Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!

Архаика и современность 28 страница

' То есть связанные с семантическими полями счастья, удачи, б uira и т д

² См предыдущую итву

³ Исходя и) несколько иных посылок при анализе тою же материала и
касаясь взаимоотношений древне!реческого эпического и трагедийного 1ероя
l «обычными людьми», Пенечопа Бииз пишет «Ничтожность судей вовсе не
Деллег притвора бессмысленным» [Biggs 1966 226]

В. Михайлин. Тропа звериных слов

воинской удачей, всякий раз подтверждать свое право на «высокую долю»; и любая демонстративная неудача чревата полным крушением воинской судьбы. Одиссей, вчерашний друг, немедленно становится врагом Аякса, как только заявляет претензии на его законную долю, и эта вражда переходит в разряд смертельных, как только Агамемнон присуждает доспех Одиссею.

Во-вторых, Аякс, как и Ахилл, выступает не только в качестве индивидуального бойца и «полевого командира», подчиненного Агамемнону. Он — как и Ахилл — еще и самостоятельный басилей, приведший под Трою пусть небольшую, но собственную дружину в силу былых договорных отношений с Атридами. Любое умаление его части/чести неминуемо скажется не только на его собственном символическом капитале, но и на том, как будут чувствовать себя его земляки среди остальных ахейцев и как эти остальные ахейцы будут относиться к его землякам.

В-третьих — и в этом Аякс радикальнейшим образом отличается от Ахилла — Теламонид здесь, под Троей, не один. С ним его младший единокровный брат Тевкр, а кроме того — Еврисак, первый и единственный сын от фригийской царевны Текмессы, которого он с готовностью признает своим законным наследником. Если Ахилл (хотя бы внешне, хотя бы по видимости) волен выбирать себе судьбу (между xkioq и vooxog, между «долей младшего сына», обрекающей его на славную смерть ради героического статуса, ради вечной памяти в родовых преданиях, и «долей старшего», которая заставит его вернуться из ёст/ата', принять отцовское наследство и приумножать семейное «счастье»), то Аякс, по идее, уже выбрал свое предначертание. Он старший сын по обстоятельствам рождения и к тому же сын Теламона не от пленной троянской царевны, как Тевкр, а от «правильной жены» Перибеи, дочери Алкафоя Мегарского². Аякс, таким образом, несет на себе ответственность не только лично за себя и за свою дружину, не только за «славу отцов» — но и за непрерывность родового «счастья», за преемственность поколений, по которым эта родовая слава могла бы перейти к потомкам. А значит, он не имеет права вернуться из-под Трои без подобающей «чести».

Если атрибутивным предметом Ахилла под Троей является копье³, то Аякс ассоциируется прежде всего со своим огромным

¹ То есть вернуться из «далеких краев», «отдаленных пределов», но [акже —
из «крайностей», излишеств.

² Сына Пелопса и Гипподамии, то есть родного брага Атрея и Фиеста.
Следовательно, по матери Аякс приходится двоюродным племянником Ага
мемнону и Менелаю.

' Магическое копье, подаренное когда-то отцу Ахилла Пелею кентавром Хироном (Ил., XVI, 142—144)' рана, нанесенная этим копьем, не можег быть

Греки

«башенным» шитом. Аякс — твердыня, «надежа и опора» ахейцев (Ёрхо? Axcuwv), там, где он стоит, не пройдет ни один враг: однако работает он «от обороны» и становится нужен тогда, когда Ахилл удаляется от сражений и троянцы начинают теснить греков. Он спасает ахейские корабли, не дав Гектору их сжечь, и тем самым возвращает грекам надежду на vootoc;, возвращение домой. Он — защитник, а не нападающий, как то и положено статусному воину, который думает не о юношеской лихости, а о том, чтобы отстоять и не дать в обиду «свое», «кровное». Да, Аякс воюет под Троей, и воюет хорошо, но по основной своей жизненной стратегии он не «человек войны» и потому при всех своих исключительных боевых качествах навсегда останется «вторым лучшим» после Ахилла, который знает, что обречен на краткий век и долгую славу, и которому терять нечего.

Афина, богиня перехода из одного мужского статуса в другой, не случайно покровительствует Ахиллу и Одиссею — и столь же не случайно не любит Аякса. Одиссей — вечный странник, играющий ролями и статусами как масками: ему Афина необходима как постоянная спутница. Одиссей — царь, муж и отец, однако это не исключает в нем не подобающей статусному мужу мобильности, наклонности к texvti (искусству, мастерству, умению — но и хитрости, уловке, интриге). Он муж совета, умеющий убеждать речами, — но и отчаянный авантюрист, непременный участник самых дерзких и «мальчишеских» вылазок, наравне и за компанию с откровенным маргиналом Диомедом¹. Одиссей — уникальный персонаж, одинаково свободно и легко чувствующий себя в обеих основных мужских жизненных стратегиях и готовый вечно кочевать из одной в другую: он даже на Итаку возвращается только для того, чтобы снова уехать², и потому Афина является фактически его «домашней» богиней.

исцелена иначе как ржавчиной, соскобленной с его же наконечника — как в случае с Телефом (Apollodorus, Epislomo, Ш, 17, 20). Из всех доспехов и оружия Ахилла Патрокл не берет в бой только копье, на том основании, что ноша эта для него неподъемна (ppiGi) цёуа cmPccpov) — как, впрочем, и ни для кого из ахейцев, кроме самого Ахилла. Именно копьем Ахилл убивает практически всех своих противников, включая Гектора. Именно отсутствие копья становится, по одному из вариантов мифа (2^nd Myth. Vat., 205), косвенной причиной его смерти, поскольку Ахилл пришел на помолвку с дочерью Приама Поликсеной безоружным, согласно договору с троянцами, после чего был обманут ими и Убит. Показательнейшим образом после смерти Ахилла Аякс и Одиссей также соревнуются за его доспех: о копье речи нет.

¹ Ср. гомеровскую «Долонию» или эпизод с похищением из Трои Палладия (Apollodorus, Epitoma, V, 13 etc)

^? Apollodorus, Epistoma, VII, 34—40.

В Михайлин Тропа звериных слов

Ахилл «интересен» Афине по иной причине Он — витязь на распутье, застрявший на время меж двух жизненных стратегий, и как таковой он являет собой законный предмет ее заботы Афина «впустила» его в маргинальный воинский статус, а потом играючи приотворила дверь обратного хода (поскольку попытка вернуть себе право на vooTog, ставшая сюжетной основой «Илиады», для Ахилла — не более чем игровое нарушение четко заданного сценария) Никаких эксцессов при этом она не допускает, жестко осаживая Ахилла в тот момент, когда он пытается решить спор с Агамемноном одним ударом меча, и уже в IX песни Ахилл предстает перед нами в несвойственной ему роли статусного мужа и искусного переговорщика он принимает у себя делегацию ахейских вождей и под конец переговоров даже обещает вступить в боевые действия в том случае, если Гек гор дойдет до его собственного шатра Показательно, что решение это он принимает и оглашает только после того, как Аякс упрекает его в нежелании соблюдать нормы поведения статусного мужа Афина же примет на себя заботы и о возвращении Ахилла «на путь истинный» когда после смерти Пат-рокла лишенный доспеха и вооруженный одним копьем Ахилл отречется от гнева и выйдет на троянцев, могучий боевой клич вместе с ним испустит именно Афина¹, и она же обратит троянцев в паническое бегство висящей на ее эгиде головой Горгоны Афина не успокоится и не оставит Ахилла своими заботами, пока не убедится в том, что обратной дороги ему нет Ахилл знает, что должен погибнуть вскоре после смерти Гектора², однако тем яростнее стремится поразить его Афина предает Гектора безоружным в руки жаждущего мести Ахилла и не препятствует последнему гневить других богов, когда он глумится над телом Гектора или выкрикивает откровенно хюбристические угрозы под стенами Трои³ Судьба Ахилла отныне окончательно предопределена, никаких «возвращений» уже не предвидится — и далее этот персонаж ее не слишком занимает

Выраженную нелюбовь Афины к Аяксу Теламониду можно объяснить именно тем, что Аякс, находясь в поле действия ее божественного права, не желает признавать ее власти над собой не хочет выходить из роли старшего сына, преемника и наследника, и примерять на себя маргинальные воинские роли Афина, воодушевляющая воинов на битву, вдыхающая в них «божественное бешенство», которое позволяет бойцу самозабвенно бросаться в самую гущу сражения, не боясь ни богов, ни людей⁴, выступает в

¹ Ял, XVIII, 203-231

² Ил, XIX, 404 и далее, XXII, 355-360

³ Hyg, Fabulae, 107

⁴ Как го происходит с Диомедом в V песни «Илиады»

Греки

откровенно «валькирической» ипостаси. Она же отвечает и за «переход удачи» на поле боя, «вдохновляя» тех бойцов, которые только что бежали перед лицом противника, и обращая в паническое бегство тех, кто только что был уверен в победе. У Софокла Аякс «безрассудным хвастовством» (764) отвечает на пожелание отца стремиться к победе, но победы ожидать от бога: с богами-де и слабый осилит врага, он же надеется стяжать славу «и без таковых» (xai бг/a xeiwv, 768—769). Эта фраза, которую обычно — и вполне логично — толкуют как свидетельство очевидной «мономании» Аякса, может иметь несколько иной смысл. Аякс не желает терять разум, вверяя себя богам битвы, которые погружают человека в скоротечную героическую судьбу. Он надеется на собственную силу и на собственное боевое искусство, которое позволит ему добиться славы, не обрекая себя на героический «билет в один конец». На мой взгляд, Бернард Нокс неправ, когда считает (см. приведенную выше цитату), что у Аякса нет чувства ответственности ни перед кем и ни перед чем, кроме как перед собственной героической личностью и необходимостью не уронить той великой славы, которую до него снискал его отец. Даже если судить только по Софоклову тексту, оставляя в стороне надежного и рассудительного гомеровского Аякса, забота о родных и близких не просто не чужда герою, но составляет едва ли не главный предмет его страданий¹. Похоже, что именно это и непереносимо для Афины, которая требует от героя полной включенности в ситуацию перехода: ибо только так он может вверить себя ей, а она — принять его под свое весьма двусмысленное покровительство.

Второй Аяксов faux pas, приведенный в речи вестника, обращенной к Тевкру, еще более показателен в этом отношении:

Второй же раз Афине, — Когда бодрящий зов ее раздался, Чтобы с яростью он грянул на врагов, — Ответствовал неслыханным он словом: — Владычица, других аргивян кликом Подбадривай; а там, где я стою, Враг сомкнутого строя не прорвет (хав' гцайс; б' ovijxot' Ёхрт^а ^ахл).

(770-776)

Примечательным здесь представляется то обстоятельство, что Аякс настаивает на сугубо оборонительном характере своей доблести. Таковым же предстает он и в «Илиаде»: как £pxog Axaicov,

Подробное рассмотрение л ой проблемы см. ниже

В Михаилин Тропа звериных слов

«твердыня ахейцев» Помощь Афины, зовущей вперед, в бои, ему действительно не нужна он боец от обороны Это, естественно, не отменяет хюбристического характера его слов и поступков, с точки зрения самой Афины Война — ее законная культурная зона, и всякий, кто сюда попадает, должен считаться с ее властью на этой территории Тех же, кто не желает этого делать, она показательным образом наказывает, и их самые сильные стороны становятся слабейшими их сторонами Складывается впечатление, что даже сам суд о доспехах не обошелся без участия Афины Троянские девушки у городской стены (разговор которых о сравнительных доблестях Аякса и Одиссея, подслушанный греками, якобы и стал основой для окончательного решения по этому вопросу¹), весьма подозрительны в этом отношении «Градодержица» (ПоХлойос;), «градоохранительница» (EpuourroAic;) — стандартные эпитеты Афины, и место, в котором она проявляет эту свою функцию, — именно городская стена Тема девушек или женщин на городской стене — вообще отдельная тема с колоссальным объемом материала², требующая самостоятельного рассмотрения Пока же напомню только о том, что Афина — сама девственница и что городская стена находится под ее особым покровительством

Одиссеи, конечно, многое сделал для того, чтобы приблизить победу над троянцами, но приоритет Аякса как «второго величайшего» ахейского воина после Ахилла настолько формулен и очевиден, что сама по себе ситуация суда об оружии с участием каких-то других претендентов, кроме Аякса, кажется парадоксальной Одиссея с Аяксом связывают дружеские отношения, Аякс спасает Одиссею жизнь И после этого Одиссей берется оспаривать у него законную почесть, да еще и выигрывает в этом споре только для того, чтобы после смерти Аякса отдать Ахиллов доспех (по одному из вариантов мифа) приехавшему под Трою сыну законного владельца, Пирру/Неоптолему Логика, по меньшей мере, странная, если не предполагать за ней воли божества, более прочих благосклонного к Одиссею и соответственно контролирующего его поведение, — то есть все той же Афины

У Софокла Афина выступает именно в роли организатора весьма забавного, с ее точки зрения, представления под названием «безумие Аякса», и единственным зрителем, которого она явно ждет и которого призывает насладиться увиденным, является Одиссеи И самое главное, что она хочет продемонстрировать Одиссею, — бессмысленность попыток сопротивляться божественной воле

¹ Ihas Parva, cit Scholia In Anstophanem Equites 1056

² Греческого, кельтского, славянского и тд в пределах культур индоев
ропейского круга

Греки __________________________ 237

Аякс пытался остаться разумным и «предусмотрительным» (лро-уойотерос,, 119) статусным мужем в «зоне военных действий», где должно «ловить судьбу», а сохранять статусную «верность принципам» как раз не должно и даже опасно: на территории, «порученной попечению» таких неверных и переметчивых богов, как Арес, Аполлон и Афина. Сама Аяксова «правильность» уже хюбристич-на по отношению к маргинальной военной зоне, поскольку магнетически с ней несовместима и, следовательно, нарушает права «здешних» богов. И Афина карает наглеца, посмевшего поставить под сомнение действенность ее полномочий в ее же собственной вотчине, самым наглядным образом: она превращает разумного и предусмотрительного Аякса в дикого зверя, одержимого манией мщения, который не только бросается на своих, но делает это ночью — и тем самым являет собой полную противоположность не только человеку статусному, но и человеку вообще.

Охотничья терминология, столь обильная в прологе пьесы, говорит сама за себя: Аякс более не человек, но зверь, объект охоты. Одиссей же представлен «лаконской гончей», идущей по его следу. Когда он находит Аякса, то перед ним — могучий зверь, который алчет крови и не замечает, что на нем уже стянулись путы судьбы¹. Афина демонстративно издевается над саламинцем, называя себя его «союзницей» (avuucrxoc,, 90), причем сам Аякс вскоре подхватывает и повторяет это снисходительно-покровительственное, по афинским меркам Софокловых времен, определение (117). Бернард Нокс, как представляется, первым обратил внимание на возможный контекстный смысл этого термина для

¹ Прекрасную интерпретацию этого образа, одного из ключевых в греческой эпике, см. в: [Онианз 1999]. Полностью соглашаясь с предложенными Ричардом Онианзом трактовками слова лорар как «узел», «петля», захлестывающая персонажа или группу персонажей, я вынужден предложить расширение данной семантики, дабы объяснить генезис ключевого образа. В ряде индоевропейских (и близких к ним) традиций активно эксплуатируется семантика охоты, в которой выигравшая сторона (в споре, поединке, битве и т.д.) сравнивается с охотником, а проигравшая — с дичью. А поскольку загонные охоты с сетями были едва ли не самым распространенным и прагматичным способом добычи дикого зверя, то и образ зверя, запутавшегося в сети, не мог не дать целого букета метафорических смысловых переносов. В таком случае бЯ^рои л£(рат' (Ил., XII, 79) будет означать «гибельная сеть наброшена». Ср. обилие метафор, связанных с тематическими полями сети/гибели/судьбы в «Агамемноне» Эсхила, где в конечном счете Клитемнестра убивает мужа весьма характерным способом: опутав его рыбацкой сетью и трижды ударив топором. Ср. также возможную «сюжетную» семантику стандартной гладиагорской пары ретиарий—мирмиллон в римском цирке, в которой вооруженный сетью и трезубцем ретиарий пытался набросить сеть на противника, чтобы затем поразить ею, обездвиженного, или оставить в живых — по желанию публики.

В Михаилин Тропа звериных слов

Афин третьей четверти V века до н. э. В уже цитированной выше работе он пишет:

Он говорит и действует как бог; по отношению к Афине он ведет себя не просто на равных, но даже свысока. Афина издевательски указывает на подобную форму их взаимоотношений, употребляя по отношению к себе слово «союзник» (cruuaxoc,), которое в официальном афинском словоупотреблении (оно служило для официального обозначения подчиненных империи городов и островов) предполагает более низкое положение, и, судя по всему, Аякс именно так ее и воспринимает. Он отдает ей приказы, kipieuai (112) — достаточно резкое слово, которое он повторяет несколькими строками ниже; он наотрез и в грубой форме отказывает ей в просьбе пощадить Одиссея, а когда она соглашается с его правом делать так, как он считает нужным, он снисходительно велит ей и впредь оставаться такой же союзницей — читай, подчиненной ему.

[Knox 1961-8-9]

Для Нокса данное обстоятельство — лишнее свидетельство невероятной Аяксовои гордыни, и потому он нарочито сгущает краски. Однако само по себе его наблюдение — настоящая находка. Опутанный невидимой сетью безумия, Аякс по привычке принимает все, что видит, за чистую монету — как то и положено статусному мужу, живущему в мире правил и договорных отношений. Зыбкий мир кажимостей, мир безумия, нимало ему не знаком (в отличие от Одиссея, который регулярно пускается в опасные экскурсии по самому краю пропасти). И потому Аякс — самая легкая жертва для u,avia топ Эеой, «безумия от богов». Как человек, не знающий вкуса вина, он пьянеет незаметно для себя, продолжая считать свои действия трезвыми и расчетливыми. Тем страшнее творимые им зверства — и тем больше сочувствует ему Одиссей, которому еще не раз придется испытывать судьбу на грани опьянения и трезвости, на грани жизни и смерти¹.

Именно здесь, как мне кажется, кроется ответ на первый вопрос, заданный мной в начале статьи: о причинах столь явной непоследовательности в поведении Одиссея по отношению к Аяксу. Оценивая «характер» того или иного древнегреческого трагедийного и/или мифологического персонажа, нам следует отказаться от современных представлений о личности как о некоем едином це-

¹ Под эту двойную дихотомию подпадает едва ли не большая часть приключений Одиссея на обратном пути эпизоде вином и Полифемом, эпизоды с лотофагами, сиренами, Киркой — и т.д, вплоть до своеобразного «симпосия» в царстве мертвых

Греки

лом, подчиняющемся одной и той же логике¹. Эту проблему применительно к древнегреческой трагедии поднял еще в 1986 году Пьер Видаль-Накэ в главе, посвященной анализу смысловой структуры Эсхиловых «Семерых против Фив» (см.: [Vidal-Naquet 1990, passim]). Центральный персонаж этой трагедии, Этеокл, неожиданно резко становится по ходу пьесы совершенно другим человеком: рассудительного и ответственного правителя внезапно сменяет кровожадный и непроницаемый для сторонней логики хюбрист. В древнегреческом персонаже не борются между собой «две души». Он абсолютно целен в каждый момент времени и адекватен той ситуации (я бы сказал — той культурной зоне), в которой на данный момент находится. Одиссей — статусный муж совета, готовый любые проблемы улаживать договорным путем тогда, когда нужно говорить в совете и соблюдать договоры; и в то же время он — беззастенчивый ловец удачи там, где обстоятельства диктуют необходимость ловить удачу. Если Аякс не способен видеть эту грань, то это беда Аякса: нельзя во владениях Афины вести себя так, как будто ты до сих пор сидишь в собственном доме, неподалеку от отеческих могил. Соавтор Пьера Видаль-Накэ по упомянутой книге, Жан-Пьер Вернан, пишет в главе, посвященной анализу условий функционирования древнегреческой трагедии:

У греков отсутствует представление об абсолютном законе, основанном на строго определенных принципах и сведенном в непротиворечивую систему. Для них, по сути, существовали и существуют разные степени закона. <...> Трагедия представляет нам столкновение одной di/сз с другой такой же, неустоявшийся закон, который подвижен и может в любой момент превратиться в собственную противоположность.

[Vernant 1990: 261

Одиссей умеет оказываться адекватным любой «справедливости», в поле действия которой он очутился — здесь и сейчас. Он не видит ничего страшного в том, что Аякс на время оказался его заклятым врагом: их столкнула Афина, поставив по разные стороны от символически значимого (желанного!) предмета, и неразумно было бы сопротивляться воле богини. Но теперь, когда волею все

¹ По крайней мере, в идеале, в «снятом» виде, каковой и являет нам традиционный европейский литературный персонаж. При всей возможной внутренней противоречивости, он так или иначе представляет собой некое моральное и нравственное единство, подлежащее оценке со стороны читателя — и Дающее повод читателю ассоциировать себя с персонажем, интериоризировать те ситуации и обстоятельства, в которых «раскрывается его личность», и таким образом присвоить «сторонний» (а по сути — коллективный) внутренний опьп

240 В. Михаилин. Тропи звериных слов

той же Афины противник столь явно превратился в дичь, а сам он — в охотника, у него нет причин добивать мертвого льва (который и сам еще не знает, что он уже мертв). Излюбленная Афиной ситуация выбора, неопределенности, «взвешивания жребиев» для Одиссея уже закончилась. «Счастье» и «несчастье» перераспределились, и новая конфигурация требует уважительного к себе отношения: игры на удачу закончились, и Одиссей опять — муж совета и договора, который в безумце видит не кровного врага, которого нужно победить любой ценой, но всего лишь человека, одержимого uavia той Эсой и до сих пор пребывающего в полной власти наславшей эту «болезнь» богини. Косвенно эта мысль подтверждается тем обстоятельством, что, по меткому замечанию Пенелопы Биггз, «одним из симптомов безумия Аякса является способность видеть ее (Афину. — В.М.), при том что она остается невидимой для своего любимца (Одиссея. — В.М.)» [Biggs 1966: 224]. Одиссей, с готовностью принимающий юрисдикцию любого бога, на чьей территории он оказался, сохраняет адекватность вне зависимости от контекста: зная, что законы и способы видеть бывают разные, он смотрит на мир этими глазами и потому лишен сомнительной и опасной привилегии созерцать богов. Ему, как и другим своим любимцам, Афина является у Гомера, приняв облик одного из смертных: только по косвенным признакам «мудрые», «благоразумные» персонажи определяют, что перед ними — божество. Гектор, не сумевший отличить своего брата Деифоба от Афины, принявшей его облик, поплатился за это жизнью. У Софокла Одиссей и вовсе не видит Афины, а только слышит ее голос: он почтителен с ней, он признает ее власть над собой и только поэтому получает право оставаться самим собой — и даже возражать богине.

Аякс же, привыкший к устойчивости и стабильности того мира, в котором он только и хочет существовать, ничем не защищен от безумия. Он видит Афину, говорит с ней, выстраивает с ней отношения, как минимум, на равных, не понимая, что оказался в другом измерении и что его поведением управляет уже совсем другая логика. Именно здесь, как мне кажется, следует искать ответ на второй вопрос, который был задан в начале статьи: почему гнев Аякса на Атридов и Одиссея настолько силен, что это влечет за собой попытку тотального избиения едва ли не всего греческого войска — причем попытку «кривую», «ночную», «не-статусную»?

Аякс долго не желал иметь ничего общего с Афиной и полагался только на себя, на собственную силу и на собственное доброе имя. Однако суд об оружии проломил наконец брешь в «твердыне ахеян». Аякс оказался бессилен именно там, где изо всех сил пытался остаться: в совете статусных мужей, где все решается по справедливости, по отеческому, Зевесову праву. Но победитель в спо-

Греки

ре за доспех Ахилла в конечном счете был определен неправыми способами. Предводители войска почему-то сочли для себя возможным прибегнуть к неверной и зыбкой дивинационной практике, подобающей не Зевсу, но богам сугубо маргинальным, вроде Аполлона или Ареса, — да еще ночью, да еще на основе «показаний» откровенно чужих и не-статусных троянских девушек. Логика такого поведения Агамемнона и Менелая (даже если оставить в стороне догадку о том, что за организацией суда могла стоять Афина) вполне понятна: а на каких богов они, спрашивается, должны полагаться, если вот уже десять лет находятся не дома, а на войне? Назойливая озабоченность воюющих греков и римлян всякого рода пророчествами и знаками и едва ли не ежедневная потребность в них целых действующих армий — лучшее тому подтверждение. Однако Аякс — не игрок. Он — статусный муж, причем упрямый статусный муж, которого Гомер недаром сравниваете ослом.

Он обесчещен — то есть лишен той чести/части, которая принадлежит ему по праву. Позволить себе оставаться в подобном положении он не может, а правых способов настоять на своем больше нет. И Аякс наконец смиряется с тем, что ему придется совершить переход в «ночную», «левую», «кривую» ипостась, чтобы утвердить свои права и покарать обидчиков на их же территории их же методами. А божество, которое обеспечивает такого рода переходы, очевидно: это Афина. Вот только для того, чтобы Афина отнеслась к обратившемуся к ней «за пропуском» мужу благосклонно, одного обращения, да еще и вынужденного, недостаточно. Аякс уже успел оскорбить богиню неподобающим, хюбристическим, с ее точки зрения, поведением, и теперь она возьмет свое. Она проведет Аякса «на ту сторону», но только смысл у этого «переключения регистров» будет совсем не такой, которого хочет Аякс. Он жаждет покарать обидчиков, он жаждет вернуться в «нормальный», «дневной», статусный мир успешным мстителем за поруганную честь:

А ф и II а: И на Атридов меч ты обратил? Аякс: Не обесчестить им Аякса боле! Афина: Ты на тот свет отправил их, не так ли? Аякс: И пусть теперь наград меня лишат\

(96-99)

Даже придя в себя, он ничего зазорного не видит в том, что пытался ночью перерезать спящими собственных боевых товарищей (379—391): они сами не оставили ему другого способа вернуть подобающую ему «цену чести». И если «корысть», материальное воплощение воинской чести, можно и должно снимать с убитого

В Михаи.тн. Тропа мериных слов

врага, то почему бы не снять ее с убитого друга', который обесчестил и предал тебя?

И так же самозабвенно, как когда-то «отцовское» право, Аякс теперь принимает право «кривое», «ночное». Ахейцы долго вынуждали его взять Афину в союзницы: что ж, пусть теперь пеняют на себя². Они не оставили ему возможности вернуться домой достой-

¹ Напомню, кстати, об исконной амбивалентности греческого созвучия
стейрос, / глерос,, абсолютно аналогичного русскому друг/другой. Как мне пред
ставляется, перед нами тот редкий случай, когда через русское корневое схож
дение можно успешно откомментировать парадоксальное смысловое сближе
ние греческих слов. За русским корнем друг мне видится иранское druh (другой,
левый, внешний, неправильный и т д.). В древнеиранских смысловых системах
аша/арта (как правое, правильное, центральное) формировало устойчивую
смысловую дихотомию с druh/drauga: в том числе и с точки зрения «способа
существования». С этой точки зрения маргинальные воинские группы, нахо
дившиеся в сложных и амбивалентных отношениях с культурным центром,
однозначно проходили по разряду druh (так же, как, скажем, ирландская
dibergha). Я напомню еще одно «однокоренное» русское слово: дружина. Друж
ба с точки зрения архаических социальных моделей не есть «правильный»,
«статусный» способ связи людей между собой' и греческий институт гетерий —
первое тому подтверждение. На всем протяжении существования древнегре
ческого полиса как «правильного», «договорного» социального института ге
терии, то есть «дружеские» объединения мужчин, связанных, как правило,
общим маргинально-военным прошлым (эфебия и т.д.), рассматривались в
качестве угрозы «правильному» порядку, как источник заговоров, смут и про
сто «хюбристического», неподобающего поведения (см.- [Fischer 1992]). В этом
контексте в схождении семантических полей другой и друг нет ничего неожи
данного: друг — это человек, с которым мужчину связывают не родственные и
не политические (гражданские, соседские) отношения. Здесь действуют совер
шенно иные категории («не один пуд соли», «плечом к плечу», «он за меня в
огонь и в воду»), имеющие выраженное маргинальное, то есть другое по отно
шению к статусному культурному пространству происхождение — и потенци
ально для него опасное. Институты восточнославянских дружин, южнославян
ских задруг, франкских druht, англосаксонских dryht, древненорвежских drort
и т.д. прекрасно вписываются в эту же логику Насколько мне известно, эти
мология этих иранско-славянско-германских схождений до сих пор не ста
новилась предметом специального анализа, при достаточно широкой исследо-
ванности проблемы на чисто германском материале (см.- [Ennght 1996: 71;
Вольфрам 2003- 141]).

⇐ Предыдущая 23 24 25 26 272829 30 31 32 Следующая ⇒