Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!

Архаика и современность 27 страница

¹ См в этой связи 1лаву «Переведи меня через made in»

СМЕРТЬ АЯКСА¹

1. АЯКС И АХИЛЛ: ЭКСПОЗИЦИЯ

Эксекий, афинский мастер чернофигурной вазописи, работавший в третьей четверти VI века до н.э., имел ярко выраженное пристрастие к сюжетам, связанным с Аяксом. Это неудивительно, ведь сам Эксекий был саламинцем, то есть земляком великого героя Троянской войны. Труднее объяснить выбор конкретных тем, которые Эксекий чаще других использовал для украшения праздничной керамики. Самых запоминающихся эпизодов «Илиады», в которых значимую роль играет Аякс, — битвы при кораблях, неоднократных поединков с Гектором — здесь нет. Зато настойчиво повторяются сцены, куда менее известные нам, но имеющие одну общую черту: Аякс в них представлен вместе с другим величайшим героем троянского цикла — Ахиллом. На дошедших до наших времен аттических вазах дважды представлена выполненная Эксеки-ем сцена азартной игры между этими двумя персонажами², не известная ни из каких литературных источников¹ (рис. 26). Эпизод, также не вошедший в «Илиаду», в котором Аякс выносит с поля боя тело мертвого Ахилла, Эксекий изобразил трижды (рис. 27)⁴. Его кисти принадлежит также и сцена самоубийства Аякса (рис. 28) — еще один сюжет, оставшийся за рамками гомеровских поэм⁵.

Да и вообще, сюжетные ряды, восходящие к циклу мифов о Троянской войне, на удивление настойчиво связывают между собой двух самых мощных бойцов ахейского войска: Пелида Ахилла и Теламонида Аякса, «первого» и «второго лучшего» из греческих героев. Позднейшая греческая традиция и вовсе делает их ближайшими родственниками, превращая их отцов, Пелея и Теламона, из друзей-гетайров в родных братьев, сыновей Эака от Ойноны⁶. Го-

¹ Первая публикация: [Михайлин 2005а]. Для настоящей публикации текст
доработан.

² Ватикан 344 (ABVP 145, 13); Лейпциг Т 355 (ABVP 145, 15) - последняя
утрачена.

⁵ Более того, вполне может статься, что именно Эксекий и придумал эту композицию. См.' [Moore 1980: 84 fl].

⁴ Берлин 1718, утрачена во время Второй мировой войны (ABVP 144, 5); и дважды — на: Мюнхен 1470 (ABVP 144, 6).

' Булонь 558 (ABVP 145, 18).

" Apollodorus: III, 12.6.

Греки

Рис. 26

Рис. 27

мер об этом родстве еще ничего не знает, однако и у него определение «после Пелида превзошедший доблестью всех данаев»¹ является стандартной формульной характеристикой Аякса. Шатры Аякса и Ахилла стоят на двух противоположных оконечностях огромного греческого лагеря, замыкая фланги². И именно Аякс выигрывает жребием у других греческих бойцов право на первый поединок с Гектором, открывающий сюжетную линию, которая в конечном счете ведет к решающей схватке между Гектором и Ахиллом³.

За пределами «Илиады» примеры этой удивительно тесной связи только множатся. Именно Аякс выносит тело Ахилла из боя после смерти последнего⁴. Именно доспехи Ахилла становятся предметом ожесточенного соперничества между Аяксом и Одиссеем: спор решают троянские девушки, превознося Одиссея,

¹ Alavx6c, 0' бдйрютос, tr\v еТбб? те Ы\х.щ те / T(5v uXXcov Aavafiv цет'
&HiJHv6a nritefova. Од., XI, 468, 550; XXIV, 17. См. также: Ил., II, 768.

² Ил., XI, 7-9.

³ Ял., VII, 181 и далее.

⁴ llias Parva, cit: Scholia In Aristophanem Equites 1056. Кроме того, этот
эпизод был достаточно популярен в афинской вазописи. Один только Эксе-
кий четырежды обращался к нему. Трижды он повторил сцену несения тела:
на оборотной стороне берлинской амфоры (Берлин 1718, утрачена во время
Второй мировой войны, приведена в: ABVP 144, 5), дважды на обеих сторо
нах мюнхенской амфоры (Мюнхен 1470, ABVP 144, 6). И еще на одной ам
форе он изобразил Аякса поднимающим тело Ахилла (Филадельфия 3442;
ABVP 145, 14).

В. Михаилин. Тропа звериных слов

который сражался с троянцами и прикрывал отход, и презрительно отзываясь об Аяксе, который, собственно, и вынес тело, то есть сделал работу, с которой «могла бы справиться и рабыня»¹. Проиграв в споре об оружии и опозорив себя избиением войскового стада, Аякс кончает жизнь самоубийством, бросившись на меч. Меч, который приносит ему смерть, — подарок врага, Гектора. В свою очередь, Аякс подарил Гектору перевязь: именно этой перевязью Ахилл (по одному из вариантов сюжета) и привязал тело убитого Гектора к колеснице, желая опозорить его после смерти.

Сцена, в которой Ахилл и Аякс увлеченно играют между собой в какую-то азартную настольную игру с доской и фишками, настолько распространена в аттической вазописи², что это дало европейским ученым основание еще в конце XIX века «реконструировать» некую исходную литературную ее праоснову. В составе «Паламедеи» будто бы существовал эпизод, где повествовалось об Ахилле и Аяксе, которые, будучи выставлены в дозор, настолько увлеклись игрой, что не заметили вражеской атаки, и потребовалось вмешательство Афины, чтобы отвлечь их от этого занятия. Причем отдельные исследователи так глубоко уверовали в реальность этого эпизода, что позволяют себе пенять древнегреческим вазописцам на то, что они его неправильно поняли или вообще не приняли во внимание*.

Для сюжета об Ахилле ключевым и сюжетообразующим является «эпизод гнева», из-за которого Ахилл удаляется от битвы и фактически ставит под угрозу полного разгрома все греческое войско. Странным образом для сюжета об Аяксе таковым также является «эпизод гнева». Среди объектов этого гнева главную роль — наряду с Одиссеем — играет все тот же Агамемнон, главный оппонент и ненавистник Ахилла, и ночная вылазка Аякса имеет целью уничтожение едва ли не всего греческого войска. Важнейшую роль в обоих сюжетах играет Афина: однако ее участие в судьбах Ахилла и Аякса носит диаметрально — и демонстративно — противоположный характер. Если гнев Ахилла, уже готового обнажить меч и обрушиться на Агамемнона и иже с ним, Афина усмиряет в самом начале, переведя конфликт в плоскость неравновесного выбора между v6oxoc, и xXioc,, между возвращением домой и бессмертной воинской славой, то Аякса она, напротив, подталкивает в спину, ввергая его в пропасть безумия. Если в кульминационном эпизоде «Илиады», поединке Ахилла с Гектором, Афина фактически пре-

¹ llias Parva, ibid.

² Список из более чем 130 изобразительных текстов приведен в: [Woodford
1982: 181-184].

³ См.: (Woodford 1982 footnote 44' 178]

Греки

дает Гектора и отдает его, безоружного, на заклание неуязвимому в божественных доспехах Ахиллу, то неуязвимый Аякс, наоборот, никак не может покончить с собой — и только Афина дает ему шанс закласть самого себя.

В предыдущей главе я уже предпринял попытку рассмотреть структуру сюжета об Ахилле с точки зрения тех культурных кодов, которые, на мой взгляд, являются основополагающими для архаической греческой традиции. Цикл сюжетов об Аяксе, слишком тесно переплетенный с гомеровской и послегомеровской «ахилле-адой», волей-неволей являет собой повод для того, чтобы сделать закономерный следующий шаг в этом направлении¹. Ибо, если заглянуть под поверхность, эти двое «лучших из лучших» соединены куда более прочной связью, чем простой ряд сюжетных схождений — пусть даже и настолько представительный. Поздние мифографы, объединившие Аякса и Ахилла генеалогически, просто-напросто прибегли к наиболее привычному для себя приему, позволявшему выстроить понятную рациональную структуру на месте утраченной, мифологической. Однако для того, чтобы добраться до этой утраченной структуры, обратимся сперва к анализу самого авторитетного источника по «вне-гомеровскому» циклу сюжетов об Аяксе — к трагедии Софокла, привлекая иные источники, как текстуальные, так и изобразительные, по мере необходимости. Тем более что именно у Софокла, наряду с Аяксом и Ахиллом, как нельзя удачнее сходятся и остальные постоянные участники этой группы сюжетов: Одиссей и Афина.

2. СЮЖЕТ И ВОПРОСЫ К СЮЖЕТУ

Сюжетной основой для трагедии послужил миф о последствиях неправедного — с точки зрения как самого Аякса, так и более поздней традиции — суда Атридов, отдавших Ахиллов доспех не ему, «второму лучшему» воину в греческом стане, а хитрецу и обманщику Одиссею, которому к тому же Аякс еще и спас когда-то жизнь². Разгневавшись на совершенную по отношению к нему

¹ А далее имеет смысл браться за Одиссея и Агамемнона. Впрочем, сюжеты
и коды, связанные с последним, уже стали предметом достаточно подробного
рассмотрения в статье об Ахилле; в будущей работе об Одиссее без Агамемно
на тоже никак не обойтись. Так что, может статься, этот мифологический,
эпический и трагедийный персонаж, отработав роль девтерагониста в несколь
ких «чужих» текстах, возникнет на равных с Ахиллом, Одиссеем и Аяксом в
книге, в которую, вероятнее всего, и выльется этот цикл статей и которую я
постараюсь объединить фигурой Афины.

² Ил., XI, 401 и далее.

В. михаилин Тропа звериных слов

несправедливость, Аякс решает ночью в одиночку истребить всех греческих военачальников, и в первую очередь своих главных обидчиков: Агамемнона, Менелая и Одиссея. Однако Афина, благосклонная к ахейскому войску вообще и ко всем перечисленным врагам Аякса в частности, насылает на него uavia той 0eoi), «безумие, от богов идущее», и Аякс принимает за ахейцев общевойсковое стадо крупного и мелкого рогатого скота. Перебив его вместе с пастухами, он угоняет в свой шатер часть связанных путами баранов и быков, которые кажутся ему знатными ахейцами (в числе которых и Одиссей, и Атриды), большую часть убивает сразу — но уже на «своей» территории, — а одного барана («Одиссея») истязает при помощи бича до самого утра. Утром безумие покидает его, он понимает, что опозорен перед всеми греками и что единственный выход для него — самоубийство. Поручив Тевкру, сводному брату, заботу об Еврисаке, своем единственном малолетнем сыне от пленной фригийской царевны Текмессы, он уходит на берег моря (в одном из вариантов мифа уточняется — в сумерках на рассвете¹), где и бросается на подаренный когда-то Гектором меч. Согласно одной из версий мифа (которой Софокл не придерживается, но которая представлена и в трагедийной², и в изобразительной традиции³), Аякс неуязвим для оружия, и у него долго не получается пронзить себя мечом, поскольку последний гнется, как лук. В конце концов на помощь герою приходит Афина и указывает ему единственное уязвимое место — подмышку, после чего самоубийство свершается. После того как тело обнаруживают, над ним разгорается новый конфликт. Агамемнон и Менелай настаивают на том, чтобы оставить тело «предателя» Аякса без погребения. Против, естественно, выступают Тевкр и саламинцы. Призванный Атрида-ми (очевидно, не без умысла) в качестве третейского судьи Одиссей проявляет неожиданную для предводителей войска широту души и также настаивает на погребении тела, даже предлагает свою помощь. От помощи Тевкр отказывается, поскольку она, с его точки зрения, была бы оскорбительна для покойного, но Одиссея благодарит. Аякса хоронят в земле, а не сжигают, как прочих гомеровских героев, — обстоятельство, которое до сей поры не дает покоя историкам, филологам и антропологам. По одному из вариантов мифа, Ахиллов доспех возвращается к Аяксу как к законному владельцу уже после его смерти: кораблекрушение Одиссея на обратном пути лишает последнего всех взятых под Троей трофеев, и море

¹ Scholia in Pindarum, Isth. Ill, 53.

² В не дошедшей до нас трилогии Эсхила об Аяксе (Scholia in Sophochs
Ajacem, v. 833).

' Этрусское бронзовое черкало. Бостон, античная бронза, № 37 См. |von Mach 1900I.

Греки

выбрасывает доспех прямо к подножию кургана, возведенного над могилой Аякса на троянском берегу'. Тевкр пытается вернуться домой на Саламин, но отец, Теламон, обвиняет его в смерти брата и даже не дает сойти на родную землю², тогда Тевкр отправляется на Кипр и основывает там город с тем же названием — Саламин' Сын Еврисака и внук Аякса Филей якобы становится афинским гражданином, что впоследствии дало афинянам основание претендовать на Саламин, а также сделать Аякса героем-эпонимом, то есть назвать его именем одну из аттических фил⁴.

Софоклова версия сюжета логична и последовательна. Она отталкивается от ключевой точки (гнева и безумия Аякса), проходит кульминацию (самоубийство главного героя) и заканчивается восстановлением некоего — пускай довольно шаткого — порядка. Однако и в ней есть ряд моментов, требующих прояснения.

Во-первых, непонятны мотивы, движущие Одиссеем. Софокл изо всех сил старается выстроить логику поведения этого персонажа так, чтобы его финальная «перемена сторон» и открытое выступление против Атридов на стороне их кровного отныне врага Тевкра не выглядела неожиданной. Одиссей еще в прологе отказывается от предложенного мстительной Афиной удовольствия созерцать унижение своего врага Аякса, который в это самое время мнит, что истязает бичом его же, Одиссея. Замыкающая пролог (если не считать одобрительной финальной реплики Афины) Одиссеева сентенция относительно бренности человеческого бытия (121 — 126) убивает сразу двух зайцев: выказывает в нем подобающее смирение перед лицом неодолимой божественной власти — и утверждает право сохранять перед лицом этой власти собственное мнение, чем готовит почву для отказа поддержать Атридов в конце трагедии. Если уж Одиссей умудряется решать «по-человечески», противореча Афине в ее же присутствии и сохраняя при этом добрые с ней отношения, то «земная» власть царей ему тем более не указ С точки зрения логики развития драматического действия ход безупречен, однако логики мифа — со столь резкой и неожиданной сменой дружбы на ярую вражду, а той, в свою очередь, на откровенный поиск примирения⁵ — он не объясняет

Во-вторых: почему гнев Аякса на неправедный суд Атридов и на удостоенного незаслуженной чести Одиссея настолько силен, что это влечет за собой попытку тотального избиения едва ли не всего греческого войска? Причем попытка эта — откровенно «раз-

¹ Pausamas, I 35 3

^г Pausamas, I 28 12

^] Pindar Nemean Odes IV 49

⁴ Herodotus, VI 35, Pausamas, I 35 2, Plutarch Solon XI

" Cp Од, XI 543 и далее

8 Заказ № 1635

В Михаилин Тропа звериных слов

боиничья», не совместимая с высоким мужским статусом, поскольку в свою кровавую экспедицию Аякс отправляется ночью, когда порядочные статусные воины не воюют.

В-третьих' почему избиение крупного и мелкого рогатого скота воспринимается им как катастрофа, как унижение настолько глубокое, что единственным выходом из сложившейся ситуации остается только самоубийство? Он ничуть не раскаивается в самом намерении убить Атридов и Одиссея и прямо говорит об этом даже после того, как приходит в себя (383—391). Безумие, насланное Афиной, ничуть его не смущает, и замысленная в «маниакальном» состоянии массовая ночная резня соратников в военное время и в непосредственной близости от неприятеля не противоречит ни его «трезвым» чувствам, ни самой его природе. Однако при этом он настолько деликатен, что не в состоянии пережить другого фокуса, который выкинула с ним та же Афина: отведя ему глаза и «натравив» на стадо.

И, в-четвертых, неясной остается причина, по которой был выбран способ захоронения Аякса: без костра, предав тело земле и насыпав над ним курган Он настолько очевидно противопоставлен принятым у гомеровских персонажей погребальным практикам, что это должно иметь четко выраженный смысл.

3. ГНЕВ АЯКСА: ОДИССЕЙ

Софокл открывает свою трагедию весьма любопытной сценой: рано утром к шатру Аякса по его ночным следам приходит Одиссей. За Одиссеем, в свою очередь, следит Афина, которая, оставаясь невидимой, обращается к нему с вопросом, кого и зачем он выслеживает: собственно, этим ее монологом и открывается пьеса. В ее речи, адресованной Одиссею, поразительно часто мелькает охотничья терминология Одиссей, «желая предупредить врага», забрался на самый край греческого лагеря (£v9a xd|iv foxaxnv, ст.4) и чутьем (e^pivog, 8), как лаконская гончая (etfpivog, 8), идет по следу. Одиссей объясняет свою «охотничью» экспедицию странным ночным происшествием, в результате которого было истреблено войсковое стадо и убиты охранявшие его пастухи: кто-то видел ночью Аякса, совершенно обезумевшего и с мечом в руке, да и кровавые следы с места ночного побоища ведут сюда же, к Аяксову шатру Афина, настойчиво сохраняя собачье-охотничью терминологию¹, уверяет его в том, что она пришла помочь ему в охоте, и

' xvvaia (37), «псовая охота», да еще и на дорийском диалекте, чго само по себе может служить отсылкой все к ти же «лакоискои юнчеи»

Греки

объясняет, что виной всему действительно Аякс, оскорбленный неправедным судом и возжаждавший мести Но при чем тут скот? — спрашивает озадаченный Одиссей И только тут Афина рассказывает ему, что, желая спасти ахейское войско и его предводителей, она помрачила рассудок Аякса и направила обезумевшего героя вместо людей — на скотину, которую она показательней-шим образом называет «неразделенной добычей» (Xeiac,, 54)¹.

Аякс безумен до сих пор, уверяет Афина, и терзает в своем шатре животных, принимая их за людей. Далее она призывает Одиссея полюбоваться и насладиться этим зрелищем, подчеркивая при этом, что он будет находиться в полной безопасности, поскольку она отвела Аяксу глаза и тот не сможет увидеть даже «образа» (лрооог|)1У, 70) Одиссея. Одиссей тем не менее чего-то боится «Безумец, вижу, страх тебе внушает», — с иронией говорит Афина. И Одиссей отвечает' «Перед здоровым страха б я не знал»².

Афина вызывает из шатра Аякса, издевательски называя себя его союзницей. Аякс выходит. Судя по всему, он рад явлению Афины — и, в безумии своем, даже наделен способностью видеть ее самое, в отличие от Одиссея Афина продолжает издеваться над ним, выспрашивая о деталях расправы над ахейскими вождями, притворно вступается за Одиссея, будто бы привязанного к столбу в шатре, но тут же идет на попятный: если сердце требует мести, пусть будет месть. Аякс уходит обратно в шатер крайне довольный собой и просит Афину «и впредь» оставаться «такой же» его союзницей'

Афина вновь обращается к Одиссею с сентенцией о бренности человека и о всесилии богов Одиссей внезапно отвечает, что унижение врага не приносит ему радости. И скорбит он не об одном Аяксе, но обо всем человеческом роде, поскольку каждый человек на поверку оказывается не более чем призраком (eUkoV, 127), легковесной тенью (f| xotNpnv oxiav, 127). Афина с готовностью соглашается с ним, особо оговаривая, что богам угодны «мудрые», то есть те, кто понимает свое истинное место в мире: «К благоразумным милостивы боги, / Но ненавистен сердцу их гордец» (134— 135)⁴. И своего любимца Одиссея она, судя по всему, относит именно к разряду благоразумных, противопоставляя его в этом смысле Аяксу⁵.

¹ В переводе Ф Ф Зелинского — «не разделенную еще добычу», но ника
кого «еще» в греческом оригинале нет

² Здесь и далее все русскоязычные цитаты даны по изданию Софокл Дра
мы / В пер Ф Ф Зелинского М, 1990

' тоюб' 6хС цхи auunaxov napexavai, 117

⁴ Toiig Ы ooxppovag / 9eoi qnXotiai xai otiyouoi xovq xaxoiig, 133

⁵ Cm [Guthrie 1947]

В. Михайлин. Тропа звериных слов

Итак, в самом начале пьесы перед нами предстает четко выстроенная дихотомия, в которой безумному протагонисту противостоит «разумный» персонаж второго плана: ход для драматургической традиции стандартный. Вот что писал по этому поводу еще в начале прошлого века Артур Платт, автор небольшой статьи «Погребение Аякса», помещенной в журнале «The Classical Review»:

Софокл... прекрасно отдавал себе отчет не только в том, что в характере центрального героя должен быть некий существенный изъян, но и в том, что именно этот изъян как раз и должен привести его к краху, если уж герою суждено претерпеть крах. И дефект сей выявляется им по методу контраста. Так, Креонт служит прекрасным фоном, на котором становятся виднее слабые стороны Эдипа; в начальных сценах именно он сохраняет спокойствие и способность трезво рассуждать, тогда как Эдип ведет себя подобно безумцу, однако же при этом Софокл каким-то чудом умудряется сохранить наши симпатии на стороне Эдипа. То же самое происходит и с Одиссеем в «Аяксе»; он необходим с точки зрения чисто архитектурной, для поддержания равновесия, и в то же время выступает в качестве контрастного фона для главного героя; впрочем, в данном случае он подчеркивает не только его грехи, но и доблести. В прологе он занимает единственно правильную позицию по отношению к страшным, неодолимым и непостижимым законам, или силам — назовите их как угодно, — которые управляют этим миром и представительный символ которых являет собой Афина.

[Piatt 1911: 102]

Одиссей, конечно же, нужен в пьесе не только для поддержания архитектурного равновесия и создания контрастного фона, однако во многом Артур Платт был прав — в частности, в том, что главным признаком, который отличает человека, «угодного богам», от «плохого», «неугодного», является «правильная позиция» по отношению к силам, которые управляют миром. Человек должен знать свое место или, по крайней мере, демонстрировать готовность смириться с ним, даже в тех случаях, когда сам он — избранник и любимец богов. Тех же, кто откровенно превышает свои полномочия, боги наказывают, и безумие, uavia той 9еой, является вполне законным (и привычным в греческой традиции) способом наказать тЗРрютлд, «хюбриста»: то есть того, чье поведение оскорбляет богов и посягает на их права.

Герой и хюбрист в греческой традиции — понятия не взаимозаменяемые, но вполне (и часто) совместимые. Герой — это тот, кто преступает пределы, положенные человеку: он одновременно и

Греки

выше человека, поскольку «ведет себя как бог» и зачастую является сыном или внуком того или иного божества, и ниже его, поскольку не соблюдает положенных человеку поведенческих границ — как зверь или звероподобное существо (кентавры, киклопы и прочая нечисть у греков — стандартный маркер для не-человече-ского поведения)¹ Он отделен от остальных людей непреодолимой гранью, которая очерчивает его особую, «героическую» судьбу и сущность² Он — Другой, со всеми положенными подобному персонажу в греческой традиции коннотациями божественными, «магическими», варварскими и звериными Бернард Нокс приводит в своей статье «"Аякс" Софокла» представительную подборку характеристик центрального действующего лица этой трагедии

Аякс — \xtyaq,, «большой, великий» В первой сцене бич его огромен, таковы же и речи, его сила и храбрость — «величайшие», и для моряков, составляющих хор, он представляет собой одного из тех «великих духом» людей, под чьей защитой живут люди маленькие, такие, как они сами Но то же самое слово может быть использовано и его врагами, и совершенно в ином смысле, для них он «большое тело» — Агамемнон же и вовсе называет его «большим быком» Огромен он сам, огромны и его амбиции и это само по себе делает его одиночкой, uovoc. Это слово употребляется по отношению к нему снова и снова — на войне или в мирное время он равно одинок Он человек дела, еруа, а не слов, а когда он говорит, то делает это с неоспоримым чувством собственного превосходства, его речь — ибижх;, беззастенчивое утверждение собственной значимости Его смелость описывается в терминах, которые вызывают в памяти бойцов «Илиады» он отважный,оЛхщод, неистовый, войрюс,, пылкий, alOov, храбрый, етЗхарбюс,, и ужасный, бсто? Его смелость и отвага, тоХрцп, брсюос;, преследуют сугубо личную цель, он взыскует славы, врйаос,, xWoc,, и награды за воинскую доблесть, tiixXaa, которой он был лишен после того, как Ахиллов доспех присудили Одиссею Все эти качества выдают в нем человека самодостаточного, однако он не чужд и отрицательной их стороны У него нет чувства ответственности ни перед кем и ни перед чем, кроме ответственности перед собственной героической личностью и необходимостью не уронить той великой славы, которую до него

¹ «Он (Геракл — В М) отличен от других людей, поскольку по определе
нию выше их, будучи сыном Зевса, будучи наделен нечеловеческой силой и
особой судьбой, предсказанной ему отцом, но он еще и ниже дру1их людей,
он низведен до зверя» [Biggs 1966 228]

² «Героизм, как и прочие формы гениальности, естественным образом
приводит к одиночеству видение великой славы мешает общению с другими
людьми» [Biggs 1966 225]

В. Михайлин. Тропа звериных слов

снискал его отец. Он упрямого нрава, oxepEocppojv, он неразумен, u(ppvct>Q, йфроутСспчстотш^, безрассуден, биоХоуютос,, неприветлив, 6\>сгтрссл£Хо<;; есть еще один термин, который применяется к нему чаще всех прочих: он шцод, грубый, дикий, неприрученный — по натуре он дикий зверь, и именно через этот образ мы и воспринимаем его в охотничьей метафорике пролога.

[Knox 1961:21]'

«Отрицательные» характеристики Аякса имеют одну примечательную общую черту: большая часть из них строится при помощи отрицательных приставок (й, 6vo). Это не самостоятельные качества, но, скорее, показатели отсутствия неких значимых качеств, делающих человека человеком.

Во второй половине 90-х годов прошлого века Ник Аллен, тогдашний директор Института антропологии Оксфордского университета, развивая трехфункциональную схему Жоржа Дюмезиля, ввел — помимо общеизвестных первой («жреческой»), второй («воинской») и третьей («хозяйственной») — еще и четвертую функцию, как необходимую для анализа социальных отношений в архаических индоевропейских сообществах, к которым оба эти исследователя определенно относили и сообщества древнегреческие. Четвертая функция «отвечает» у Аллена за практики социального исключения — как позитивные, так и негативные, отчего и представлена в двух регистрах, F4+ и F4-.

Если первая функция связана с сакральным, вторая — с физической силой и войной, третья — с плодородием, изобилием и другими подобными понятиями, то четвертая сопряжена со всякой инаковостью, с тем, что находится вовне или по ту сторону пространства, описываемого тремя классическими функциями. При этом в одних своих проявлениях она оценивается позитивно (как нечто выдающееся, из ряда вон выходящее и т.д.), в других — негативно либо вообще лишается всякой ценности.

[Allen 1998: 120]

Герой — фигура исключительная во всех смыслах слова, и «злая судьба», преследующая большинство древнегреческих (и не только древнегреческих) героев, есть черта врожденная, не отделимая от героического статуса. Тем не менее каждой героической судьбе присущи свои нюансы, которые, собственно, и «делают сюжет», позволяя контаминировать его с другими героическими сюжетами

¹ См. также: [Cohen 1978: 28] («ночной» Аякс); [von Mach 1900: 99: Biggs 1966: 225[ (Аякс как вечный одиночка).

Греки

и таким образом выстраивать мифологическую или эпическую панораму Героический «гнев» Ахилла и столь же героический «гнев» Аякса потому и вступают между собой в сложную смысловую перекличку, что высвечивают разные составляющие типичного героического сюжета. И если мы хотим разобраться в том смысловом поле, которое, видимо, ощущали за этой перекличкой сами греки, одних констатации относительно общей природы героического недостаточно необходимо вскрыть кодовые системы, которые стоят за нюансами сюжетов, за поведенческой, предметной и событийной конкретикой

Итак, в отличие от Ахилла, «ночной» Аякс являет нам себя со всей очевидностью Мотивы его гнева донельзя близки к Ахилловым его лишили доли, которая принадлежит ему по праву Как и в случае с Ахиллом, для Аякса подобная несправедливость со стороны Агамемнона непереносима сразу по нескольким основаниям.

Во-первых, как «второй лучший» боец греческого войска, он после смерти Ахилла автоматически становится первым В рамках общей для всех индоевропейских культур дружинной этики данное «продвижение» внутри маргинального воинского статуса имеет как четко выраженные пространственные (близость к предводителю), так и четко выраженные «фарновые»¹ коннотации «Лучший» воин просто обязан иметь «лучшую долю» — в обоих смыслах этого русского (и греческого¹ — цоГра) слова, и Ахиллова паноплия в данном случае является четким маркером права на эту «лучшую долю» Аякс не имеет ни права, ни возможности взять доспех самостоятельно, поскольку предмет этот обретает соответствующее «качество счастья», только пройдя через руки инстанции, аккумулирующей «совместную удачу» всего греческого войска, то есть через руки Агамемнона² Для того чтобы действительно стать «первым лучшим» среди ахейцев, Аякс должен получить материальный знак этого высокого воинского статуса от «общего», верховного вождя, как бы он ни относился при этом лично к Агамемнону, на способ распределения «счастья» это не влияет³ Однако, лишив его заслуженной награды, Агамемнон не просто недодает ему надлежащей доли из «общего котла» — он отбирает у него положенное, покушаясь на самые основы того высокого воинского статуса, который Аяксу привычен Маргинальная воинская «судьба» строится на постоянной необходимости «ловить день», сверяться с изменчивой

⇐ Предыдущая 22 23 24 25 262728 29 30 31 Следующая ⇒