных систем различения между «различными своими» и «различными чужими» и есть не что иное, как система внешних маркеров, позволяющих классифицировать мир по нескольким основным «направлениям», чаще всего имеющим непосредствен­ную привязку к сторонам света и другим географическим катего­риям («по ту сторону» и т.д.).

Но в чем эпос ориентируется дотошно, напряженно и, я бы сказал, вдохновенно, так это в системах отношений между различ­ными воинскими статусами. Здесь перед нами предстает мир, исполненный тончайших нюансов, изысканных и витиеватых на­меков на мельчайшие детали, существенные для той или иной ста­тусной позиции, для той или иной групповой или индивидуальной воинской «биографии». Здесь то и дело происходят колоссальные по своим масштабам нарушения «внутреннего распорядка», хотя даже самому незначительному отступлению от принятых поведен­ческих норм может приписываться — и приписывается — вполне судьбоносное значение.

Если воспринимать литературу как один из способов органи­зации коллективной памяти, ответственный за непрямое постули-

Греки

рование общезначимых в пределах данной социальной среды ис­тин, то вряд ли стоит сомневаться в том, что для эпоса подобной средой была воинская аристократия и что эпос организовывал со­временную ему коллективную память именно так и именно по тем стандартам, которые были аутентичны этому весьма специфичес­кому социальному слою.

В этой связи неудивительно и то, что расцвет «больших» эпи­ческих традиций всякий раз приходится на период резкой смены способа существования правящей воинской элиты. Сейчас уже ни у кого не вызывает сомнения то обстоятельство, что созданию го­меровских поэм предшествовала длительная и богатая эпическая традиция на различных диалектах древнегреческого языка. Гоме­ровский текст настолько изощрен и настолько богат скрытыми отсылками к иным, не вошедшим непосредственно в корпус основ­ного текста сюжетам, что становится совершенно ясно: внемлющая ему аудитория должна была обладать весьма солидной культурной базой, которая позволяла «развязывать узлы» и оценивать красоту «плетения» текста¹. Однако необходимость в создании колоссаль­ной по масштабу и совокупному объему кодифицированного соци­ального опыта гомеровской (и послегомеровской) эпической тра­диции возникла не раньше VIII века, то есть именно тогда, когда способ существования аутентичной эпосу социальной среды пре­терпел резкие структурные изменения.

VIII век до н.э. — время весьма специфическое для древне­греческой истории. Именно в эту эпоху заканчивается переход от «темных веков» к преддверию классического периода. Бывшие раз­розненные, по преимуществу пастушеские общины, группировав­шиеся вокруг басилеев, военных вождей, сохранивших традицион-

¹ Подобная культурная опытность отнюдь не предполагает какой бы то ни было «кабинетной» составляющей: скальдическая поэзия или ирландские вставные «реторики» усложнены (на микроуровне) куда сильнее, чем гомеров­ские тексты, однако нам известно, что адресатами и наиболее благодарными слушателями как в том, так и в другом случае были отнюдь не ученые монахи, но банды откровенных головорезов. Мужские воинские союзы всегда были склонны к созданию специфических поведенческих и разговорных кодов, усложненность которых зачастую является гарантией их действенности — как с точки зрения гарантированное™ отличения своего от чужого (в зависимо­сти от владения/невладения или даже от степени владения кодом), так и с точ­ки зрения специфических практик повышения мужского статуса теми инди­видами, которые не просто владеют кодом, но владеют им мастерски и творчески (см. главу о русском мате). Скальдическая и параллельные ей ска-зительские традиции, «замороженные» наступающим христианством на отно­сительно ранней стадии развития, дают нам некоторое представление о том, что могло предшествовать формированию системы масштабных и изощренных эпических текстов — в том числе и на древнегреческой почве.

2 16 В Михайлин Тропа звериных слов

ное влияние со времен «дорийского» нашествия, открывают для себя (или вспоминают) более прагматичные способы самообеспе­чения, связанные с земледелием. Земледелие создает прекрасную базу для резкого численного прироста населения, но требует посто­янной, хорошо охраняемой территории, а кроме того — качествен­ного изменения характера собственности. Вместо «движимых» ско­та и металла, которые служили основным предметом накопления в «больших домах» басилеев в контексте престижной экономики «темных веков» (и которые относительно свободно переходили из рук в руки в результате «перемен судьбы»), главным показателем статуса становится владение участками пахотной земли. Соответ­ственно меняются и статусные приоритеты: «младший» способ су­ществования, привычный для полукочевых скотоводческих сооб­ществ, где главным способом повышения собственной «цены чести» является удачный рейд к соседям за скотом и металлом, уступает место «старшему», основанному на праве наследования «хорошей» земли. Оборона сельхозугодий требует иных способов ведения войны: место малочисленных разбойничьих дружин зани­мают «правильные» во всех отношениях гражданские ополчения. Наступает эпоха гоплитов. Близлежащие общины объединяются для совместной обороны и экспансии, по всей Греции возникают синойкизмы, и обеспеченный продовольствием и более безопасны­ми условиями существования прирост населения буквально в те­чение полутора веков создает проблему нехватки земли на еще недавно крайне слабо заселенной территории. Количество населен­ных греками городов увеличивается в два раза по сравнению с пред­шествующим IX веком (220 против ПО¹). Начинается также и ак­тивная внешняя колониальная экспансия, ведущую роль в которой играют, по всей вероятности, младшие ветви аристократических родов.

В этой ситуации военная аристократия принимается напря­женно искать способы легитимации совершенно нового и непри­вычного для нее способа существования. Если проводить аналогии с эддической и скальдической традициями, то для откровенно ори­ентированной на «младшую» модель греческой аристократии «тем­ных веков» оптимальными литературными формами должны быть, во-первых, ритуальные по природе и происхождению микроэпосы, закрепляющие ту или иную матрицу обретения нового воинского статуса, а во-вторых — «воспевания» конкретных воинских удач и заслуг, которые служили бы средством накопления воинского фар-на, как индивидуального, так и локально-группового.

См. [de Polignac 1995 4|

Греки

Но ситуация меняется, и со сменой способа существования видоизменяются как значимый социальный опыт, так и средства его передачи. Бывшие «большие дома» превращаются в храмы ме­стных культов, стягивающие вокруг себя разрозненное когда-то население и структурно «организующие» территорию будущего полиса, четко маркируя центр, границу между возделанной и «па­стушеской» землей и границу между «своей» землей вообще и хто-нической «чужбиной» (см.: [de Polignac 1995: 32—59 et passim]). И точно так же эпос покидает обжитую территорию ритуально ори­ентированных малых форм, группирующихся по преимуществу согласно «функциональному» принципу («убийства», «угоны ско­та», «похищения», «первые подвиги» и т.д.), и выходит на простор широкой циклизации, построенной либо на биографическом (как в ряде западноевропейских традиций¹), либо на еще более услож­ненных, демонстративно изысканных композиционных принципах (как у Гомера)².

Локальные эпические традиции, как и локальные культы, нуж­даются в сведении в единую общезначимую систему (хотя бы на уровне синойкизма, а в перспективе и на «общенациональном» уровне). Странствующий сказитель, профессиональный «сплета-тель песен», становится важен в несколько ином, чем прежде, ка­честве: бывшие локальные элиты хотят позиционировать себя на куда более широком уровне. Аэда, импровизатора ситуативно зна­чимых песен, сменяет рапсод, собирающий воедино разрозненные когда-то локальные циклы. Если для культуры «младших» слава самоценна и связана прежде всего с индивидуальной судьбой, то для «старших» самой актуальной задачей становится проблема легитимности и «наследования славы». Создание общей, относи­тельно непротиворечивой традиции позволяет местным аристокра­тиям вписывать свою — уже семейную! — историю в сюжеты кос­мической значимости³. Категория «божественности», связанная

¹ См. главку «Нарратив, протагонист, судьба» в «скифском» разделе.

² Здесь и далее речь, естественно, идет всего лишь об одной из многих
составляющих «литературного процесса» — хотя и не о самой последней из них
по значимости.

³ Следует ли считать случайностью или результатом некой стихийно воз­
никшей тяги «к общегреческому единству» тот факт, что примерно с этого же
времени начинается бурный расцвет разного рода игр — Олимпийских, Немей-
ских, Истмийских и т.д.? Сугубо воинско-аристократические по происхожде­
нию «виды спорта» служили здесь средством «гадания о фарне» и демонстра­
ции оного перед лицом «чужих и равных». Не случайно и столь ревностное
внимание участвующих в играх аристократических родов к моментальной
фиксации всякой одержанной победы со вписыванием ее в логику локальной
и семейной мифологической генеалогии. Этой цели и служила хоровая лири­
ка: Пиндар мог позволить себе капризничать, не выполнять заказанную рабо-

В. Михай.шн. Тропа звериных слов

ранее прежде всего с индивидуальной и/или ситуативной посвя­щенностью тому или иному функционально значимому божеству (ситуация ферапона и т.д.). отныне генеалогизируется: выстраива­ются фантастические родословные, измышляются этиологические мифы, позволяющие обосновать не только право давности на ро­довой фарн, но и «общепризнанную» связь этого фарна со вполне конкретной географией и топографией.

В культурно более поздние эпохи этот процесс возобновляет­ся вполне осознанно. Создание таких мощнейших культурных цен­тров, как Мусейон и Александрийская библиотека, а также парал­лельные структуры в Пергаме, державе Селевкидов и т.д., имело вполне конкретные прагматические цели. Новорожденная греко-македонская элита возникших как по мановению волшебной палочки больших и малых эллинистических государств не имела никакого социального опыта, сколь-нибудь адекватного новым ус­ловиям существования, а потому остро нуждалась в его фиксации, легитимации и кодификации. Та роль, которую играл при Августе «организатор культуры» Меценат есть в этом смысле всего лишь более знакомый нам (благодаря значительно большему количеству сохранившихся источников) слепок с эллинистического опыта двух-трехвековой давности. Тот новый язык, который вырабаты­вали в середине I века грамотные в греческом неотерики, стал не­плохой основой для придворных поэтов последней трети того же века. Гораций в этом смысле есть фигура ничуть не менее значимая для решения поставленной задачи по «фиксации, легитимации и кодификации», чем Вергилий. Если последний все более и более явно работал на макроуровне, творя по заказу и по образцам при­дворной александрийской поэзии не существовавший до сей поры

ту в срок и т.д., поскольку был общепризнанным и высокооплачиваемым «спе­циалистом по подшивке счастья».

Сходную работу по кодификации нового культурного опыта выполняли и другие жанровые системы. Элегия — жанр, по форме самый близкий к эпо­су, — в этом смысле наиболее показательна. Де Полиньяк пишет, рассуждая о радикальной смене способов ведения войны в Греции IX—VIII веков и о силе «героической» инерции бывших «басилеев и единоборцев», что «in the second half of the seventh century, still, the elegies of Tyrtaeus testify the difficulties involved in imposing strict cohesion upon the Spartan hoplites fighting against the Messenians» fde Polignac 1995: 59]. Солон, помимо прямой политической пропаганды, «при­водит в порядок» взгляды современников на самые различные аспекты по­лисной жизни. Феогнид есть неоценимый источник по самоопределению аристократа, лишенного прав состояния и собственности. Аналогичные сооб­ражения возможны и в отношении других фигур и жанров — будь то Архилох, Гиппонакт, Алкей или кто-либо другой. Знаменитые «маски» поэтов VII — VI веков суть также воплощенные индивидуально-жанровые «стратегии коди­фикации».

Греки 2 1 9

римский эпос, то первый, при всей показной отстрдненности or «пошлой политики» (и прекрасном умении пользоваться преиму­ществами, которые оная ему даровала), усердно прорабатывал мик­роуровень, кодифицируя повседневные практики новой элиты И задача, которая стояла перед «птенцами гнезда Меценатова», была куда шире пропаганды pax Augusta Они отдавались ей с такой ис­кренней самозабвенностью именно потому, что ощущали себя ча­стью той элиты, которая в радикально изменившихся при Августе условиях существования остро нуждалась в самоидентификации А если гениальный политтехнолог Меценат умело корректировал данный процесс, встраивая его в русло конкретной идеологической парадигмы, — так что ж, баланс интересов есть баланс интересов Широкая и детально проработанная панорама взаимосвязей между сменой способа существования конкретной элиты (а также становлением новых элит, изменением расклада сил между не­сколькими элитами и т д) и расцветом того или иного жанра (а также сменой литературных вкусов или вдруг возникшей тягой к инокультурным заимствованиям¹) есть тема для отдельной боль­шой работы Это касается отнюдь не только архаических культур Есть своя правда в давно уже навязших в зубах марксистских рас­суждениях о тесной связи между Великой французской революцией и возникновением романтизма Вернее, не столько между самими явлениями, сколько между причинами, породившими как то, так и другое и связанными в первую очередь с переформированием элит в наиболее развитых европейских странах А уж период с на­чала XIX по середину XX века, в течение которого политические, культурные и литературные революции, имевшие под собой самые экзотические сочетания факторов и происходившие в самых раз­ных концах света, случались с завидной регулярностью, можно считать в этом отношении воистину золотой жилой

⇐ Предыдущая21222324252627282930Следующая ⇒

Поделиться:

Читайте также:

АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 1 страница
АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 10 страница
АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 11 страница
АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 12 страница
АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 13 страница
АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 14 страница
АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 15 страница
АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 16 страница
АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 17 страница
АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 18 страница

Воспользуйтесь поиском по сайту: